Малый дом в Оллингтоне. Том 2

– Вчера, сэр, я там попал в историю.

– Попали в историю! Кажется, что вы попали в весьма скверную историю и мне предстоит объявить управлению железнодорожной компании, что с вами поступят по всей строгости закона.

– Этого я нисколько не боюсь, сэр, – сказал Джонни, немного оживившиь при таком повороте дела.

– Нисколько этого не боитесь, сэр! – сказал сэр Рэфль или, вернее, прокричал эти слова в лицо собеседнику.

Со своей стороны я полагаю, что сэр Рэфль чересчур разгорячился, и слова его потеряли эффект, которого он бы достиг, употребив тон более мягкий. Быть может, тут недоставало того величия в позе и драматизма в голосе, как в анекдоте о сумке с королевскими письмами. Как бы то ни было, Джонни слегка ощетинился и после этого чувствовал себя гораздо лучше, чем прежде.

– Вы нисколько не боитесь, сэр, если вас приведут в уголовный суд вашей страны и накажут как того, кто совершил тяжкое преступление? Или не тяжкое преступление, граничащее с административным нарушением… Не важно! Главное, что за бесчинство, совершенное в публичном месте. Вы нисколько не боитесь? Что вы этим хотите сказать, сэр?

– Я хочу сказать, что судья, по всей вероятности, не придаст этому делу серьезного значения, и Кросби не посмеет протестовать.

– Мистер Кросби должен протестовать, молодой человек. Неужели вы думаете, что нарушение порядка и спокойствия в столице должно пройти безнаказанно потому только, что он не желает преследовать его путем закона? Мне кажется, вы еще очень неопытны, молодой человек.

– Быть может, сэр, – отвечал Джонни.

– Да, очень неопытны, очень неопытны. И знаете ли, сэр, что если судья городского полицейского суда публично признает вас виновным в таком позорном поступке, то членам нашего совета придется разрешить вопрос: можете ли вы быть терпимы на службе в здешнем управлении?

Джонни посмотрел на другого члена совета, но тот не сводил глаз своих с бумаг.

– Мистер Имс весьма хороший чиновник, – произнес помощник секретаря таким тихим голосом, который был слышен только Имсу. – Один из лучших молодых людей, которые у нас состоят, – прибавил он тем же голосом.

– Ну да, так очень хорошо. Я вам вот что скажу, мистер Имс, надеюсь, что это будет для вас уроком, весьма серьезным уроком.

Помощник секретаря откинулся назад в своем кресле, так чтобы быть позади головы сэра Рэфля и в то же время уловить взгляд другого члена совета, который как раз оторвался от бумаг и слегка улыбнулся. Помощник секретаря ответил улыбкой, а Имс заметил это и тоже улыбнулся.

– Каких можно ожидать дальнейших последствий от нарушения порядка, в чем вы оказываетесь виновным, сейчас я не в состоянии сказать, – продолжал сэр Рэфль. – Теперь вы можете идти.

И Джонни вернулся на место, не вынеся с собой из зала собрания впечатления, которое бы увеличивало уважение к особе председателя.

На другой день один из товарищей Джонни показал ему с особенной радостью статью, в которой объявлялось публике, что Кросби до такой степени избил молодого человека, что тот и в настоящую минуту не может встать с постели. Это обстоятельство возбудило сильный гнев в Джонни, он начал ходить по обширной комнате своего управления, не обращая внимания ни на помощников секретарей, ни на старших чиновников, ни на все другие чиновные власти, осуждая недобросовестность публичной прессы и заявляя свое мнение, что гораздо лучше жить у варваров, чем в государстве, где дозволяют распространять такую дерзкую ложь.

– Веришь ли, Фишер, он пальцем меня не тронул, я даже не думаю, что у него была мысль тронуть меня. Клянусь честью, он меня пальцем не тронул.

– Но, Джонни, с твоей стороны также довольно дерзко иметь виды на дочь графа Де Курси, – сказал Фишер.

– Я в жизни не видел ни одной из них.

– Он теперь все между аристократами, – сказал другой. – Я полагаю, что если ты женишься, то не меньше как на дочери виконта.

– Что же тут станешь делать, когда негодяй-издатель помещает в своей газете подобные вещи? Избили! Высекли! Надуфль Крикуфль назвал меня преступником, а какое же дать название этому человеку! – И Джонни швырнул газету в противоположный конец комнаты.

– Напиши на него хороший пасквиль, – сказал Фишер.

– Особенно за его выдумку, что ты хотел жениться на дочери графа, – сказал другой.

– В жизни не слышал подобного скандала, – прибавил третий. – Еще смел сказать, что дочь графа не хотела и смотреть на тебя.

Тем не менее, в управлении все сознавали, что Джонни Имс становился между ними передовым человеком, с которым каждый из них с удовольствием готов был сблизиться. Скандальная история на станции железной дороги нисколько не повредила Джонни, даже во мнении высших должностных лиц. Известно было, что Кросби заслужил, чтобы его поколотили, и Джонни Имс поколотил его. Сэр Рэфль Бофль сколько угодно мог говорить о судье, о преступлениях, но все служащие в управлении сбора податей знали очень хорошо, что Имс вышел из этого дела как честный человек, с поднятой головой и шагая с правой ноги.

– Плюньте вы на эту газету, – сказал рассудительный старший чиновник. – Ведь не он вас, а вы его побили, ну и смейтесь над газетой.

– Вы бы ничего не написали редактору?

– Ни за что на свете. Я думаю, кроме осла, никто не захочет защищать себя перед газетой: напишите им какую угодно истину, и они все-таки сумеют обратить ее в смешное.

Поэтому Джонни отказался от идеи написать к редактору письмо, выразив в нем все свое негодование, но в то же время считал себя обязанным объяснить все это дело лорду Де Гесту. История случилась после его отъезда из дома графа, и, следовательно, все относившееся к ней должно составлять такой интерес для его доброго друга, что он не хотел позволить графу удовлетвориться искаженными в газете фактами. Поэтому, прежде чем кончилось присутствие, Джонни написал следующее письмо:

«Управление сбора податей, 29 декабря 186*.

Милорд…»

Джонни долго думал над тем, как должно ему обратиться к графу, к которому никогда еще не писал. Он написал сначала «любезный милорд», но сейчас же зачеркнул и взял другой лист бумаги, ему показалось, что такое начало чересчур фамильярно.

«Милорд.

Так как вы весьма добры ко мне, то я вменяю себе в обязанность сообщить вам о моем приключении на станции железной дороги, по приезде из Гествика в Лондон. Негодяй Кросби попал на Барчестерской станции в один со мною вагон и всю дорогу до Лондона сидел напротив меня.

Ни я ему, ни он мне не сказал ни слова, но когда поезд остановился у Подингтонской станции, я подумал, что мне нельзя позволить ему ускользнуть от меня, поэтому я… не могу сказать, что я отколотил его, как бы мне хотелось, во всяком случае, я сделал попытку и подбил ему глаз – поставил ему отличный фонарь. Нас окружила полиция, и положение мое было далеко не приятное. Я знаю, вы будете думать, что я поступил нехорошо, быть может, оно и так, но что же мог я сделать, когда он целых два часа просидел напротив меня с таким видом, как будто считал себя самым лучшим человеком в Лондоне!

В газете напечатали прегнусную статью по этому поводу, в которой между прочим говорится, что будто меня так „высекли“, что я не в состоянии пошевелиться. Это отвратительная ложь, как и все остальное в статье. Кросби до меня не дотронулся. Впрочем, с ним легче было справляться, чем с быком: он очень спокойно выдержал эту операцию. Я должен, однако же, признаться, что все же он получил гораздо меньше, чем заслуживал.

Ваш приятель сэр Р.Б. вызвал меня сегодня к себе и объявил, что я преступник. Я не обратил на это никакого внимания: он мог назвать меня, пожалуй, хоть убийцей или ночным вором, я беспокоюсь только об одном, что вы будете сердиться на меня, а больше всего боюсь гнева известной вам особы – в Оллингтоне.

Имею честь быть, милорд, вашим преданнейшим и покорнейшим слугою

Джон Имс».

– Я знал, что он сделает это при первом удобном случае, – сказал граф, прочитав письмо. Он вышел из кабинета, потирая руки от удовольствия, и потом засунул большие пальцы в карманы жилета. – Я знал, что он из хорошего теста, – продолжал он говорить про себя, восхищаясь доблестью своего любимца. – Я сам бы это сделал, если бы встретился с ним.

– Ты только подумай, – сказал граф, обращаясь к леди Джулии, когда пришел в столовую. – Джонни Имс встретился с Кросби и отличным образом поколотил его.

– Неужели? – сказала леди Джулия, положив на стол газету и очки, а засверкавшие глаза ее выражали скорее удовольствие, чем негодование на такой нечестивый поступок.

– Да-да, поколотил. Я знал заранее, что он сделает это при первой встрече.

– Поколотил! Действительно?

– Отправил его к леди Александрине с двумя фонарями.

– С двумя фонарями! Ах, негодный! А ему не досталось?

– Ни царапинки.

– Что же с ним сделают?

– Ничего. Кросби не захочет быть дураком, чтобы начать дело. Человек, совершив такую подлость, как Кросби, не имеет права рассчитывать на покровительство законов. На него безнаказанно может опуститься чья угодно рука. Он не может показать своего лица, не может защищать себя, отвечать на вопросы относительно своего поступка. Есть преступления, до которых закон касается, но которые так сильно возмущают общественное чувство, что всякий может принять на себя обязанность наказания за них. Его отколотили, опозорили, и этот позор останется с ним на всю жизнь.

– Напиши, пожалуйста, Джонни, что я надеюсь, что он здоров, – сказала леди Джулия. Старая леди не могла открыто поздравить Джонни с победой, но и эти слова были равносильны поздравлению.

Зато граф поздравил его и выразил свое полное одобрение.

«Я полагаю, – писал он Джонни, – что сделал бы то же самое в твои лета и при подобных обстоятельствах. Душевно радуюсь, что пришлось справляться легче, нежели с быком. Я совершенно уверен, что ты не нуждался в посторонней помощи, вступив в бой с мистером Кросби. Что касается оллингтонской особы, то, насколько я понимаю подобные вещи, мне кажется, она простит тебя». (Вопрос еще, действительно ли граф понимал подобные вещи.)

В постскриптуме граф прибавил: «Когда будешь писать ко мне, и надеюсь, что это будет в скором времени, то начинай письмо: „Любезный лорд Де Гест“, – это будет вернее».

Глава XXXVII. Сетования старика

– Подумали ли вы о том, о чем я говорил вам, Белл? – спросил Бернард у своей кузины однажды утром.

– Подумала ли я, Бернард? Зачем же мне думать? Я даже надеялась, что вы сами забыли об этом.

– Нет, – сказал Бернард. – Я не так легкомыслен. Для меня это не то же, что купить лошадь, от которой я бы мог отказаться без всякого сожаления, если бы животное оказалось мне не по карману. Я не говорил вам о моей любви, пока не уверился в самом себе, а раз уверившись, я вовсе не способен измениться.

– А между тем хотите, чтобы я изменила себе.

– Да, я бы хотел. Если ваше сердце еще свободно, то, конечно, оно должно изменить себе, прежде чем вы полюбите кого бы то ни было. Подобной перемены нельзя не ожидать. Но раз полюбив, трудно изменить себе.

– Я еще никого не любила.

– Следовательно, я имею право надеяться. Я ждал дольше, чем следовало бы. Ждал потому, что не мог принудить себя оставить вас в покое, не поговорив еще раз об этом. Мне не хотелось казаться вам докучливым…

– И не казались бы, стоило только поверить моим словам.

– Нет, это не потому, что я не верю вам. Я не мальчик и не какой-нибудь глупец, чтобы льстить себя несбыточной надеждой, что вы влюблены в меня. Я совершенно вам верю. Но все же не позволяю себе думать, что ваше мнение не изменится.

– Не изменится.

– Не знаю, говорили ли вам об этом деле ваш дядя или ваша мать?

– Это ни к чему не приведет, даже если они и говорили.

Действительно, ее мать говорила с ней, но Белл решительно сказала, что подобный разговор ни к чему. Если ее кузен не мог одержать победы с помощью своего собственного искусства, то, зная характер Белл, он мог быть вполне уверен, что никакое искусство других не в состоянии сделать его победителем.

– Нас всех сильно огорчило несчастье, постигшее бедную Лили, – продолжал Бернард.

– И потому, что ее обманул человек, которого она любила, а вы хотите, чтобы я поправила это дело, выйдя замуж за человека, которого… – И Белл остановилась. – Милый Бернард, не принуждайте меня употреблять такие слова, которые могут показаться вам неприятными.

– Что может быть неприятнее тех слов, которые вы уже произнесли! Во всяком случае, Белл, вы должны меня выслушать.

И Бернард рассказал ей, как было бы желательно, относительно всего, что касалось семейства Дейлов, чтобы она превозмогла себя и приняла его предложение. Это было бы полезно для всех родных, говорил Бернард, особенно для Лили, к которой дядя сейчас так благоволит. По словам Бернарда, сквайр до такой степени искренно желал этого брака, что готов был сделать все, что бы от него ни потребовалось, ради достижения желанной цели. А если бы его желание не уважили, он бы получил повод к выражению неудовольствия.

Белл, которую просили выслушать, выслушала все очень терпеливо. Но когда ее кузен закончил, ее ответ был очень короток.

– Все, что бы дядя ни сказал, что бы он ни подумал или ни сделал, не может изменить этого дела, – сказала она.

– Значит, вы нисколько не хотите и думать о счастье других?

– Чтобы упрочить счастье других, я не хочу выходить за человека, которого не люблю. Я знаю, по крайней мере, что не должна этого делать. Притом же я не верю, что этим браком могу упрочить чье-либо счастье, а тем более ваше.

После этого Бернард увидел, что затруднения на его пути были очень велики.

– Я уеду и не возвращусь до будущей осени, – сказал он дяде.

– Если б ты бросил свою службу и оставался здесь, Белл не была бы так непреклонна.

– Этого я не могу сделать, сэр. Я не могу рисковать благополучием моей жизни за такой шанс.

После этого дядя вознегодовал и на него, и на племянницу. В досаде своей он собрался идти еще раз к невестке, и каким-то непонятным образом решил, что ему будет очень кстати рассердиться и на нее, если бы она отказалась помочь ему своим материнским влиянием. «И почему бы им не сойтись?» – говорил он себе.

Предложение лорда Де Геста касательно молодого Имса было очень великодушно. Сквайр объявил тогда, что не может вдруг выразить своего мнения, но, обдумав слова лорда, был вполне готов залечить семейную рану предложенным средством, если только подобное излечение возможно. Этого, однако ж, теперь нельзя было сделать. Придет время, а сквайру казалось, что оно должно прийти очень скоро, может, весной, когда наступят хорошие дни, длинные вечера, тогда он согласился бы оказать графу Де Гесту содействие в устройстве этого нового брака. Кросби он решительно отказал в вопросе приданого, и по случаю этого отказа его совесть была не совсем спокойна. Но если бы Лили оказалась склонна полюбить другого молодого человека, то сквайр был бы более щедр. Лили получила бы тогда в приданое свою долю, как получила бы его родная дочь. А имея намерение сделать так много для обитателей Малого дома, не вправе ли он ожидать, чтобы обитатели эти сделали что-нибудь и для него. Размышляя таким образом, он еще раз отправился к невестке объяснить свои цели, даже если бы при этом случае пришлось обменяться жесткими выражениями. Что касается собственно его, то он мало заботился о жестких выражениях. Он почти постоянно находился в убеждении, что людские речи должны быть всегда и жестки, и обидны. Он никогда не надеялся услышать от людей что-нибудь ласковое, нежное, да и не сумел бы оценить этого, если бы и довелось услышать. Сквайр встретил мистрис Дейл в саду и повел ее в свою собственную комнату, чувствуя, что там ему представлялось более шансов, нежели у нее дома. Со своей стороны мистрис Дейл, питая давнишнее отвращение к наставлениям, которые ей часто делались в этой комнате, старалась избегнуть свидания, но не удалось.

– Я все-таки виделся с Джоном Имсом в гествикском доме, – сказал сквайр еще в саду.

– Ах да, ну как он поживает там? Я не могу себе представить, что бедный Джонни проводит праздники с графом и его сестрой. В каких отношениях он с ними и как они с ним обращаются?

– Могу уверить вас, что он там как дома.

– В самом деле? В таком случае это послужит ему на пользу. Он премилый молодой человек, только такой неловкий.

– Мне он вовсе не показался неловким. Вы увидите, Мэри, что он его дела пойдут хорошо, лучше, чем у его отца.

– Сердечно желаю ему всяческого успеха.

После этого мистрис Дейл хотела было уйти, но сквайр взял ее в плен и повел свою пленницу в дом.

– Мэри, – сказал он, как только уговорил ее присесть, – пора бы решить дело между моим племянником и племянницей.

– Боюсь, что тут нечего будет решать.

– Что вы хотите этим сказать? Разве лишь то, что вы не одобряете этого брака?

– Совсем нет, говоря собственно о себе, я вполне его одобряю, но мое одобрение совсем не относится к делу.

– Извините, оно очень даже относится и должно относиться. Разумеется, я не говорю, что сейчас можно кого-нибудь принудить вступить в брак.

– Надеюсь.

– Я никогда не говорил о таком принуждении относительно Белл, никогда не думал об этом, но тем не менее я полагаю, что желания всего семейства должны иметь больший вес в глазах хорошо воспитанной девушки.

– Не знаю, хорошо ли воспитана Белл, но для нее в деле подобного рода ничьи желания не могут иметь особенного веса, а со своей стороны я даже не решилась бы выразить такого желания. Вам, конечно, могу сказать, что я была бы совершенно счастлива, если бы она могла смотреть на своего кузена, как вы того желаете.

– Вы хотите сказать, что боитесь заявить ей свое желание?

– Я боюсь поступить несправедливо.

– Я не вижу никакой несправедливости, а потому сам переговорю с ней.

– Делайте как хотите, мистер Дейл, я не могу вам препятствовать. Я думаю, что вы поступите несправедливо, поставив ее в затруднительное положение, и очень боюсь, что ее ответ не будет для вас удовлетворителен. Если вы хотите выразить ей ваше мнение, то выразите. Все-таки я буду думать, что вы поступаете нехорошо, вот и все тут.

Когда мистрис Дейл произносила эти слова, голос и выражение лица ее были суровы. Она не могла запретить дяде выразить свое мнение племяннице, но ей очень не нравилась мысль о его вмешательстве в сердечные дела ее дочери. Сквайр встал и начал ходить по комнате, стараясь успокоиться, чтобы иметь возможность отвечать рассудительно и без гнева.

– Можно ли мне уйти теперь? – спросила мистрис Дейл.

– Можно ли вам уйти? Конечно можно, если вы желаете. Если вы находите затруднительным для себя разговор о благополучии ваших дочерей, на которых я стараюсь смотреть как на моих собственных дочерей – хотя, сколько мне известно, их никогда не учили любить меня как отца… Так вот если вы считаете мою заботу об их благополучии неуместным вмешательством, то, конечно, можете уйти.

– Я не имела намерения огорчить вас, мистер Дейл.

– Огорчить меня! Кому какое дело, огорчаюсь ли я или нет. У меня нет своих детей, и потому я считаю своей обязанностью устроить жизнь племянников и племянниц. Я буду старым дураком, если стану надеяться, что взамен этого они будут любить меня. Я хочу выразить свое желание, а мне говорят, что я мешаюсь не в свои дела и поступаю дурно! Горько, очень горько, я хорошо знаю, что их научили не любить меня, а все-таки стараюсь исполнить мой долг в отношении к ним.

– Мистер Дейл, ваше обвинение несправедливо: их никто не учил не любить вас. Я думаю, они обе любили и уважали вас как родного дядю, но все же эта любовь и уважение не дают вам права вершить их судьбы в вопросе брака.

– Да кто же хочет вершить судьбы?

– Бывают обстоятельства, в которые, мне кажется, никакой дядя, никакой родитель не должны вмешиваться, и из всех таких обстоятельств нынешнее – самое главное. Если и после этого вы решите высказать ей свое желание, то, разумеется, можете.

– Мало будет пользы в том, особенно если вы восстановили ее против меня.

– Мистер Дейл, вы не имеете права говорить мне такие вещи, и в этом случае вы более чем несправедливы. Если вы думаете, что я восстановила моих дочерей против вас, то будет гораздо лучше совсем оставить Оллингтон. Я находилась в таких обстоятельствах, которые мешали исполнить мой долг в отношении детей, но я старалась исполнять его, оставляя в стороне все мои личные желания. Я совершенно убеждена, однако же, что с моей стороны было бы неблагоразумно дозволить им оставаться здесь, после вашего упрека, что я научила их смотреть на вас с неприязнью. Я решительно не потерплю, чтобы мне говорили подобные вещи.

Все это мистрис Дейл высказала решительно, голосом, выражающим чувство нанесенного ей оскорбления, это заставило сквайра понять, что она говорила серьезно.

– Разве не правда, – сказал он, оправдываясь, – что во всем, касающемся ваших дочерей, вы всегда смотрели на меня с подозрением?

– Нет, неправда. – И потом мистрис Дейл старалась поправить свою ошибку, чувствуя, что в последних словах сквайра была доля истины. Уж никак не с подозрением, – сказала она. – Но если мы зашли так далеко, то я объясню вам мои истинные чувства. В материальном отношении вы многое можете сделать для моих дочерей, да и многое сделали.

– И желаю сделать еще более, – сказал сквайр.

– Я уверена. Но из-за этого я не могу вам уступить моего места, места матери, заменяющей им в то же время и отца. Они мои дети, а не ваши. Если бы я даже согласилась дозволить вам действовать в качестве опекуна и самого близкого покровителя, они бы и тогда не согласились на подобную сделку, этого вы не можете назвать подозрением.

– Но могу назвать ревностью.

– А разве мать не должна ревновать к любви своих детей?

Все это время сквайр ходил по комнате взад и вперед, засунув руки в карманы штанов. И когда мистрис Дейл произнесла последние слова, он все еще молча продолжал свою прогулку.

– Может быть, и к лучшему, что вы наконец высказались, – сказал он.

– Ваше обвинение сделало это необходимым.

– Я не хотел вас обвинять, не хочу и теперь, но думаю, что вы и прежде поступали, и сейчас поступаете со мной жестоко, очень жестоко. Я старался разделить с вашими детьми и с вами то благосостояние, какое выпало на мою долю. Я старался как можно больше обеспечить удобства вашей жизни и счастье ваших дочерей. Я забочусь не менее вашего о том, чтобы упрочить их будущее благополучие. Вы бы очень несправедливо поступили, если бы отказались от всего, что делается в их пользу, и мне кажется, что взамен этого вам не следовало бы жалеть о привязанности и повиновении, которые обыкновенно идут вслед за такими добрыми услугами.

– Мистер Дейл, я ничего не жалею и не жалела.

– Я огорчен, я очень огорчен, – продолжал сквайр, а мистрис Дейл удивилась выражению страдания на его лице гораздо больше, чем необыкновенной эмоциональности его слов. – То, что вы сказали, мне уже давно известно. Хоть я и чувствовал, что это так было, но, признаюсь, ваша откровенность меня крайне огорчила.

– Разве только потому, что я сказала, что мои дети должны всегда оставаться моими?

– О, вы сказали более. Вы и ваши дети жили здесь, близко от меня – уж сколько лет! – и за все эти годы у вас не появилось ко мне ни одного доброго чувства. Неужели вы думаете, что я не вижу, не слышу, не чувствую? Не думаете ли вы, что я одурел и ничего не понимаю? Что до вас самих, вы бы никогда не ступили в этот дом, если бы не считали себя вынужденной сделать это ради приличия. Я нахожу, что все это так и должно быть. Хоть у меня и нет собственных детей, на мне все-таки лежат родительские обязанности по отношению к моим племянницам, и за это-то мне говорят, что я не вправе ожидать ни любви, ни расположения, ни послушания. Знаю, Мэри, что я вас задерживаю здесь против вашего желания. Не стану вас долее удерживать. – И он сделал знак, что она может уйти.

Вставая со своего места, мистрис Дейл чувствовала, что ее сердце смягчилось к нему. В последнее время он был очень ласков к ее детям, и это ласковое обращение имело даже сходство с нежностью любви, которой он никогда не проявлял прежде. Участь Лили, казалось, смягчила его суровость, и он старался быть как можно более мягким и в словах и в поступках. Теперь же сквайр говорил так, как будто при всей своей любви к этим девочкам он любил их напрасно. Без всякого сомнения, он был неприятным соседом для своей невестки, заставляя ее беспрестанно чувствовать, что ей он никогда бы не протянул открытой ладони. Нет сомнения, что он был движим бессознательным желанием сделать подкоп под ее власть над ее собственными детьми. Нет также никакого сомнения, что он всегда смотрел на нее косо с первого дня ее замужества. Она живо чувствовала все это с того времени, как узнала его, и еще живее после неудачи в своих усилиях жить с ним на дружеской ноге, усилиях, которые она делала в течение первых двух лет своего пребывания в Малом доме. Но тем не менее, несмотря ни на что, ее сердце в эту минуту скорбело за него. Она одержала над ним победу, вполне сохранив за собой позицию для защиты детей, но теперь, когда он жаловался, что он разбит в этом состязании, сердце мистрис Дейл обливалось кровью.