Страсти в неоримской Ойкумене – 2. Истерическая фантазия

– Спец, тебя обвинили в потенциальном садизме! – (я уже убеждался не раз, что из Гаммия выйдет первостатейный провокатор). – Ответь!

– Запросто! – согласился Сычий и подался чуть вперед. – Начну, как водится, с примера. Попали однажды на мою зону с полдюжины интеллигентишек – то ли из адвокатуры, то ли из профессуры – короче говоря, взяточники. И вот один из них стал передо мной свой нос задирать. Я ударение в слове неправильно поставил, так этот сохатый поправлять полез. Чуть ли не лекцию прочел о правилах да об исключениях! Я лажу выслушал спокойненько и отошел. А через полчасика к грамотею тихо так подваливает некий шкет и закурить предлагает. Умник с восторгом цигарку хватает, смолит… Потом идет в столовку и получает там миску, пробитую заточкой. И с помощью пинка отправляется за позорный стол. А после хавки – в позорный барак. Суть происшедшего ясна?

– Кристально, – подтвердил Филиппий. – Ты ему «хохлатика» подослал.

– Ага! Которого дозволяется только иметь. А брать у него ничего нельзя да и здороваться тоже – иначе сам таким станешь. Так вот, хотелось бы знать, что собутыльники думают о моем поступке?

Возник небольшой тайм-аут: желающий комментировать первым нашелся не сразу. Наконец, Аркадий Арбузий нетвердо сказал:

– Мне он не нравится.

– Не удивлен: настоящего «мужика» видно за версту, – удовлетворенно отметил Самсоний. – Дальше!

– Мелкая месть оскорбленного самолюбца! – с вызовом откликнулся Центаврус. – Пакость, и ничего кроме!

– У тебя есть кое-какие задатки бунтаря, но до хорошей взбучки, – усмехнулся спец. – Обломали бы скоро-оо! Дальше!

– Воспитание подчиненного состава на сильном и доходчивом примере! – (Гаммий поразительно ловко уклонился от какой-либо конкретики). – Я видел нечто похожее.

– Ну, декурион он и есть декурион… И последний? Бревно по кличке «Локис» не в счет!

Я посмотрел на возбужденную рожу Сычия, перевел взор повыше, на литое распятие на стене и холодно сказал:

– Поступок правильный.

Мою ладонь сграбастали и уважительно пожали. Похвалили и словесно:

– По понятиям соображаешь. А остальным фрайеркам придется вновь напомнить кое-какие прописные истины. Как только кум сватает со статьей, так он тебя, считай, заново крестит. И крестит куда круче, чем даже сам Иоанн Иорданский. На этой земле в ранге Иеговы-Саваофа – Опер да Пахан, а основная заповедь у них обоих одинаковая, знаменитая: «Не верь, не бойся, не проси!» Это куда надежнее, чем заезженное талмудистское: «Чего себе не желаешь, не делай и ближнему своему». Фарисей Гиллель умен был, да наивен слишком. Три «не» надежнее двух…

Ветер снаружи навалился на оконную раму, завыл, забился, силясь выпихнуть из разбитой форточки подушку. Ему удалось отогнуть уголок и проникнуть внутрь помещения. Сидящих он освежил, а лежащего, кажется, простудил – Локисидис снова чихнул да так, что пыль взвилась до крышки стола.

– А игде… кхе-кхе… моя доля? – прокашлял обмуровщик и, приподнявшись, выложил на эту крышку свою клиновидную бороду. Поворочав ей и подметя немного скатерку, он принюхался и озабоченно произнес:

– Чуять чую, но почти на самом донышке!

– А ты еще понирванься возле наших ног, так вообще ни с чем останешься, – утешил его бригадир и сосредоточенно поболтал остатками пойла в одном из алабастров. – Завидую тебе: захотел ширануться – лег, нанюхался портянок, и готово! Никаких материальных затрат, достаточно лишь разуться… Так ты сидячее положение собираешься принимать или из блюдечка лакать соизволишь? Могу накапать!

Локисидис поспешно уселся на подобранное у стены березовое полено, на что ушло какие-то две-три минуты. Попутно он в очередной раз раскатисто чихнул и обильно обрызгал всех своих коллег. Инфекции в каплеобразной форме не досталось лишь мне да и то потому, что пришлось быстро наклониться и поправить деревянную чурочку. Чем уберег чурку с глазами от падения.

– Задом не ворочай, – предупредил я Локиса, который обеими грязными лапами тянулся к заветному сосуду. – Не ворочай задницей, говорю! Иначе грохнешься.

– Так я тут, наверху, ненадолго, – успокоили меня. – Приму вот положенную микстуру, и опять на постельный режим!

Впившись губищами в алабастр, как голодный младенец в соску, обмуровщик жадно заглотал крепчайшее зелье, даваясь и обливаясь. Передав зачем-то опустевшую посудину мне, сгреб со стола что-то и кем-то недоеденное, запихал в свою волосатую пасть и с урчанием принялся поедать. За ним наблюдали искоса, с привычной, усталой брезгливостью.

– Самое удивительное, – негромко сказал Шлеппий, – что сей гиббон имеет очень даже недурную жену, а детишек наделал аж шесть штук! Впрочем, последнее для истинного гиббона не предел…

– Ага, все мои детушки внешностью в супружницу пошли, в раскрасавицу! – охотно подтвердил Локисидис и выудил из банки пузатый малосольный огурец указательным и средним пальцами, заодно прополоскав их в рассоле. – Недаром же к моей Любании клеились и Сергий, и Филиппий, и Аркадий!

– И я тоже, – выразительно добавил Сычий. – Только ты о том не знал.

– Так ведь всё одно отшила! Нет?

– Угадал. Точнее, отбрила. Слушал с истинным наслаждением – бабская ругань не в пример изобретательнее нашей.

– Да, Любанька за словом в пазуху не лезет. И к чужим приставалам под тунику тоже. А почему? А потому, что я ее полностью удовлетворяю! И как племенной жеребец, и как удачливый добытчик!

Хвастливо сообщив о своих достоинствах производителя и охотника за материальными благами, Локис поднес обреченный овощ к зубам, примерился и загрыз в мгновение ока.

В каменном веке ему не было бы равных, подумалось мне.

Похоже, нечто подобное пришло на ум и бригадиру, но мою мысль он развил иначе:

– Я не сомневаюсь, что по части выживания наша ходячая помойка и чистюле Самсонию не уступит, – сказал он. – Ну а если продолжить давешний смешной эксперимент и вообразить Локисидиса где-нибудь во властных структурах?

– В качестве любимого вольноотпущенника? С трудом, но получится, – отозвался Центаврус. Всмотревшись в своего шерстистого товарища так, словно видел его впервые, он добавил: – Конечно, не типа всесильного Хрисогона, а рангом помельче. Принимать клиентов господина, руководить хозяйственной деятельностью… В пределах муниципалитета, не свыше.

– Да я и с работой казначея управлюся! – огорошили нас заявлением. – Ввиду своей неподкупности! Ни одного сестерция по блату не отпущу!

– Да? Значит, месяца три просидишь, – выдал свой прогноз Сычий. – Встрепанной несушкой на золотых яйцах. Потом убедившись, что прогнать глупую клушу с гнезда не выйдет, ей свернули бы шею. Способов много!

– Тогда что же получается? – подал голос я. – Гальвании у власти будут заниматься, главным образом, собственным бизнесом; Локисидисы долго не просидят ввиду своей упертости; Шлеппии пропьют всё подчистую – что с крестианством, что без него. Люди, подобные мне, тем более не годятся, так как грешат зачастую излишним благородством, граничащим с чистоплюйством. Самсоний дал себе самоотвод, хотя тирания, по сути, не такая уж плохая вещь. Во всяком случае, не хуже демократии. Может, руководящие кресла предназначены парням типа Гаммия? Бывшим военным?

– Меня допускать рулить никак нельзя, – немедленно возразил Филиппий. – Я сразу же воровать начну.

– Это почему?! – изумился Арбузий. Отставной декурион развел руками:

– Сам не понимаю. Не оттого, что совсем уж бедствую, или дурные наклонности какие. Просто точно знаю – не удержусь. Ведь в голове не укладывается: как это – заведовать складом и не хапнуть? Меня потому из интендантов чуть было не попёрли. Едва-едва большой взяткой откупился…

– Вот и приехали! – воскликнул Центаврус неожиданно вполне членораздельно. – И в результате всем заправляют беспринципные господинчики, образа и подобия нашего плебейского Короля! Выслужившиеся из челяди, из дворни, из холуев! Из рабов-любимчиков и нахлебников! Такие трудовому народу никогда не позволят вздохнуть полной грудью!

– Очень агитационно. Как на выборах, – съязвил Сычий и взялся за очищенную розоватую луковицу. – Однако трудящиеся массы жаждут пояснений!

– Айн момент! Уж поверьте на слово: Саблюнии всех мастей и окрасок страшны именно остротой своей позорной памяти. Которая у них никогда не притупляется! А посему им всегда мало одного чистого самоутверждения – необходимо постоянно лицезреть унижение соседа. Им мало выезжать цугом на колеснице от престижнейшей египетской фирмы «Сезострис и братья» – нужно, чтобы у как можно большего числа сограждан средств хватало лишь на покупку отечественных развалюшек «весталок»!

– Нет, как испоганился простой люд! – презрительно скривился Сычий, энергично хрустя луковкой. – Надо же этак похабно выражаться! Сплошь и рядом слышишь: «Пошли, покатаемся на «весталочке…» Кстати, на столь уж и скверная колымага. Если довести до ума, конечно.

– Эт'точно, опошлить всё сумеем, – охотно согласился Шлеппий. – Но, с другой стороны, как еще по-народному назовешь продукцию транспортной компании «Веста-Лакония»? Ну и сексуальный подтекст имеется, как же без него… Ежели натуральные девственницы в Империи перевелись, то остается зубоскалить про целочек недоступных!

Порассуждать на лакомую женскую тематику нам помешало неожиданное появление женщины вполне конкретной. За стенкой послышался мелкий-мелкий дробный топоток, и, лихо высадив дверь плечиком, в комнатушку ворвалась запыхавшаяся Грациэлла.

2

Помимо многочисленных бусинок пота на лице и порядком растрепанной прически в глаза бросалась явная растерянность моей напарницы. Неужели за время моего не совсем учтивого отсутствия произошло нечто непредвиденное-кошмарное? Ничего ведь не вякало и не звякало!

Обнаружив в столь позднее время такое количество хорошо знакомых алкашей, Грация сперва оторопела, а затем, по своему обыкновению, очень эмоционально подпрыгнула.

– Мальчики-мальчики, – затараторила она с частотой падающего града, – или скорее разбегайтесь по домам, или крепко-накрепко запирайтесь и сидите тихо, как мышки-лягушки! Я вызываю «аварийку»!

– С какого-такого переляку? – Гаммий слегка встревожился. – В нашем хозяйстве тяп-ляп давно исправлен на тип-топ!

– И кроме того, чего нам бояться? – вскинулся Арбузий. – Рабочий день давно выпал в осадок. А рабочий люд сидит и культурно отдыхает!

– А ежели и пьянствует, то ведь не без повода же! – вставил Шлеппий. – Мои проводы, так сказать!

– Тебе лично уже ничего не грозит, а вот остальные могут лишиться премиальных. Сегодня в «А-Дэ-эС» главным дежурит Тит Гнутий Балбус. Тот самый, который иногда заикается, повышая голос при этом. И с бородищей наподобие Локисидисовой…

Все перевели взгляды на обмуровщика, который от такого внимания застеснялся и прикрыл волосню, что ниже подбородка, обеими ладонями. Поскольку его почему-то продолжали пристально рассматривать, он грузно плюхнулся на колени и отполз в дальний угол, где и замер, заслонившись поленом.

– Знаем такого бригадирчика, – согласился Сычий. – И что?

– Гнутий из бывшего начальства. Средненького, профсоюзного, – пояснил я. – Пониженный в должности за то, что однажды наорал на начальство высокое. И вдобавок обдал оное вонючей слюной. Нет, будучи под воздействием не денатурата, а редкостной природной дури. В итоге, оказавшись вместо отдельного кабинета в общей халупе, он нимало не пал духом, а незамедлительно создал в своей «аварийной» смене атмосферу доносительства, наушничества и ябедничества…

– Лео, нам недосуг вникать в нюансы этих неприглядных синонимов! – перебила меня Грация. – Заклинило паровую задвижку на паропроводе водоподогревателя! А Балбус, объявившись здесь, помочь, конечно, поможет, но в нагрузку самолично проинспектирует у нас все – «от» и «до». И назавтра доложит о найденных недостатках на планерке самому Авлу Корзявию. И тому придется реагировать! На мелочи он глаза закроет, а вот гулянку на рабочем месте вынужден будет увидеть.

Ремонтники многозначительно переглянулись – впрочем, к Самсонию это не относилось, спец был абсолютно спокоен. Родич, как никак!

– Мой приятель, обещавший развести по домам нашу теплую компанию, появится через полчасика, – невозмутимо сказал он. – Плюс-минус десятиминутка. Думаю, операторы подождут столько с вызовом, а?

Последнее слово оставалось за Грациэллой, но произносить его она отчего-то не спешила. Тогда бригадир поднялся и торопливо направился к выходу. Арбузий не менее споро последовал за ним.

Дольше засиживаться было совсем неприлично, и я тоже встал, радуясь, что не пошатнулся. Мое запоздалое включение в трудовую деятельность выразилось уместной фразой: «Остановиться бы не мешает…»

– «Отопустик» давно уже остывает, а пар благополучно стравливается, – не без холодка в голосе ответила девушка. – Звонилку я предварительно вырубила.

– Ясненько…

– Очень рада.

Чтобы скрыть смущение, я неловко закурил и тут же, спохватившись, снова широко раскрыл пачку. Сначала ее проигнорировали, но потом, унюхав сладкий аромат «Золотого руна», не вытерпели и вытянули одну штучку.

В этот миг наверху загремело: там неистово лупили, колошматили и гваздали железом по железу. Заткнув совсем по-уличному папирусску за ушко, Грация выпорхнула из комнатки, не оглянувшись.

Серьезно расстроенна, но виду не показывает. Уж лучше бы дулась или брюзжала.

На втором этаже обстановка была до одури душной, удушающе дымной и дико дребезжащей. Долбили наши ремонтники по несчастной запорной арматуре с таким остервенением, что даже лестничная площадка содрогалась. Самим работничкам приходилось ой как несладко, ибо трудились они в эпицентре созданного ими звукового апокалипсиса.

Пришлось вдавить кулаки в уши, но это помогло мало: громозвон перешел в громогул и только. Зато я получил хорошее представление о том, какого рода наказанию подверг Зевс мятежного Асклепия…

Наконец, Филиппий и Аркадий почти одновременно выпустили кувалды из рук и уставились друг на друга, тяжело сопя. Немного восстановив дыхание, они взялись за искривленные лома с приваренными к ним рукоятями.

Скрип… скрежет… сочные высказывания в поддержку совместных усилий повернуть… Долгая пауза – и единодушный вердикт после обоюдного сплевывания на пол:

– Задвижке – трындец.

– Полный и окончательный.

Последнее определение, выданное спрыгнувшим с бочкообразного корпуса Арбузием, помимо трагической категоричности имело еще и прескверную для нас перспективу неизбежной встречи с Балбусом-заикой.

– Перейдем на другой водоподогреватель? – не подумав, предложил я. Гаммий в ответ показал кукиш, а затем покрутил им у виска, и мне пришлось молча согласиться с тем, что язык жестов зачастую бывает и короче, и выразительнее языка словесного. Всего лишь двумя движениями бригадир ответил на вопрос и вдобавок оценил мои умственные способности…

– Между прочим, Леонтиск сказал вовсе не глупость! – Грациэлла неожиданно пришла мне на помощь. – Поскольку паропровод у нас общий, то надо всего лишь отблинить неисправную задвижку! И потом спокойно переходить!

– Предложение, в принципе, верное, но неосуществимое при нынешних условиях хозяйствования в Империи, – объяснение появившегося из-за моей спины Центавруса, как всегда, отличалось глобальностью. – «Блин» такого размера – штука редкая, и у нас его нет наверняка. А в «А-Дэ-эСе» нету точно. Да и по району еще поискать надо!

– И кроме того, эта работеночка не на пять минут и не на десять, – заключил бригадир и тоже сиганул вниз. Подошел к Грации и попытался развязно обхватить ее за талию – к моему удивлению, от этого не уклонились. На обычный в подобных случаях издевательский вопросик: «И как же ты, такая слабенькая на вид, сумела безнадежно поломать идеально исправное оборудование?!» преспокойно ответили:

– Это последствие чрезмерного употребления скверных горячительных напитков, о Фил! Очищенная политурочка, тройной одеколончик, туалетная водичка… Вот скоро скорешусь со спиртиком – тогда еще и не то увидите! А теперь чао! Я пошла вызывать летучую группу технической поддержки.

– Так Самсоний же просил!

– Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю. Я – насквозь порочное, ленивое, легкомысленное существо, которое только и делает, что пакостит, пакостит, пакостит…

С этими словами девушка ловко вывинтилась из гаммиевских объятий и загремела пятками по лесенке. Филиппий с преувеличенной озабоченностью потер запястье и, прищурившись, поглядел на меня:

– Представь себе, ущипнула да как больно! Кстати, из-за чего у вас размолвка?

– Тебе же только что всё подробно объяснили, – рассеянно молвил я. – Оба активно занимаемся приятным делом, то бишь винопитием, но как-то порознь, порознь… Шли бы вы, парни, собираться, а? Конечно, «летучая поддержка» обычно приползает после сигнала не ранее, чем через часик, но ведь бывают исключения!

– Увесистый довод. Да, не повезло тебе. Так хорошо посидели, теперь бы отбой, а вместо этого – облом.

– Не впервой, сам знаешь…

– …да и не в десятый. Стакан на посошок, накрытый бутербродом, я оставлю в нашей душевой на полочке для мыла. Там никто не найдет. Смотри, не опрокинь ненароком – полка очень шаткая!

Опрокинуть-то как раз и не помешает. Во внутрь. Вот лишь когда? И в каком настроении?

Оставшись в одиночестве, я обвел грустным взглядом огромные, плохо освещенные площади второго этажа, заполненные уродливым нагромождением труб всевозможных диаметров в ободранной теплоизоляции, и заскучал. Зачем-то залез гимнастическим способом на бойлер и тоже подергал зверски избитую задвижку. С протяжным стоном она подалась вправо-влево на пару дюймов, но и только.

И на что положительное мы надеемся при подобном отношении к вещам, подумалось мне. Ну, к человеку ладно: ему всегда найдется, за что врезать, но так изгаляться над бессловесными творениями рук своих и чужих… Откровенно же напрашиваемся на неприятности! Причем не поддающиеся логическому просчитыванию.

Элегантно высморкавшись при помощи указательных пальцев, попеременно прижимаемым к ноздрям, я вместо несолидного и опасного для моей больной ноги прыжка вниз решил воспользоваться постепенным спусканием по швеллерам и железным скобам. Первый этап прошел без осложнений: обогнув выпуклую торцевую крышку, размером с колодезную, я изловчился и перекинул тело в узкое пространство между двумя водоподогревателями – действующим и запасным. Но до второго этапа дело не дошло: проход к противоположному конечному торцу оказался невозможен ввиду не известно зачем установленной посередине металлической крестовины.

Чертыхнувшись, я вскинул руки и ухватился за нечто гнутое и горячее, нависшее сверху. Не без усилий подтянулся и втиснулся в тесное сплетение ржавых реек, узких трубочек и толстой проволоки. Внизу что-то заскрипело и переместилось.

Потыкавшись наугад, я с трудом сумел высунуть наружу голову – плечи уже не лезли. Повозил туда-сюда ногами, но прохода внизу не было: его полностью закрыл выдвинувшийся откуда-то сбоку стальной лист неправильной формы.

Я почти не мог шевелиться. Напряг мускулы, но без толку: зажим вокруг шеи не поддавался.

Прямо передо мной, на расстоянии не свыше фута, черной, прокопченной громадой торчала сломанная задвижка. Внезапно меж ее фланцев с шипением вырвались струйки пара и жгуче прошлись по моей физиономии.

Я ощутил себя троянским Лаокооном в губительных змеиных объятиях. Хотел было перекреститься, но не смог донести щепоть пальцев до лба.

Ну и ситуация-ситуёвина… И какого чёрта меня сюда занесло?

Пар вновь обжег лицо. Гораздо чувствительнее, зараза!

Я попробовал скорчиться – со второй попытки получилось, хотя бедный халат затрещал и по швам, и кроме. Кругом дышал густым жаром каленый металл, в зыбкой полутьме это дыхание казалось почти видимым.

Крестианский ад… вернее, преддверие в него.

Сердце начало покалывать, перед глазами всё поплыло, и виски заломило нестерпимо. Так, наверное, и бывает: неожиданный инфаркт – и в следующее мгновение уже извиваешься на раскаленной сковородке, а снизу рогатые и хвостатые дровишки подбрасывают. Дабы очередная закуска к грандиозному застолью под названием «Страшный Суд» как следует прожарилась…

На редкость точное определение. Для основного блюда ты не годишься.

Я вздрогнул. Эта чужая безмолвная фраза возникла в моем сознании с такой невероятной отчетливостью, что исключало всякое подозрение на посталкогольный синдром.

На стене напротив вспыхнули две яркие точки и через миг оформились в пронзительные зеленые зрачки. Контуры женского лика проступили менее разборчиво: бледная маска, намеченная ломаными светящимися штрихами.

Мальчик, ты заигрался. Еще не безнадежно, однако слишком опасно.

Головная боль усилилась и толчками запульсировала в затылке. Я сжал его обеими ладонями и съежился в комок, стараясь не смотреть, – тщетно! Отчаянно зажмурился, но каким-то непостижимым образом продолжал видеть.

Чтобы вернуться в реальность, достаточно сделать четыре движения двумя или тремя перстами – по вертикали и по горизонтали. Как тебе и хотелось. Я не буду этому препятствовать.

Всего четыре пасса в самом распространенном по Аристотелю измерении – и вот он, новый мир. А что останется по ту сторону?

…Знойное лето, древний орфический храм с массивными колоннами на берегу сонного, мутного залива… высокое палевое небо в легких мазках перистых облаков. Бесконечная надмирная тишина, цепко вбирающая в себя и редкий плеск волны, и случайный вскрик птицы. Надежда, что в святилище по-прежнему живет Богиня; гадание долгими синими вечерами, в какую из земных девушек, проходящих по галерее в венках из полевых цветов, она сегодня воплотилась… Ненужные миражи, ослабляющие мужскую волю.

Всего четыре пасса…

Я сплел пальцы за головой, как можно крепче.

Польщена. Только потом не пожалей о содеянном. Проволочный каркас за твоей спиной нетрудно сдвинуть вправо.

Не сразу удалось сообразить, какой рукой удобнее это сделать.

…Когда я, наконец, спустился на первый этаж, то мой внешний вид настолько потряс Грациэллу, что она позабыла об испорченном не без моей помощи настроении и даже не стала задавать вопросы. И лишь после того, как ее незадачливый напарник полностью переоделся, девушка осмелилась на осторожное замечание:

– Лео, твои халатики не стирались вот уже две смены. Помочь?

Она наивно заблуждалась – на самом деле я не приводил в порядок свою спецодежку не меньше трех недель. Бурные события последнего месяца осени, как ни странно, основательно притупили обычно столь отточенное лезвие моего самоконтроля. Вернее, оно временно перестало быть обоюдоострым.

– Спасибо, сам справлюсь, – смущенно пробурчал я. – Вот сразу нынче утречком, то есть завтра. Доведу до состояния голубой белизны. Или белой голубизны… С душистым мылом и качественным порошком. Ежели не всё еще израсходовал.

– У меня есть и то, и это! А кроме того, очень хороший триполитанский отбеливатель! Надо лишь заранее замочить испачканное. Ты пока проверь наведенный мной порядок, а я живенько выполню начальную стадию постирушки. Тебе наутро останется простая физическая работа!

– Если можно, в женской душевой! – я поспешно прокричал ей вслед. – Там… там смеситель получше!

– Правда? Не замечала. Ладно, значит, у нас.

Интересно, моя морда покраснела хоть чуть-чуть? Или уже привыкла к постоянному вранью? Скорее, второе.

Придирчивый осмотр нашего отопительного хозяйства показал, что за время моих дурацких злоключений Грация потрудилась на славу. Всё, самое ценное, запрятали в укромные уголки; бесчисленное ремонтницкое барахло тщательно протерли и отряхнули, чем привели в пристойный для барахла вид; пол подмели, по меньшей мере, дважды – жестким и мягким вениками; нашу операторскую буквально вылизали до блеска. Титу Гнутию Балбусу практически не к чему было придраться!

3

Тут я ошибся.

Первое, что сделало появившееся вскоре у входа толстое, надменное существо мужского пола, облаченное в тяжелый кожаный плащ до пят цвета сырого тумана, – это нагнулось (сколь получилось, конечно), длинно мазнуло пальцем в перчатке по какой-то трубе, всмотрелось во взятую для визуального анализа пробу и драматически воскликнуло:

– Да мы, кажется, обнаружили… пыль!

После небольшой паузы я медленно повторил его наклон, но в другом направлении: к нижней широкой окантовке балбусового плаща. Провел по ней рукою, поднес ладонь поближе к глазам и с огорчением подтвердил:

– Она самая.

От подобной неслыханной дерзости господин Гнутий порядком оторопел и остался стоять с поднятой к багровому носу дланью, вдобавок заслонив своей серой тушей почти весь дверной проем. Толпившиеся за ним подчиненные не осмелились потревожить внезапный ступор своего начальства и лишь нестройно галдели за его окаменевшей спиной.