С волками жить

Стивен Райт

С волками жить

Норту

Автор хотел бы поблагодарить Мемориальный фонд Джона Саймона Гуггенхайма и Писательский фонд Уайтинга за щедрую поддержку.

© Stephen Wright, 1994

© Перевод. М. Немцов, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

Один

500 Комаров в час

Ро у кухонной мойки яростно чистит морковку – и тут пускает первую за день кровь, и та, конечно, не метафора, а ее собственная. Внезапный цветок краски в унылом сюжете обычного дня. И вот она смотрит, как льется поперек дрожащего указательного пальца, словно бы никуда не спеша, гулкое красное стаккато в ведерко ее раковины из матированной нержавейки. Какое-то время вся она – просто пара зачарованных глаз, растерянная среди фактов мгновения, и, как ни странно, уже не присутствующая для себя самой. Но чары развеиваются, порез погружается в аэрированный поток ее крана «Пьюрафло», палец оборачивается в голубое бумажное полотенце в цветочек. Концерт окончен.

Стоит поздняя пятница позднего лета в жилмассиве «Уэйкфилд», где тени длинны, а свет совершенен, и небо – фантазия кинооператора об абсолютной синеве, какая обыкновенно задерживается лишь на пленке, синяя до того, что не выситься ей сводом в нечеловеческом величии над этой спроектированной общиной пастельных домов и больших приветливых деревьев.

Внутри надраенной кухни мягкий северный свет обустраивается ровно, демократично, среди приборов и приспособлений, снастей и снеди, от всякого отдельного предмета – собственное пригашенное отражение уютной прочности, зачарованной легкости, изысканной гавани. Хорошо тут быть. Вновь помаргивает овощечистка, металлическое лезвие – в вихре строгальщика, полоски оранжевого овощного вещества прилипли к окну над раковиной случайными крестами, словно целая коробка отчаянно наклеенных «Бэнд-эйдов». За спиной у нее обыденный перестук свежих кубиков льда, падающих в «Келвинатор», а на стойке из «Формайки» у ее локтя портативный «Сони» бесстрастно облучает ее тело неурядицами сегодняшних женщин: «МЕГЕРЫ ЗА РЕШЕТКОЙ: ДЕВУШКИ, УБИВШИЕ СВОИХ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ». Ро едва замечает, так уж поглощена физической задачей буквально под рукой и мысленно беспощадными выводами о тщетной погоне за самоуважением, каковая составляет бо́льшую часть ее так называемого «рабочего дня». Она чуть не бросила все снова. Уже вторично за этот месяц. Что тут происходило? Накопление, думает она, и только, всего-навсего с-девяти-до-пяти обескураживающий прирост мелочных предательств, мелких сарказмов, пренебрежений, несправедливостей и откровенных грубостей, что собираются, как отходы, под гниющим пирсом, пока однажды гибельным утром вся рыба не дохнет, купаться больше негде, и если бы Лу не признала снайперского сужения ее глаз и не проволокла мимо ухмылки у Мики и мимо растерянной управленческой команды, она б могла попросту испустить подборку слов, медленно и тайно выросших, словно грибок за профессиональным экстерьером, который ей последние девять месяцев приходилось ретушировать чуть ли не ежечасно. То были слова разоблачения, такие побуждают к жуткому раскрытию второго «я». Они с Лу сбежали в угол кафетерия за страждущей симарубой, скверной шуткой всей компании. Чуть теплый кофе отдавал хлоркой, а абстрактная неоавангардистская литография на стене напротив отчего-то все время отчетливо неприятно напоминала Ро о физической мерзости тела. Такую мысль иметь не полагалось – она жалела, что приходится это признавать, – но, возможно, ей просто не нравится женское начальство. И Лу, недавнейшим посланием чьего парня у нее на автоответчике было: «Ненавидь я тебя больше, я бы не просто тебя бросил», – мгновенно согласилась, сказав, я, дескать, тоже, раз в месяц они совершенно переходят на «Песенки с приветом»[1]. Поэтому случилась хотя бы разрядка смехом. Слезы хлынули позже, когда осталась одна в кабинке дамской комнаты, единственной, как выяснилось, где нет бумаги.

Затем – опомниться, бравым солдатиком двинуться к после-пяти, к обязательной дорожной пробке, загрязненным легким и уму, к охоте за съестными припасами в местном супермаркете, где среди бойни того дня, какую она действительно переживала, катая шаткую тележку по широким надраенным проходам, – крохотная детонация чистейшего счастья. Необъяснимо откуда ни возьмись – и пропала, когда она вернулась домой, физическая комета на эллиптической орбите из той параллельной вселенной, где, похоже, обитает ее подлинная эмоциональная жизнь – та, которая хорошая. Хоть когда-нибудь начнет ли она собирать время и волю в кулак, ведь это необходимо, чтобы составить мерзейшую часть той головоломки, какую представляет собой ее существование в этом мире? Что, к черту, трудного в постижении среднего дохода, середины дороги, средненькой усредненности?

Овощи выстроились, как храбрые солдатики, на разделочной доске, хотя перцы слегка пожухли, латук бурее, чем ей помнилось, а стоит ей только попробовать нарезать помидор – пораненный палец неловко держится на весу, подальше от брызжущих соков, – как волосы спадают вперед ей прямо на лицо, загораживая обзор; она заправляет их за ухо, те выбиваются снова, слева в прошлую субботу их грубо откромсал сам Силвестер из знаменитого «Силвестера», с каждым поворотом головы напоминание о некоторой фундаментальной асимметрии. В «Сони» рентгеновская лаборантка из Бедфорд-Фоллз описывает, как ее муж возвращается домой со своей сантехнической работы, уписывает стейк из пашины с вареной картошкой и устраивается перед ящиком в шифоновом платьице для коктейлей, черных нейлоновых чулках и туфельках на шпильках. В рекламной паузе Ро обнаруживает, что огурцы в глубине холодильника замерзли накрепко. Есть ли время быстренько сгонять в «Еда-и-Топливо»? Часы на стене, причудливая закорючка проволоки и латуни, в какой большинство гостей даже не опознают хронометр, сообщают ей, что если она выскочит сию же минуту… но знаменитая актриса, признающаяся в том, что ее знаменитая мать постоянно лупила ее английским стеком, отправляет Ро в незапланированную экскурсию по Музею настроения, на всех экспонатах муки совести осели густо, как пыль, даже в новейшем крыле здания, где еще не высохла краска, а таблички с описаниями безнадежно не соответствуют, и смотритель – все та же жуткая фигура в черном, которой нравилось таиться под ее колыбелькой и нашептывать ужасы на языке, которого больше никто не мог понять… поэтому никаких огурцов в салате не будет, и она уверена, что Хэнны не станут возражать.

Ро поднимает взгляд проверить близнецов, и там, сразу за обляпанным морковью оконным стеклом, примечательным крупным планом – здоровенная яркая лимонно-желтая птица примостилась на кормушке в царственном уединении, и Ро смотрит, глядит на нее в упор, она не моргает, но птица пропала, трюк скверного монтажа. Поразительно. Так быстро, что дети не увидели, ну и ладно, наверное. Неизбежный раунд вопросов о домашних любимцах и клетках, свободе и смерти. Брат и сестра сидят бок о бок на корточках в песочнице, которую Уайли сколотил тем летом, когда все они ездили в Ниццу, в то место, что как на рекламе «Америкэн Экспресса», в год большого повышения, в сказочный период семейной хроники. Неотличимые светловолосые головы склонились в совещании по важному обустройству пластмассовых кубиков. Дэфни сидит, наблюдая с ближайших качелей, юношески тощее тело болтается между цепями, баскетбольные кеды на ногах у нее ослепительно белы и, очевидно, на несколько размеров больше нужного. Ее длинные темные волосы – капюшон темного пламени в продольном солнце. Она – дочка Эвери аж с Термит-террэс и, несмотря на банки, из которых арахисовая паста черпается пальцами, на пепельницы из крышечек от бутылок, скромненько засунутые под тахту, и Ро, и Уайли она нравится, оба ей доверяют, Дэфни они знают с шести лет, и совсем недавно она прошла двухнедельный курс, в котором сознательную детскую няньку учат выполнению таких необходимых задач, как купать младенца, как готовить простую еду и не устроить при этом пожар и как находить цифры 911 на дисковом либо кнопочном телефоне. И к тому же девочка, по крайней мере для Ро, – трогательная факсимильная копия ее собственного таинственного отрочества, расстояние до которого у нее меняется чуть ли не ежедневно, тех яростных пегих деньков, что она предпочитает – вопреки всем размышлениям – сберечь как исключительно зачарованные.

Вот Чип, видит она, отыскал треснувший водяной пистолет, который, она может поклясться, уже выбрасывала дважды, и держит розовое оружие у виска, словно стараясь расслышать нежное тиканье или рев моря. Его сестренка, вытянув руку, колотит плоской ладошкой по дну песочницы, меся свое песочное тесто в печеньки, как делает мамочка. Мгновенье, обрамленное, даже пока оно происходит, нимбом будущей ностальгии.

Она знает, что это Уайли, за миг до того, как звонит телефон. Она знает, почему он звонит. Встреча затянулась. Клиент не явился. На дорогах пробки. Ей хочется все высказать ему напрямую, но от возможности любых эмоциональных трат Ро сдувается, по-настоящему ощущает, как тело ее проседает в стену. Прихвати огурец, говорит ему она. Свежий. И лаймов, побольше лаймов. И в кои-то веки не забудь угли. Я тебя люблю.

Пора осмотреть дом. Ну, растения нужно полить, а также стереть трехдневную поросль пыли с нескольких телевизионных экранов. На неприбранную постель Ро накидывает плед, меняет в ванной полотенца, собирает журналы Уайли – «Беспечные ездоки», «Форбс», «На наших спинах»[2] – ей никак не угнаться за его интересами, каковы б те ни были. Гостиная бела от черной мебели, и Ро никак не может решить, нравится ли это ей в той мере, в какой вроде бы должно. Когда ушли декораторы, Уайли весь остаток дня валялся на кремовой тахте, не снимая зловещих темных очков. Даже после того, как она рассмеялась, – и дольше, нежели того требовала шутка, – и настала ночь, он их отказывался снимать. Вечно он не понимает, когда стоит остановиться. Младенчески розовый – только что из-под душа, с него текло ручьями, – он как-то раз гонялся за нею, щелкая мокрым полотенцем, по всему дому, поскользнулся в одной своей же лужице и вырубился, стукнувшись о дверцу духовки. Пришлось же тогда с ним повозиться, чтоб натянуть на него трусы до приезда санитаров.

Когда телефон звонит снова, Ро снимает трубку в свободной спальне, воздух там все еще чуть пахнет лекарствами, чуть напоминает о самой Маме. Звонит Бетти, которая сидела с нею в одном загончике во «Фляйшере и Фляйшере», пока с год назад Ро оттуда не ушла на те свежие с виду пажити ныне обезлиственной удачи. Сколько они друг дружку знали, Бетти неизменно пребывала в поиске самоопределения, которое бы не сводилось к ее знаменитым серебряным сережкам. Сегодня она хочет изменить правописание своего имени на Бэтт, но ее беспокоят неловкие ошибочные произношения. Ро предлагает заменить последнюю и на е. Бетти отвечает, что поразмыслит над этим. Кстати, слыхала ли Ро, что Наташа уволилась наконец-то, как и собиралась, как слухи ходили, безо всяких сбережений, без парашюта, единственная страховочная сетка у этой девчонки в жизни – та, какую натягивает она на свои каштановые локоны, когда стоит у жарочного аппарата для картошки в «Макдоналдсе». Под шутливой манерой звенит неподдельная струна изумления и тревоги. Ро хочет рассказать Бетти, что и она сегодня чуть все не бросила, но колеблется, миг упущен, и Бетти уже сбилась на путаный каталог других Наташиных горестей: любовничек с лошадиными зубами, который спит с кем ни попадя, а перед приходом домой к ней даже помыться не удосуживается, синяки на руках и лице у Наташи, не такие уж и тонкие намеки на то, что Наташа и сама не прочь навещать чужие постели в других комнатах. Потому-то Бетти и работает. Встает, тащится в контору одно угрюмое утро за другим – лишь бы не терять нить своих баек. Возможно, однажды ее коллегам по бухгалтерии будет что рассказать друг дружке и о ней. Вероятно, о Ро какую-нибудь байку уже гоняют. Она отказывается воображать подробности.

Повесив трубку, Ро остается сидеть на краешке высокой антикварной кровати – той, на которой и родилась. Из золотой рамки на облезлом бюро наблюдает Мама, глаза, как и на любом ее цветном снимке, когда-либо сделанном, – пара пылающих красных камней, незримых для обычного взгляда: лишь безжизненный фотоаппарат способен ясно и последовательно выявлять ее истинную бесовскую природу. На поцарапанном столе из красного дерева под окном присел на корточках грубый павлин, вырезанный из дешевой сосны неверной рукой, а к перегоревшей лампе прислонена незаконченная раскраска по номерам: холст с пучеглазой коровой, который Мама купила в «Кей-Марте» в Мейсоне, Кентукки, в свое последнее – во всех смыслах – посещение кузена Дьюи. «Знаешь, – жаловалась она, – по-моему, они в эту коробку положили не все какие надо краски». Неделю спустя она перестала ориентироваться. Ее пугало движение ее ума. В самую темную пору ночи она раздирала себя когтями, стараясь пробудиться от удушающих видений потных стен и железных дверей. Под конец она уже ела «Клинекс», а свои сухие бесцветные волосы скручивала в пучки рептильных дредов. Походила она на старую и обезумевшую белую растафару.

Но Ро дурные мысли сегодня думать не полагается. Она себе слово дала. На работе тоже не ждали, что она – Злая Зелейница Запада[3] – заявляется на рабочее место, а у самой нервы пришпорены переизбытком кофе и смутное раздражение, какое лучше всего ей удавалось списать на «видеомагнитофонное похмелье». Накануне вечером они с Уайли посмотрели – по причинам, уже безнадежно невосстановимым, – три взятых в прокате фильма подряд, выбирал, разумеется, он, все соответствуют нынешнему циклу пуляй/гони/круши его строго ограниченных зрительских привычек. В первом – славные парни поймали гадких, но при поимке ужасно заразились гадостью, во втором – гадким парням удалось начисто оторваться, а в третьем – славные парни на самом деле с самого начала оказались гадами. Это визуальное буйство увенчалось грезой, которая портила ей сон и прилипла ко дну дня, словно комок чьей-то засохшей жвачки. Вот дом, и в доме – гостиная, в точности похожая на их комнату, мебель, украшения, суровое отсутствие цвета, неиспользуемые пепельницы во всех положенных местах, вот только дом, похоже, располагается где-то на живописнейшем пляже, дынный свет напоминает ей Калифорнию, хотя она там ни разу не бывала. Сама Ро – наверху, лежит в черных атласных простынях на кровати королевского размера, дремлет, и снится ей другой сон… про эту вот жизнь, быть может. Внизу темным силуэтом в стеклянной двери, выходящей на их террасу из секвойи и – по крайней мере, в этой вселенной, – на белый пустынный пляж, на пустой синий океан, стоит высокий мужчина, голый по пояс и в белых штанах. Мужчина этот – Уайли? Не разобрать. И все внимание ее то и дело отвлекается на стеклянный столик, в точности как у них, и все же нет, и на темный предмет, размещенный на нем с таким уменьем выстраивать композицию: неизбежный, непременный пистолет. Это заряженный автоматический, 45-го калибра, военного образца – таким знанием техники в бодрствующей жизни она не располагала. Ничто не движется. Это самая одинокая комната на свете. Сцена в ней сейчас начнется или только что закончилась? Кто этот человек, безразлично отвернувшийся от нашего пристального взгляда? Чей пистолет? Что здесь происходит? Почему ей не дают покоя все эти вопросы? Волосы спадают ей на лицо. Она решает начать вечеринку пораньше.

На кухне Ро смешивает себе дайкири по особому рецепту. Стоит у мойки, одной рукой тихо стискивая стойку, смакует выпивку. Сознание пропускает такт, и умственное пространство мгновенно обновляется, углы и края начинают обретать набивку, мысли убредают от вечеринки и оказываются в тупиках коридоров и затхлых комнатах без дверей, закидывают арахис один за другим себе в беззубые рты, бормочут солецизмы жизнеподобным очертаниям на обоях. Жуть берет. Уайли только пожал бы плечами, а вот она, как он утверждает, из нервных. Все говорили так и о Маме.

Недопитый стакан она жестко ставит на столешницу, как будто подзывая бармена. Телеэкран неистовствует насыщенной яростью послеобеденных мультиков. Она отодвигает заднюю дверь, и это – как выйти в теплицу. Дэф тут же принимается засовывать что-то в задний карман своих несусветно узких джинсов. Газон влажен и порист от тропического ливня среди дня. Весь месяц мокрый и надоедливый. Лето заканчивается паршиво.

– Мамуля! – Через весь двор на крепких кривых ножках бросается Дейл[4] – буквально швыряет себя в объятия Ро. Ее дочь особенна на ощупь, ее даже с завязанными глазами невозможно перепутать с равно особенным на ощупь ее братом-близнецом. Это – опознание старого, старого порядка. Хорошенечко обнявшись, Дейл отстраняется, вся уже деловая – промерить серьезные глубины материных глаз, ритуал, необходимый в ее нынешней фазе, следующий за любой разлукой, сколь коротка б та ни была. Ро нравится подчиняться этой малышовой проверке безопасности, этому пересмотру верительных грамот, как бы говорящей: дай-ка я погляжу, где ты была, дай-ка погляжу, где ты сейчас. Удостоверив личность, Дейл отталкивается и уносится обратно к своему брату, в ком процесс разлуки родителя с ребенком уже производит зримое брожение: он занят довольно изощренными и песчанистыми похоронами Солдата Джо[5] и нескольких бойцов его отряда, которые попали в засаду, когда отправились за пончиками в нехорошем районе. Его назойливая мамаша все равно его обнимает.

– Здрасьте, миссис Джоунз, – чирикает Дэфни, изо всех сил делая голосом вид, мол я-умею-говорить-как-любая-дура-из-взрослых.

– Привет, Дэф, как оно?

Девчонка жмет плечами.

– Нормально. – Глаза у нее серые и зеленые – и пугающе ясные.

– Хлопоты были?

– Не-а.

– Кто-нибудь звонил?

– Не-а.

Девочку эту в любую погоду определяет досадная стена изоляции: достаточно прозрачная, позволяет распознать, что Дэф что-то скрывает, и достаточно мутная – не разглядеть, что же именно это может быть. Ее семья – скандал всего района: родители – нераскаявшиеся хиппи, ездят на громком (зрительно и акустически) грузовичке, отказываются стричь свой «естественный» газон даже под угрозой многочисленных судебных предписаний и разгуливают в немодных тряпках и с длинными свалявшимися волосами (как мать, так и отец). Из их освещенного цокольного этажа в неурочное время ночи исходит хамский шум молотков и пил. Ро даже близко не может догадаться, чем они зарабатывают. Тем, что Дэфни получает за пригляд за детьми? Она искренне надеется, что у девочки в заднем кармане не пакетик с наркотиками.

Ро устраивается на других качелях, осмеливается на крохотное движение-другое. Ребенком она обожала взмывать так быстро, так высоко, как только ее могли раскачать ноги, но сомневается, что сегодня ее взрослый желудок сумел бы выдержать такую деятельность; хватит и просто поболтаться на раме с параллельными цепями, наслаждаясь солнышком на лице, дети ее играют, ее искаженная тень елозит по вытоптанному карману земли у нее под ногами. Она упорно допрашивает Дэфни, пока результирующие хрюки и слоги – ничего угрюмого в этом на деле нет, она догадывается, что Дэф считает себя безупречно учтивой и разговорчивой, – не складываются во взаимоприемлемую версию сегодняшних событий. Затем они с Дэфни замолкают и просто висят бок о бок, деля пространство, не разговаривая, и никого это особо не заботит. Дэфни – из тех подростков Новой эры[6], кто не робеет от близости или странности взрослых и на кого те не производят впечатления. Как единственный ребенок, она понимает местность после многих лет ее непосредственного изучения. Ро благодарна за такие случаи – прорехи в дне, когда можно верить, будто все леса пронизаны тропинками, неизъяснимыми выходами, но она не может подолгу обуздывать сосущее осознание другого пространства между нею и Дэфни, покрупней, того весомого накопления незримого, что, в общем и целом, и отвечает за качество самого этого просвета и поворота к следующему, за то внутреннее, что бурлит себе в темном уединении, едва-едва всплывая на поверхность неуемным бегом слов, встревоженным кроем мины на лице, беспечными жестами тела. Ро вздрагивает, покрепче хватается за цепи, чтобы не упасть. Так. Опять всполошилась. Жизнь – навязчивый призрак, часто заявляет Уайли, и Ро частенько с ним соглашается, хоть никогда вполне и не уверена, что он имеет в виду.

В вышине над расходящимся рядом неотличимо очерченных и черепичных крыш в чистую текстуру неба вкрадывается намек на тень, как будто поперек неистовой синевы легко, но настойчиво трется мягкий кончик тупого карандаша. Бывали вечера, когда ей хотелось, чтобы ночь настала полным накатом, а вечера, когда затянуты сумерки, это серое обгладывание всего вокруг, эта затененная одинаковость просто не приемлемы. Лучше б она уволилась.

– Мамуля! – Дочь требует внимания особенно пронзительным детским голоском. – Мамуля! Улитки едят людей?

Нет, заверяет ее она, искоса бросив взгляд на бесстрастную маску совершенно невозмутимого лица Дэфни. Улитки – наши друзья. Нет, не как пауки. Улитки не кусаются.

За головой ее дочери двумя домами дальше по улице, замечает она, мельком на самую малость над высотою сетчатых оград, разделяющих дворы, на виду показывается луковица рыла, пара черных глаз-маслин, затем пауза, потом глаза возникают вновь, и так снова и снова. Это Элмер, прыгучая собака Клэмпеттов, кому только дай хорошенечко рассмотреть веселье. А полукварталом дальше единство сетчатых изгородей нарушается двенадцатифутовой стеной из непроницаемого мамонтова дерева. Причудливый участок Маккимзона. Он – телевизионный продюсер «Активных новостей»[7]; она – затворница со скверным характером. Уайли представляет, как они загорают нагишом, трахаются в лунном свете между крокетными воротцами. Это, с томленьем сознает она, первая мысль о сексе (даже применительно к весьма отдаленным телам), что возникла у нее за много недель. Что ж, она устала, расстроена, на нее вечно кто-нибудь глядит, в данном случае – неимоверно скучающая Дэфни, которая изучает ее лицо с антропологическим интересом. Ро надеется, что не поддастся какому-нибудь своему «приступу» прямо тут, в незащищенном псевдоуединении бог знает скольких любопытных глаз. В предместьях задний двор – это сцена. А иногда и кухня тоже сцена, а также гостиная и спальня.

Она украдкой косится на часы – дамский «Ролекс», приобретенный по себестоимости при посредстве бывшей подруги, но тем не менее «Ролекс» все равно, – и ее вновь изумляет скорость и неуловимость времени (недавняя ее одержимость, которую Ро намерена хорошенько обмусолить, как только окажется не чересчур занята). Она соскакивает с качелей, наставляет Дэфни в распорядке сегодняшнего вечернего кормления и укладывания. Каждого ребенка целует в щеку, губы у нее остаются припудренными песком.

Она маринует экологически чистую говядину и размышляет о втором стаканчике, когда дверные бубенцы разражаются атональным, но узнаваемым исполнением первых четырех нот темы старого телесериала «Облава»[8] – идиосинкразии прежнего владельца, которую они так и не удосужились сменить, потому что теперь уже ни она, ни Уайли ее даже не «слышат». Ро спешит открыть дверь. Хотя Хэнн она знает дольше собственных детей, все равно не вполне может подавить, вновь оказавшись перед ними, сдержанной оторопи от прочной природы их отношений; она принимает сигналы, не умея засечь источник или смысл; тут не какое-то очевидное несоответствие в физической внешности или поведении, а нечто глубже, под кожей, рябь какая-то, колебания, магнитные помехи в заряженных полях личности. Но, следует признать, она никогда не видела или не слышала ни намека на серьезную размолвку.

– Здрасьте-здрасьте, – кричит она глупо-напевно, к чему прибегает всякий раз, когда ей нервно.

– Милый причесон, – замечает Томми.

Джерри подается к ней поцеловаться.

– Просто обожаю эти совершенно шикарные стены, – бушует она, размахивая своими пластиковыми ногтями. – В этой комнате я всегда чувствую себя жучком в лаборатории. – Она смотрит прямо в глаза Ро. – Очень особенным жучком.

Томми посверкивает ухмылкой, которую и та и другая женщины могли бы истолковать благоприятно. Он просто отбывает срок на своей нынешней копирайтерской работе, пока дожидается начала истинной карьеры. В чем именно та состоит, он толком не уверен, но поймет, когда увидит воочию. Усы его – густая чрезмерная щетка – возникают и исчезают с такой частотой, что Ро частенько смущает его внешний вид, пусть она и сама не понимает чем. Эта капризная волосяная поросль на лице связана с неуверенностью Томми насчет его собственного носа (он его считает слишком крупным), который он грозится подправить хирургически. Сегодня вечером он чисто выбрит.

Джерри – агент по недвижимости и совладелица компании ресторанного обслуживания «Только для вас», а также профессиональный сборщик средств и член общинного совета, и еще она долгие годы училась каждый семестр в колледже на вечернем. Степени так и не получила. Сейчас она на своем третьем дипломе – по восточной философии. Однажды за сдобренным выпивкой обедом она попробовала объяснить Ро «пустотность», и последовавшее за этим веселье было так необузданно, что Ро потеряла линзу. Они с Джерри познакомились, работая вместе в копировальном бюро торгового центра, пока Джерри не выяснила, что беременна, и не ушла с работы. Через пять недель ребенка она потеряла, и с тех пор угрюмые представители современной медицины сообщают ей, что другого ей нельзя. Это не беда. Она всем говорит, что это не беда. Брови у нее имеют склонность всползать вверх к своему воображаемому перекрестку посередине лба, отчего вид у нее делается постоянно озадаченный, и она им пользуется к своей выгоде, вызывая сочувствие и подписи на договоры от колеблющейся клиентуры. Когда Джерри смеется, лицо у нее распадается, и она уже не похожа на саму себя. На лацкане носит брошку – серебряного омара. У нее кольцо на большом пальце. С Томми у них, должно быть, все хорошо. О деньгах от них не услышишь ни единой жалобы.