Ночные бдения

Не зная, что бы еще присовокупить к ответу, я подлил масла в огонь:

– Вы не могли бы мне рассказать, что это за места, чтобы я смог записать все это в свою будущую книгу.

Глаза Хоросефа гневно сверкнули, и он с силой грохнул кулаком по столу, отчего стоявшая на нем свеча подскочила и выпала из подсвечника.

– Сдается мне, ты врешь! – громовым голосом закричал он.

Я почувствовал, что где-то ошибся, но как исправить оплошность, если не знаешь, где она?

– С чего это вы взяли, уважаемый Хоросеф? – подчеркнуто вежливо спросил я, задним мозгом подумав, что в случае чего мне с ним не справиться, уж больно здоров.

– А с того, что очень ты похож на повстанца! – вскричал он, схватив в свою огромную ручищу опустевший подсвечник.

«Вот оно, началось», – подумал я и вскочил из-за стола, чтобы принять более удобную для защиты позицию.

Хоросеф ринулся на меня, сжимая в одной руке подсвечник, а второй опрокидывая стол, который, надо сказать, сдвинуть с места и то представлялось сложным. Он размахнулся и попал мне в плечо, хотя удар был нацелен на голову. Я с треском отлетел к стене и пребольно ударился спиной о деревянную обшивку. Рассвирепев, я, не вставая, схватил Хоросефа за ногу и попытался его уронить, но он оказался сильнее и просто отпихнул меня, как мелкую букашку, отчего голова моя буквально втемяшилась в стену. Держась за рога какого-то зверя, я с трудом поднялся на ноги, ощущая, как медленно плывет мир вокруг. Я сплюнул кровь, текущую из прокушенной щеки и попытался собраться с силами. Но новый ловкий удар подсвечником опять сбил меня с ног. Ну, тут уж меня взяло, не помню, как я поднялся и начал мутузить Хоросефа. Он немного опешил от моего яростного налета, который не причинял ему ни малейшего вреда, воспользовавшись этим, я со всего размаху ударил его под дых и отскочил в сторону. И вовремя! Мой противник задохнулся, схватился за живот и упал, произведя немыслимый грохот. Не желая терять преимущества, я сзади обхватил его за шею и сдавил нельсоном что было сил. Хоросеф захрипел и начал дергать руками и ногами, пытаясь освободиться от моих стальных тисков.

Я бы и придушил гада, если бы не Фелетина, выскочившая из-за занавески и взмолившаяся:

– Оставьте жизнь моему мужу, господин, все сделаю, что хотите!..

Я усилил давление и закричал:

– Проси пощады, сука!

Напрягая последние силы, Хоросеф закивал, отчего лицо его посинело и пошло багровыми пятнами.

Я отпустил его и отошел подальше. Хозяин закашлялся и начал дышать, постоянно хватаясь за шею. Подскочившая Фелетина помогла ему встать и сесть на скамью.

Минут десять Хоросеф приходил в себя, и постепенно к его лицу возвращалась нормальная окраска, дыхание становилось все более ровным и тихим. Наконец, он поднял голову и уважительно глянул на меня.

– Никто никогда не мог побороть меня, – хриплым голосом проговорил он.

Я благоразумно промолчал. Кажется, я начинал становиться человеком, который учится на ошибках, жизнь была дороже глупого бахвальства.

– Ты оставил мне жизнь, – продолжал он, – и отныне мне будет все равно, кто ты и что тебе нужно, мой дом – твой дом.

При последних словах Хоросеф приложил руку к груди и склонился предо мной в глубоком поклоне. Я не знал, что делать, что говорить, и чувствовал себя очень глупо. Я взглянул на Фелетину и встретил ее умоляющий взгляд, она торопливо закивала головой, веля мне соглашаться. Не зная, на что иду, и предвидя новые опасности, я приложил ладонь к сердцу и, поклонившись, коротко ответил:

– Хорошо.

Вот так я стал вторым человеком на деревне, осмотреть которую мне удалось в тот же день.

3.

Перед выходом «в свет» меня шикарно принарядили вместо моей потрепанной, грязной и порядком изодранной одежды.

Чувствуя страшную боль во всем теле после драки, я ушел в комнатку, в которой провел ночь, и со стоном повалился на подстилку. Плечо ужасно саднило, из рваной раны струйкой бежала кровь, спину ломило, а бедная голова все еще шла кругом. Я запустил руку в волосы и, удостоверившись, что ран на голове нет, немного успокоился. Я оторвал второй рукав от рубашки и, скомкав его, крепко прижал к плечу.

В это мгновение дверь отворилась, и в комнату вошла Фелетина, неся в руках таз с водой и тряпку. Она подошла ко мне и, поставив тазик на пол, ласково оторвала мою руку от плеча. Я удивленно посмотрел на нее и уже открыл, было, рот, чтобы спросить, что к чему, но Фелетина приложила пальчик к губам, приказав мне, таким образом, замолчать.

Она оторвала кусок полотна и, намочив его в воде, начала осторожно промывать рану; было очень больно, но я терпел, не желая казаться слабым. Нужно было что-то сказать, как-то объясниться, но слова засели в голове и не шли на язык.

Она аккуратно перевязала мое плечо и, заботливо глядя, осведомилась, не поранил ли я что-нибудь еще. Получив мой отрицательный ответ, она легко подняла таз и направилась к выходу, но у дверей замешкалась и, не оборачиваясь, проговорила:

– Сейчас Серпулия принесет вам чистую одежду, господин, никуда пока не уходите, – и исчезла в темном проеме двери.

На душе у меня было мрачно, не успев еще как следует оглядеться, я попал в какую-то мерзкую историю. И вообще, жизнь катилась в тартарары, а я ничего не мог с этим поделать. Обидно.

Серпулия оказалась той самой девушкой, которая столь тщательно расспрашивала обо мне. Войдя в комнату, она держалась несколько вызывающе и, кажется, немного робела.

– Вот, оденьте, – сказала она, протягивая мне одежду.

Я с удовольствием стащил свою изодранную грязную рубашку без рукавов и невольно поймал восхищенный взгляд девушки, открыто рассматривающей мою грудь. Она густо покраснела и, развернувшись, резво выскочила из комнаты. Я глупо хохотнул; она, что же, никогда не видела голого мужика, вот чудеса. Свежая рубашка, слегка желтоватая от долгой лежки, была сшита из тонкой льющейся ткани; она хоть и была мне широковата, но прекрасно подошла. Видно было, что ее долгое время никто не носил, и размер был не Хоросефа, тому бы она даже на одно плечо не налезла. Штаны были такими же, как у Хоросефа, но естественно, меньше размером, и все равно висели у меня на бедрах. Порывшись в куче тряпья, заменявшего постель, я нашел достаточно длинный меховой лоскуток и перевязался им, наподобие кушака. Мне выдали даже удобные кожаные сапожки взамен моих домашних туфель, навсегда уничтоженных прогулкой по лунному лесу. Светло-коричневый кожаный кафтан, украшенный меховой оторочкой, прекрасно дополнил мой новый вид.

Принарядившись таким образом, я вошел в главную залу, где на лавке восседал Хоросеф с совсем уж побитым видом. При виде меня он встал и ограничился простым приложением руки. Мне начала надоедать такая куртуазность поведения, но кто я такой был, чтобы судить другой народ за его привычки и обычаи.

– Не желаете ли прогуляться, господин Андрэ? – спросил Хоросеф.

Почему-то никто из окружающих не выговаривал последнюю букву в моем имени, наверное, у них не было имен, оканчивающихся на «й», вот они и переделали «Андрей» в более удобное для произношения «Андрэ». Я тогда подумал еще, что в отношении речи мне несказанно повезло, в этом мире говорили по-русски, или, может, я воспринимал их речь как родную?

Мы вышли из дома, и в глаза мне брызнули яркие солнечные лучики. Когда я немного попривык к дневному свету, то первым делом взглянул на солнце: оно оказалось обычным, точно таким же, как наше земное. Я оглянулся: вокруг громоздились странного вида постройки – небольшие деревянные хибарки с маленьким дырками – окошечками и высокие двух-трехэтажные домики с ровными конусообразными крышами, на кончиках которых громоздились изображения глаза. Помню, как неприятный холодок пробежал по телу, когда я подумал, что от одного этого можно не ждать ничего хорошего.

Дорожки между домами были выложены голубоватым камнем, и блики солнца играли на его поверхности, слепя глаза. Ни единого зеленого кустика, ни деревца, ни травинки не увидел я, и ни один человек не шел по улице, и тишина стояла над деревней.

– Ну вот, это и есть моя деревня, – гордо заявил Хоросеф, взмахнув рукой.

– Как называется эта страна? – подавленно спросил я, совсем забыв об осторожности.

Хоросеф странно взглянул на меня, но сдержался и ответил, видимо, полученная трепка что-то для него значила.

– Империя, – сказал он.

«Что ж, Империя, – более пышного слова и придумать нельзя», – подумал я, – «только вот что-то оно не сочетается с внешним видом. Впрочем, забавно, фантасты всегда любили это название для своих выдуманных стран».

Тут Хоросеф сказал самую длинную фразу за все наше знакомство:

– Мы, хоты, основали эту деревню двадцать восемь поколений назад, когда пришли из Великих Болот в поисках лучшей земли, и с тех пор живем так, как наши предки жили, и чтим традиции нашей Родины. Мое поселение очень благочестиво и праведно. Никто не может сказать, что Хоросеф Сафун Дебурданджиремар плохо правит своими людьми! – пышно закончил он.

Мне очень хотелось спросить, если он принял меня за повстанца, то как можно говорить о праведности и благочестии, даже если бунтует хотя бы один человек, это уже не содружество. Да, и почему никого в деревне нет?

– А где все люди? – спросил я, шагая по голубому камню.

– Охотятся, собирают урожай, – ответил Хоросеф, – а женщины берегут очаг и собирают смолу.

– А вы торгуете с другими племенами, ведете обмен с другими деревнями?

– Мы торгуем с поселением Белендима и городом Пушоном, обмениваем холофоль и смолу на ткани и железные изделия. И раз в пять лет отправляемся в Город Семи Сосен для большой торговли.

– А что за город такой, о котором вы говорите? – спросил я, подумав, что где-то уже слышал это название, и вообще, все это больше походило на безумие.

– Это столица Империи, – недоумевая, что бы могли значить все эти вопросы, но уже привыкая к их глупости, ответил Хоросеф. – Великий Город, где живет Император, Центр Мира.

– А далеко… – но я не договорил, пораженный открывшейся передо мной картиной.

За разговором я не заметил, как мы подошли к главной площади, имевшей вид круга. Она была выложена тем же голубоватым камнем, но более высокого сорта, он не отражал свет, а поглощал его. Как я впоследствии узнал, камень этот называется холофоль, стоит очень дорого и используется в основном для культовых построек. В центре круга, который образовывала площадь, были выложены магические письмена из еще более дорогой красной холофоли, с прожилками насыщенно рубинового цвета. На краю площади стоял массивный деревянный столб, на который были намотаны веревки; а за гранью круга росла трава, зеленая-зеленая, а еще дальше виднелся мой сосновый бор. Я страшно обрадовался, увидев его, и одновременно почувствовал неприятное напряжение, связанное с ужасными воспоминаниями прошедшей ночи. Как сон было это…

Хоросеф потряс меня за плечо, выводя из состояния оцепенения.

– А это наша главная площадь. Сегодня состоится Верховный Совет четвертого числа месяца Завершения.

«Четвертое число!» – подумал я, – «четвертое было вчера, и если нумерация у них такая же, как у нас, то получается, что вчерашний день выпал из жизни, его не было».

И, не боясь показаться дураком, я спросил:

– А перед четыре идет три?

Я думал, Хоросеф покрутит мне пальцем у виска, по крайней мере, на лице у него было написано именно это желание, но он ограничился лишь кивком.

Это странное открытие неимоверно обрадовало меня, ведь я нашел хоть что-то существенное, объяснявшее мое нахождение здесь. Значит, все-таки было нечто таинственное и необычное во вчерашнем дне, раз он так странно выпал из счета времени, оставшись там, в сосновом лесу. Может быть, в этом кроется способ моего возвращения.

– А скажите, Хоросеф, у вас бывает луна в пол неба?

– На пол неба? Нет, она обычно не больше миски, в зависимости, откуда глядеть.

Да, и это было врозь с миром, в этом было что-то важное, что я никак не мог уловить.

– Ну что же, пойдем обратно, скоро обед, – сказал Хоросеф, разворачиваясь, но какое-то движение за кругом заставило его передумать.

Из-за столба показался тощий невысокий мужичонка весьма оборванного вида. Единственное, что выделяло его – резкие пронзительные глаза, выглядывавшие с совершенно заросшего темными волосами лица.

– Жука… – разочарованно и презрительно протянул Хоросеф.

Жука, ловко перебирая босыми ногами, подошел к нам, и я невольно перестал дышать, задохнувшись от смрадного запаха его давно немытого тела.

– Что ты здесь делаешь, блудный пес? – грозно спросил Хоросеф.

Жука совсем непочтительно оскалился и уставился на меня острым взглядом.

– Я хочу посмотреть на пришельца, мужчину-демона. Серпулия рассказывала о нем, вот я и решил хоть глазком…

Договорить он не успел. Хоросеф схватил его за ветхую одежонку и пинком послал в дальний путь, приправив все это матом.

– Мразь! – крикнул он вслед улепетывающему Жуке.

– Кто это? – удивленно спросил я, глядя на босые пятки, мелькающие на голубом камне.

– Блудный пес – Жука, – презрительно сплюнув ответил Хоросеф. – Закон не позволяет выгонять пришедших с Запада, вот и приходится терпеть и кормить всякую шваль.

– Что значит с Запада? – спросил я и подумал, что уже совершенно доконал Хоросефа вопросами.

– С Запада, – недоуменно сказал он, показывая рукой на запад.

– Я, наверное, неправильно спросил. Почему именно с Запада?

– Да там же Хотия. А я думал, вы, странник, должны знать, что где есть.

– Хм… Я там еще не был.

– А откуда же ты тогда? – изумленно спросил он.

– А вот из того леса, – показал я рукой.

На лице Хоросефа изобразились одновременно ужас и недоверие, он злобно оскалился и прорычал:

– Не будь вы моим гостем, и не будь я обязан вам жизнью, я бы показал, чем кончаются такие шутки!

Он развернулся и пошел домой. Вздохнув, я уныло поплелся за ним. Опять я болтнул лишнее! Да, нелегко мне будет здесь, подумал я, правила у них какие-то странные, и народ они не очень-то разговорчивый, обижаются на каждую глупость. Хорошо, что Хоросеф здесь начальник и обязан мне жизнью, а то бы принесли меня в жертву божеству, недаром, видимо, они такую площадь отгрохали. Я до сих пор удивляюсь благосклонности стервы-судьбы, напророчившей мне такой жизненный путь. И глядя с высоты прожитых лет, я даже рад, что все случилось именно так, а не иначе, но об этом позже…

Обед прошел в том же скучном молчании, что и завтрак, видимо, так было принято. Еда поражала однообразием и представляла собой те же блюда, что и утром. Зная уже о вкусе белого пюре, я пытался его проигнорировать, но Фелетина предупредительно навязала мне свою гадость:

– Саракоза получилась сегодня особенно вкусной, вы ведь попробуете, не так ли? – вежливо поинтересовалась она.

– Да, конечно, – ответил я, беря в руки чашку с гадостью. Я поднес ее к губам и сделал вид, что пью, хотя на самом деле только пригубил, но и этого мне показалось более чем достаточно. Я быстро схватил кубок и обильно запил местным вином, которое мне особенно пришлось по вкусу, но попросить добавки напитка я не решился, не будучи уверенными, принято ли это и не последует ли за такой просьбой новый приступ гнева Хоросефа.

Когда пришло время убирать со стола, Фелетина подошла ко мне и укоризненно взглянула, забирая полную миску отвратительной саракозы.

– Я все же хотел бы задать вам несколько вопросов, Хоросеф, – сказал я, не совсем еще определившись в вопросах и формулировках.

Хоросеф смерил меня презрительным взглядом и, подавив желание двинуть мне по морде, кивнул.

– Ну, для начала… – протянул я. – Этих зверей убили вы? – спросил я, указывая на головы, висящие на стене.

Этот вопрос очень понравился Хоросефу, и по лицу его пробежало некое подобие улыбки.

– Да! – гордо ответил он. – Вот этого Серебряного зверя я убил в рукопашной схватке, – он указал на ощерившуюся пасть кошки с шерстью красивого серебряного отлива. – Мне было семнадцать лет, мой отец был хозяином деревни, и он был стар. К этому времени я сумел побороть всех своих братьев и воинов поселения, и не было мне соперника, равного по силе. Но один из моих друзей, Блискорамус, начал потешаться, утверждая, что мне никогда не одолеть Серебряного Зверя. Я был молод, горд и глуп, и в полночь пошел в лес, чтобы сразиться со зверем. Со мной было пятеро сильнейших воинов, но все они стали его жертвами, он хитростью заманил их в ловушки и съел. Меня ему обмануть не удалось и пришлось вступить в открытый бой. Тогда я понял, почему борьба с ним необыкновенно почетна и трудна. Он выдержал двенадцать смертельных ударов моего меча, пока не стал слабеть, но, даже умирая, истекая кровью, сумел выбить у меня меч и серебряным когтем распороть мне грудь. Я до сих пор ношу этот коготь как талисман, – и он вынул из-под рубашки серебряный коготь, висящий на искусно сплетенном ремешке тонкой работы. – Целый год я был болен и не мог вставать, но на исходе месяца Возрождения мой дух победил серебряный яд, и я выздоровел. Когда я лежал, Донджи говорил, что если я поборю болезнь, то стану величайшим воином Мира. И я встал, и стал хозяином деревни. Старые люди дали мне имя – Сафун – Непобедимый ядом.

Пока Хоросеф рассказывал о своих победах, я почувствовал странный холодок, пробежавший по тебе после того, как я увидел злосчастный коготь. И слушая о похождениях Сафуна, я все с большей и большей ясностью представлял, в какой дикий кровавый мир я попал, насыщенный мистицизмом, традициями и обрядами. Эта уверенность росла во мне по мере того, как я знакомился с Миром и людьми, проживающими в нем. Лучше бы я умер или сошел с ума!

А Хоросеф, видимо, попал на свою самую любимую тему. Он долго и пространно рассказывал мне, как боролся с дикими зверями без оружия, с ножом, топором, мечом, аркатаном (железным прутом), стилетами и прочими приспособлениями для убийства. Он оказался, в самом деле, великим охотником, в чем я не сомневался с самого начала. Он с каким-то упоением словописал мне кровавые сцены удаления внутренностей, отрезания голов, поглощения свежего мяса, что считалось особым шиком соединения души охотника и зверя. Но вместе с тем, я узнал немало важного об обрядах, проводящихся на охоте, о том, что любой уважающий себя мужчина должен уметь убить животное до вступления в брак.

– А каких зверей убил ты? – спросил Хоросеф, буровя меня зрачками.

– Тетерева, зайца, ну и клыкастого кабана, а еще огромного тирранозавра и столетнего птеродактиля, – загрузил я его.

– Значит, ты тоже великий охотник? – спросил Хоросеф, спокойно проглотив незнакомые названия.

– Да, – уверенно ответил я.

– Значит, ты пойдешь со мной на следующую охоту. Вот повеселимся! – злорадно потирая руки, заявил он. – А то я давно уже не охотился с большими людьми!

Я чуть не подавился слюной, услышав такое приглашение – какой из меня охотник! Да я на охоте-то был всего пару раз, подстрелил зайчика. Одного несчастного зайчика! А он предлагает мне идти на огромных неведомых зверей, нацеливших на меня со стены хищные клыки и рога, и идти не с ружьем, а с железными тяжеленными мечами, которыми нужно махать, защищаясь от свирепого животного. Нет уж, увольте, это чистой воды безумие! Но как отказаться, показать себя слабаком?! Нет, на это я пойти не мог, но и моя храбрость была не безгранична!

Хоросеф встал и отряхнул штаны.

– На том и порешим, – сказал он. – А теперь послеобеденный отдых, вечером состоится Совет, нужно набраться сил. А тебе, Андрэ, я советую решить, остаешься ли ты у нас или уходишь.

Сказав это, он развернулся и вышел из дома. Мне же ничего не оставалось, как вернуться в свою каморку и отдаться хорошему обычаю – спать после обеда.

А есть хотелось. Странная у них еда, ешь и не насыщаешься. Так я, пожалуй, отощаю на хоросефских харчах. Но это было не главное. Что мне дальше делать, остаться в деревне или уйти? Но куда? И как себя вести? Я и так уже наломал кучу дров своим глупым языком! Мне нужно крепко усвоить, что здесь не Россия, и я не тот, кто я есть. Ладно, выкручусь как-нибудь, поддаваться панике и страху бессмысленно и глупо. Жизнь у меня теперь такая странная в странном мире. На все есть привычка. Утрамбовав таким образом, все сомнения куда подальше, я попытался уснуть. Но не тут-то было! Мысли в последнее время упорно отказывались мне повиноваться. Когда я не хотел думать, идеи так и лезли в голову, когда же надо было что-то решить, голова мгновенно пустела.

Часа два прошло в бессмысленной борьбе с самим собой. Но, в конце концов, сон незаметно сморил меня. В последующем я не жалел, что подкрепил силы.

Разбудила меня Фелетина. Была уже ночь или поздний вечер, и она держала в руке свечу, бросавшую легкие отблески на ее красивое лицо.

– Пора просыпаться, скоро взойдет луна. Наденьте это, – тихо проговорила она, протягивая мне новые одежды. Фелетина слегка замешкалась, но продолжила. – Я хочу сказать… Вам грозит опасность. Вы мало знаете наши обычаи. Не перечьте служителю Светлоокого.

Она оставила свечу и вышла.

Новая одежда состояла из черных шаровар и такого же цвета суконного плаща с капюшоном; внутри меня шевельнулось плохое предчувствие темных обрядов и мерзких вещей, ибо что еще можно делать в таком наряде да при взошедшей луне.

Я переоделся и вышел в столовую, где уже ждал Хоросеф, облаченный в черный плащ с вышитыми на нем какими-то знаками. К поясу у него был приторочен массивный меч. Он приложил руку к груди, и мы вышли из дома в ночь.

Ночь была великолепная, свежая и черная, как наши плащи. Ни огонька не было в домах, что лишь подчеркивало мрачность деревни, поразившую меня днем. Наша прогулка больше смахивала на эпизод из страшного сна: двое в ночи, и тьма вокруг. Луна еще не взошла, и я подумал, что лишь по привычке Хоросеф не сбивается с дороги, легко обходя почти неразличимые в темноте дома. Мы явно спешили и шли не по голубой дорожке, а по дворам, заснувшим в настороженной темноте.

Наконец, путь кончился возле небольшого сооружения, напоминавшего саклю горного жителя (видел на картинке). Мы вошли в саклю и оказались в той же темноте. Хоросеф крикнул:

– Донджи!

В то же мгновение где-то в вдали закачался огонек, который становился все больше и больше, пока факел не оказался прямо перед моим лицом. Скрипучий голос спросил:

– Это он?

Получив утвердительный ответ Хоросефа, голос приказал мен назвать свое имя и сказать, откуда я.

– Меня зовут Андрей, я странник, даже если скажу, откуда я, вы все равно не знаете, где это.

Голос рассмеялся очень плохим смехом, и я подумал, что бравировать пока не время, это не Хоросеф.

– Умный ответ, Андрэ. Посмотрим, что ты скажешь теперь, в какого Бога ты веришь?

– В Единого Бога, – не задумываясь, ответил я.

– Хорошо… – протянул голос. – Идемте, скоро взойдет луна.

Мы вышли на улицу и последовали за удаляющимся вместе с Донджи факелом. Глаза мои ослепли от мелькающего света факела, и я постоянно спотыкался.

Так вот, где скопился весь свет! Донджи привел нас на главную площадь, обильно освещенную факелами и светильниками. И здесь были, похоже, все мужчины села, одетые в такие же, как у нас черные наряды.

Мы с Хоросефом встали в сторонке в ожидании чего-то. Но топтаться на месте нам пришлось недолго; где-то во тьме загрохотали барабаны, и вот в светлый круг внесли кресло со старым, седым, порядком заросшим человеком, кожа которого напоминала поверхность стиральной доски, настолько она была сморщенной.

Хоросеф направился к старику, и я попытался, было последовать за ним, но чьи-то руки предусмотрительно не удержали меня на месте.

Тишина воцарилась на площади, нарушаемая лишь треском факелов да противным причмокиванием старика. Но в тот миг, когда первый лучик луны пробился из тьмы, по крайне мере сотня мужчин затянула красивую трогательную песню, посвященную, как я понял какому-то Светлоокому. Надо было быть там, когда свет луны застревал в языках пламени факелов, и тихая обрядовая песня медленно засасывала в свой ритм, чтобы понять красоту этой традиции. И я начал двигаться в такт словам, чувствуя удивительную беспечность и первобытный восторг. Я все больше и больше входил в транс и какой-то улет, так что не сразу понял, когда песня сменилась слабыми ударами барабанов.

Все мужчины скинули капюшоны и предстали в своем истинном виде. Я заметил, что одна половина носила бороду и усы, а другая была начисто выбрита, при чем это не зависело от возраста. Я отметил про себя, что надо будет при случае спросить Хоросефа. А сам Хоросеф что-то вполголоса объяснял старичку, и я понял, что речь шла обо мне: старик не сводил с меня пристального взгляда. Вспомнив о странном разговоре в сакле, я почувствовал некое беспокойство, или, если хотите голую правду – страх.