Домашний рай

Если же не доставались билеты в элитные, физтехи отправлялись в театры поскромнее или же просто в кинотеатры. После жирной зарплаты в тысячу, а порой и в несколько тысяч рублей, выплаченной за работу в стройотряде, физтехи пропадали в шикарных ресторанах, да не одни, а в обществе красивых девушек.

А музеи, а выставочные залы с галереями, а футбольные матчи с участием команд Высшей лиги или, паче чаяния, сборных мира?

А продовольственные магазины, где можно найти пусть и не сто сортов сыра и колбасы, но, по крайней мере, два или три? А знаменитый Елисеевский магазин, где можно купить такие деликатесы, которые остальной стране могли присниться только в новогодних праздничных снах?!

Наконец, девушки, пусть и не знающие интегралов Лебега и ведать не ведающие про уравнение Дирака, но тем не менее обладающие другими, восхищающими глаза и тело, достоинствами.

Нет, хотя и шутили физтехи, что это Москва пригород Долгопрудного, а не наоборот, но ездили они туда с почтением и интересом. Тем более что старшекурсники после четырех лет жизни в Подмосковье перебирались в большинстве своем в столицу.

Нахимов зашел в метро, доехал до «Белорусской», и электропоезд быстро помчал по зеленой ветке. Станция «Горьковская», «Площадь Свердлова». На «Каширской», откуда тянулись две ветки метро, пришлось выйти, потому что металлический громкий голос объявил: «Поезд следует до станции «Красногвардейская».

Уже вечерело, люди возвращались домой, «час пик» входил в пике, поэтому Нахимов не стал ждать переполненный людьми троллейбус, а пошел пешком, сначала по улице Каховка, а потом, не доходя до Керченской, где ниже перекрестка и стояли впритык шесть пятнадцатиэтажных строений, образующих единый комплекс, свернул на пустырь и пошел напрямик к дальнему угловому зданию, где, собственно, и располагалось общежитие.

В плане благоустройства оно давало сто очков долгопрудненским стареньким послевоенным строениям. Тут тебе и цивильный фасад, и широкое фойе, где имелось место для просторной телевизионной, и небольшой закуток с диванчиком для гостей, ожидающих родственников или знакомых. У входа восседал вахтер, обычно пенсионного возраста старичок. В отличие от Долгопрудного, где вахтерами служили бабульки, здесь, в «Зюзьке», монополия на это теплое пенсионное местечко принадлежала мужчинам. У студентов, привыкших шастать от общежития к общежитию, имеется своя градация степени озверелости вахтеров: от полнейшего попустительства, когда вялый стражник, умирая от скуки, непонимающе глядит на проходящих и ласково пропускает всех подряд, до нулевой толерантности цербера по призванию, когда и на свое-то законное место под общежитской лампочкой с трудом пробьешься.

Цербер знает всех обитателей вверенного ему жилища, даже то, в какой комнате тот обитает и с кем. Если покопаться в его удивительной и глубокой памяти, то можно с изумлением вытащить и немало другой информации, непонятным образом там оказавшейся. Глаз цербера цепкий, чутье феноменальное. Он помнит все дни, когда ты вернулся пьяным, в комнату какой девушки ты стучался по этому случаю в два часа ночи, и сколькими окурками ты загрязнил изумрудную траву, растущую на газонах подле священной обители.

Вахтеры в «Зюзьке» все как на подбор являлись церберами. Все от того, что брал на работу их и муштровал комендант Константин Иванович Архаров, маленький, чрезвычайно подвижный мужчина неопределенного, но явно пенсионного возраста. Да и сейчас он перед уходом домой давал седовласому вахтеру последние инструкции. Чувствовалась в нем военная выправка, но комендант имел биографию не милитаристскую, а по части секретных служб. На пенсии скучно, душа просит надзора и дисциплины, вот и нашел себе местечко в общежитии. Здесь есть, где развернуться, есть, где проявить качества хладнокровного борца за дело социализма. Жаль только, средств подавления халатности, разболтанности и преступной антисанитарии маловато в арсенале. Вот если бы вывести какого-нибудь разгильдяя-студента, не убирающего комнату, курящего, мусорящего и совершающего прочие антиобщественные поступки, да и… Нет, не расстрелять, конечно, времена не те, испортились времена, а просто снять портки, да и выпороть. И этого, к сожалению, нельзя. Один раз подвел он уже так своего начальника, тоже из бывших, да только чином повыше и мозгами погуще, Павла Филипповича Буренина.

Балбес-шестикурсник подвел под цугундер. Шестикурсники вообще страшные бездельники, ни семинаров, ни лекций, только диплом пишут. А там есть такие перцы, что диплом еще на пятом курсе написали, а теперь, видите ли, переутомились и отдыхают. Некоторые мирно лежат себе на кровати, книжки читают, да чинно по Керченской туда-сюда прогуливаются, мыслишки в черепе образованном гоняют, может, в театр аккуратно ходят, да на выставки – культурный уровень свой провинциальный повышать. А этот балбес Симароков амуры начал крутить, кобелина. Вечером приводит этакую фиву без моральных устоев. Ну что ж, Петрович ее под студенческий билет, соответственно, пропускает. До одиннадцати часов дозволяется, наше вам здрасьте-пожалуйста. Часы бьют одиннадцать, Симарокова нет, и девки, естественно, тоже. Непорядок! Петрович отправляет дежурного студента постучаться в дверь и по-хорошему напомнить, что-времечко-то вышло, пора и честь знать. Ни в какую! На стук не открывает, забаррикадировался наглухо. Делать нечего, Петрович за сердце держится, утра ждет. Утром в семь часов Архаров прибегает, хотя рабочий день с девяти, но выдержка и закалка – железные, не о себе, а о работе думать надо. Петрович ему, так и так. В комнате 1205, а именно в двушке, поскольку в блоке имелась еще и трешка, полнейший хаос и разврат. Симароков на ночь оставил чужого человека, а точнее, девушку. У Константина Ивановича брови на взлет, адреналин зашкаливает, ноздри хищно раздуваются. Мыслит четко, быстро, по-военному.

Через пять минут Архаров уже на двенадцатом этаже, имея возле себя старосту группы, где числится Валентин Симароков, дюжего слесаря Николая, угрюмого молчаливого электрика Федора, и, для представительности делегации, кастеляншу, испуганно жмущуюся позади разгневанных мужчин. Константин Иванович трижды громко стучит в запертую дверь, внушительно поглядывая на сотоварищей. Ждет минуту, прислушивается к происходящему в комнате, ответа не дожидается. Симароков затаился, как мышь, под одеялом. Думает, переждет наступление Архарова. Не на того, парень, нарвался! Комендант дает сигнал похмельному слесарю Николаю, вяло, с ящиком инструментов ожидающему конца одностороннего диалога, и тот неторопливо принимается за дело. В силу того, что каждый здешний замок знаком Николаю, как его пять заскорузлых пальцев, дверь практически мгновенно открывается, и делегация во главе с грозным комендантом врывается в комнату совершаемого греха и разврата.

То, что предстало хищным взорам блюстителей нравов и порядка, удовлетворило их, но не полностью. Содом и Гоморра наличествовали, но как-то скромно и без размаха. Окна, задернутые занавесками, пропускали хлеставший наотмашь летний свет, падавший на казавшиеся теперь абсолютно неромантичными красные розы, стоявшие в бутылке из-под пива. Допитая до дна темно-зеленая бутылка Советского Шампанского стыдливо замерла на столе, потеряв таинство страстной ночи и жгучий напор воздушно-белой струи. Тарелки с легкой закуской, недоеденный торт, пара конфет.

В центре вздыбился Валентин Симароков, уже успевший натянуть брюки, но не успевший застегнуть рубашку, открывающую щедро покрытую волосами грудь ватерполиста. Своим телом он прикрывал сидящую на кровати красивую девушку с черными распущенными волосами. Она закрыла обнаженное, по всей видимости, тело казенной бело-серой простыней и недоуменно смотрела на ворвавшихся. Казалось, что она не верит собственным глазам.

Архаров торжествующе проткнул указательным пальцем наэлектризованный любовью и страстью воздух и, неотрывно глядя на бедную девицу, зловеще прошипел:

– Почему нарушаем?! Почему не исполняем распорядок и правила общежития?!

– Valya! What’s wrong? What does this man want from me? – пролепетала нарушительница порядка.

– It’s ok, Katrine, I’ll take care. This son of a bitch will get his award, – коряво, но доходчиво объяснил любитель знойных иностранок.

Комендант ошарашенно поглядел на красотку. Он ожидал любого коварства от Симарокова, но вот такое?! Нет, чтобы привести студентку МГПИ, из Первого или Второго медицинских, наконец, из института управления или культуры, мало ли женских учебных заведений в столице нашей родины. «Заморской плоти решил отведать, сукин сын!» – пронеслось в голове Архарова, не ведающего, что именно такими же бранными словами только что охарактеризовал его и виновник событий.

Противники молча глядели друг на друга. Однако коменданта не так-то просто выбить из седла. Подумаешь, иностранка!

– На каких это правах она пребывает в нашей стране? А вдруг шпионка или контрабандистка? Смотри, Симароков, не доучишься ты в своем физтехе.

– Во-первых, не в, а на. А во-вторых, она дочь посла Франции, и если вы не хотите международного скандала, то лучше оставьте нас в покое.

Но Архарову словно вожжа под зад попала. Взбешенный противодействием и потерявший над собой контроль, призвав на помощь дюжего Николая и такого же мощного Федора, решивших тоже размять свои косточки, он набросился на ватерполиста, и началась Бородинская битва. Рубашка, которую Валентин так и не успел до конца застегнуть, мгновенно затрещала по швам, в сторону, как осколки пуль, полетели маленькие черные пуговицы. Падая, Симароков ногой зацепил скатерть, и на пол посыпались тарелки; красные розы тоже рухнули вместе с бутылкой и плавали в маленькой луже. На все это с ужасом глядела дочь французского то ли посла, то ли дипломата…

Но все когда-нибудь заканчивается. Скрученный Симароков лежал на полу, руки его оказались прихвачены электропроводом, извлеченным из своих арсеналов все так же молчащим Федором. Катрин схватила вещи и, прикрывшись простыней, побежала в ванну.

Через десять минут поле боя оказалось пустым. Симароков и Катрин уехали, комендант вызвал уборщицу, и та деловито собрала веником осколки, крошки и прочий мусор.

Как в битве при Бородино не было победителей, так и в этом сражении все закончилось такой же невнятицей. Пока Архаров думал, какие кары обрушить на злодея Симарокова, деловая девушка Катрин настучала своему отцу на возмутительное поведение коменданта. Разгневанный дипломат вышел на руководство физтеха, и уже буквально через день проректор вызвал на ковер обоих местных царьков: и Павла Филипповича Буренина, и Константина Ивановича Архарова.

Беседа оказалась краткой, но содержательной. По ее итогам давление у обоих скакнуло до двухсот, но они были вне себя от радости, что устными выговорами лишь и отделались. Симарокова велено было не трогать и впредь таких эксцессов не допускать.

После этого случая оба присмирели, но нет-нет тяга к художественной резьбе студентов по дереву давала знать…Симароков же ходил гоголем до самой защиты, только не разговаривал со своим старостой, который вопреки студенческой солидарности не вступился за него, а предпочел индифферентно наблюдать за битвой…

Нахимов глянул на коменданта, заканчивающего давать инструкции вахтеру, легонько поворачивающемся на крутящемся стуле. Время от времени Архаров поднимал глаза и подозрительно озирался вокруг. От греха подальше Александр прошел к месту ожидания для гостей и уселся в холле, где ветер через открытую форточку трепал бежевые занавески, на коротенький диван перед овальным журнальным столиком. Возле стены рядком стояли красные стулья. В телевизионке людей в это время было еще немного, однако там явно что-то происходило. Практически ни у кого из студентов телевизора не было, поэтому уставшие от учебы и желающие как-то развлечься студенты спускались вниз. Нахимов ожидал, когда появится кто-нибудь знакомый, чтоб подняться с ним в охраняемое цербером общежитское царство.

По шуму голосов Александр понял, что мужская часть возроптала, требуя переключить на вторую программу, по которой транслировали футбольный матч «Торпедо» – «СКА». Однако, судя по тому, что пение продолжалось до тех пор, пока Людмила Гурченко не допела до конца «Что не сбылось, то сбудется, навеки не забудется, когда проходит молодость, еще сильнее помнится…», что-то у них не сложилось. Нахимов представил себе мужиков-физтехов, тупо глядящих на знаменитую актрису и больше всего ожидающих момента, когда прозвучит последний аккорд. Уф-ф, наконец это случилось, и, видимо, после слов «Можете переключать на свой дурацкий, никому не нужный, тупейший футбол», послышался шум стадиона и задиристый голос комментатора. После этого из телевизионки вышли две девушки.

Нахимов посмотрел на них и обмер. Одну из них он раньше встречал на физтехе, – шестикурсницу с ФОПФа, высокую с лицом уставшего физика-теоретика девушку в темно-синих джинсах, блузке в полоску и уютных домашних тапочках с пушистыми помпонами. Кажется, ее зовут Алена. А второй была Наташа Донченко собственной персоной. Эффектная, даже в этом легком ситцевом платьице, не скрывавшем красивые ноги. Каштановые волосы до плеч, зеленые живые глаза, чувственный рот и придающий шарм всему ее облику нос с еле заметной горбинкой. Не поступи она на физтех, вполне могла избрать и артистическую карьеру. Не зря Наташу в физтеховском театре всегда назначали на роли роковых красавиц.

Нахимов неловко и поспешно встал, привлекая к себе внимание девушек. Наташа, конечно, заметила его и намеревалась, по всей видимости, пройти мимо, не здороваясь, но теперь этого уже сделать было нельзя.

– Добрый вечер, Наташа! – выдохнул Нахимов, никак не ожидавший сразу ее найти. Ведь он-то думал, что ему придется заискивать перед вахтером, ища по списку жильцов номер ее комнаты или теребить знакомых студентов. Все вроде складывалось как нельзя лучше. В этой неожиданной встрече Александр, не страдающий особенными суевериями, вдруг увидел несомненный знак судьбы.

Наташа с каким-то недовольством, как показалось ему, остановилась.

– Добрый вечер, Саша! Виделись уже сегодня, что сто раз здороваться.

– Хотел поговорить с тобой, ну, насчет Семена.

Девушка смерила его с ног до головы оценивающим взглядом, взглядом настолько женским, что у Нахимова екнуло в груди. «Надо взять себя в руки! Нельзя пасовать».

– Ладно, Аленка, я пойду с молодым человеком потолкую.

– Иди, иди, я в буфет поднимусь.

Алена, видимо, для сохранения стройности фигуры, пешком пошла на четвертый этаж, где находился буфет. Александр направился вслед за Наташей.

Проклятый Архаров еще висел над вахтером, все также медленно кружащемся на своем пьедестале.

– Со мной, – властно произнесла она, и ни комендант, ни вахтер не посмели остановить их.

Наташа нажала круглую кнопку вызова лифта, подошла к доске приказов начальника общежития с кричащими «Приказываю», «Запрещаю» и другими глаголами повелительного наклонения, равнодушно скользнула по ним взглядом и, махнув рукой Нахимову, вошла внутрь лифта.

– Даже студбилет не попросили оставить! – с изумлением выдохнул Александр. – Ты и над Архаровым власть имеешь?

– Да кто он такой, чтоб над ним власть иметь? – махнула рукой девушка. – С ними жестко надо, а то на шею сядут. И тебе надо жестче быть, мужчиной становиться. У нас на физтехе с этим кое-какие проблемы есть.

Они уже доехали до седьмого этажа, где находилась комната Наташи. Угловая. Обычно такие угловые комнаты давали семейным студентам, остальные жили в блоках, состоящих из «двушек» и «трешек» с общими ванной и туалетом.

– Неплохо устроилась! – оценил степень предприимчивости девушки Нахимов.

– Да, по-свойски поговорила с Бурениным, общий язык быстро с ним нашли.

Нахимов не стал уточнять, как она нашла с начальником общий язык, но догадался, что без некоторых манипуляций, связанных с деньгами или прочими предметами, пользующимися повышенным спросом у людей, не обошлось.

Наташа подмигнула ему и сказала:

– Поселишься в «Зюзьке», научу, как и что надо будет сделать.

С этими словами ввела его в свою маленькую комнату с вкусным запахом дорогих (французских?) духов. Становилось темно, и она, нащупав выключатель, включила свет.

– Чувствуй себя как дома, Саша. Сейчас чай поставлю. Садись на кровать, не бойся.

– Не надо чай, я ведь ненадолго.

Та его не послушала и начала хозяйничать. Нахимов огляделся: небольшая комнатка, как всегда у девушек, уютная. Свежие розовые занавески, аккуратно заправленная светло-желтым покрывалом кровать, покрывало не казенное, свое. Книжные полки на стене, шкаф с одеждой, маленький холодильник, на котором красовалась оранжевая каска спелеолога. Вверху не просто лампочка, а легкая, но красивая блестящая люстра.

– Думала, квартиру снять, – заметила Наташа, – а потом поняла, что пока нет особой необходимости. На те сто рублей, что за аренду отдашь, лучше парфюмерии накупить.

Александр чувствовал себя неуверенно с этой наверняка опытной женщиной, старшей его на целых пять лет. В общении с Викой такого барьера никогда не возникало, как-то они понимали друг друга сразу и с полуслова, несмотря на все сложности. А здесь… Действительно, Донченко никак не вписывалась в простенький интерьер общежития. Впрочем, куда ее вписать, Нахимов не знал, поскольку не бывал в сановных квартирах министров, членов правительства или прославленных певцов и композиторов, жизнь и быт которых существенно возвышались над серым будничным бытием простого советского народа с мечтами, упиравшимися в планку трехэтажного кооператива или выстоянной в многолетних очередях типовой государственной квартиры. А чего не знаешь, о том и не жалеешь.

Наташа поставила на стол пару чашек, в вазочку налила клубничного варенья и выставила тарелку с печеньем да конфетами. Сама уселась на стул, напротив него.

– Я с пустыми руками, – сконфузился Александр.

– Ну и ладно, – улыбнулась Наташа. – В следующий раз будешь умнее. Говори.

Нахимов отпил из маленькой фарфоровой чашки терпкий красноватый чай и спросил:

– Наташа, я понимаю, что тебе тяжело об этом говорить, но расскажи о последних часах жизни Семена. Ничего необычного или странного не происходило?

Девушка внимательно взглянула на него, словно старалась прочитать что-то в голове собеседника, прищурилась, откинулась на спинку стула, нарочно или не нарочно вырисовываясь в особом, притягательном ракурсе.

– Ничего странного, все, как всегда. Сам ведь знаешь, что он двадцать четыре часа в сутки думал о науке, о том, как его открытия перевернут мир. Семен только этим и жил. У меня в субботу репетиция в театре была в главном корпусе, Женька, как обычно, по картежным делам разгильдяйничал, а Семен очередную программу на БЭСМ обсчитывал. Там возле Лабораторного корпуса я их встретила, а потом мы втроем уже в столовую пошли.

– Может, он съел там что-то не то? – пытался найти хоть какую-то зацепку Нахимов.

– Да мы все вместе одно и то же ели, и сам подумай, несколько сотен людей через задрипанную столовую проходят, и ничего!

Александра покоробили слова «задрипанную».

– А мне нравится наша столовая. Первое – хоть борщ, хоть лапша. второе – жаркое или котлета, гарниры разные, компотик, салаты там. Пирожные, хочешь «Наполеон», хочешь – сочник или кекс.

– Хоть борщ, хоть лапша, – передразнила его Наташа. – Что ты вообще знаешь о жизни? О чем вы, физтехи, вообще думаете? Возьми бедного Семена, гений, в любой другой стране он бы миллионы получал! Знаешь, как их там ценят?

– А у нас разве не так? Вон за Семеном сколько институтов да ящиков охотились? Квартиру обещали да оклад повышенный.

– Как же мне тебе объяснить, Александр? – задумалась Наташа. – Да нет, тебе не объяснишь. Ты всегда варился в этой похлебке, прокис и пропах ею. За границей не был, сведения о ней нулевые, как люди по-настоящему могут и должны жить, не знаешь. Да и Семен такой же, как все физтехи, глупец в этом смысле. Ты же тоже из Кургана, я знаю. Ну и как там жизнь? Тоже в магазинах шаром покати, а носите костюмы фабрики «Большевичка»?

– Да что ты заладила, шаром покати, «Большевичка»?! Какие-то меркантильные у тебя все интересы.

– Ладно, ладно, институт закончишь, будешь получать свою мизерную зарплату, семью заведешь, потом мои слова припомнишь.

Нахимов неожиданно для себя рассмеялся.

– Да я и сейчас это понимаю. У нас же какое государство? Рабоче-крестьянское, значит, в первую голову они и должны хорошо получать и, соответственно, жить. Насчет крестьян не знаю, а на золотых приисках, на нефтяных месторождениях и в угольных копях можно неплохие деньги заколачивать!

– Нашел рабоче-крестьянское государство! Те хоть в поте лица деньги зарабатывают. А есть и такие, кто особо не выкладываются, а как сыр в масле катаются.

– Ты это о ком сейчас? – осторожно спросил Нахимов.

– И о них тоже. Партия и правительство послало меня на ХVII, на семнадцатый съезд, написанный римскими буквами. Есть еще писатели, властители душ соцреализма, композиторы и песенники с «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»

Нахимову совершенно перестал нравиться разговор, вертящийся возле денег и роскошной жизни.

– Значит, ничего странного ты вчера не заметила?

Он помедлил немного, не решаясь спросить, но затем произнес:

– Ведь он тебя… ты ему нравилась, правда?

Задавая вопрос и глядя на ее красивое лицо, стройную фигуру, гибкую талию, крепкую, вздымающуюся от волнения грудь, он понимал, что можно было и не спрашивать. Как можно было не влюбиться в такую девушку?! А еще и умницу в придачу.

Она вдруг посерьезнела, задумалась и, как-то глядя в сторону, сказала:

– Иногда смотришь на парня, мужчину. Все вроде при нем: и симпатичный, и умный, и с будущим, и чувство юмора есть, а душа не лежит. И хочешь его полюбить, а не выходит. А другой разгильдяй, выпивоха, авантюрист, а поманит, и как собачонка за ним. Но это все не про меня. Я сегодня одна, завтра другая.

Наташа вдруг поднялась со стула и подсела к Александру, у которого от неожиданности застыла рука с чашкой чая.

– Поставь чашку, глупышок, – ласково сказала она и вдруг прильнула к его губам своими сочными, вкусными губами и прижалась к нему упругой грудью.

Нахимов замер, не зная, что делать.

«А ведь еще и тело Семена не остыло», – пронеслось у него в голове. Он резко встал со стула, лицо его стало сосредоточенным и решительным.

– Мне тебя жалко, Нахимов, – произнесла она. – Забудь про смерть Семена. Хватит. Я сама стараюсь об этом позабыть и тебе советую. У американцев есть хорошее выражение to move on, что значит двигаться дальше, с английским-то как у тебя? Move on, Александр, Семена не вернешь. Думаешь, я не страдаю?

Глядя в ее нахмуренное лицо, глаза, тщательно подведенные и подернутые черной печатью страдания, Нахимову в это легко верилось, но это только разум, а плоть его бунтовала, близость разгоряченной соблазнительной девушки пьянила, странные ощущения охватывали его.

– Хотела на похороны его поехать, да видел сам, как мать его на меня разъярилась. Забыться мне надо, Саша, плохо мне, вот что…

– Помнишь, у Сени тетрадка коричневая была, толстая такая? Туда он свои мысли и формулы выписывал? – спросил он внезапно, словно смена темы разговора могла потушить разгорающиеся в нем первобытные животные инстинкты самца, когда наплевать уже на дружбу, честь, благородство, а сам дядюшка Фрейд, снисходительно и понимающе кивая головой, благословляет на постыдные в его понимании действия.

– Ну и? – спросила девушка.

Нахимов извлек из пакета драгоценную тетрадь и показал девушке.

– Представь, сегодня прихожу в комнату и вижу, что кто-то рылся в моих вещах, наверняка ее и искали. Вот чудеса! Даже не знаю, кому она могла понадобиться. И в комнате Семена кто-то побывал.

– Крысы, они везде есть, – помолчав, сказала Наташа. – Поспрашивай соседей, может, видел кто чего.

– Да я уже поспрашивал. Кстати, ты знаешь Синицына?

– Кто ж его не знает? – прищурилась Наташа. – Тот еще придурок.

– Не скажи, – протянул Нахимов. – Он таких страстей наговорил, что я даже на мгновение поверил. Про Серых что-нибудь слышала, может доходили такие разговоры до твоих ушей? Он считает, что к смерти Семена причастны именно они.

Наташа взглянула на него, сделала вид, что слюнявит палец, и приложила его ко лбу юноши.

– Пш-ш-ш, – подобно воде, попавшей на раскаленную плиту, зашипела она и фыркнула. – Говорю же, конченый он придурок. «Двадцатка» – вот это место для него. А Семен, кстати, уважал его не знаю за что. Светлый ум, про него говорил, и все такое. Да ведь ты знал Сеню, он такой, ни о ком плохого слова никогда не скажет, во всех только хорошее искал.

Наташа вела себя так, как будто ничего не произошло. А что должно было произойти? Внезапно она резко выпрямилась, посерьезнев, произнесла: