Время нас подождёт

– Ого! – шёпотом удивился я. – А дальше?

– А дальше… – Юра замолчал и через силу произнёс. – Дедушка умер. А она осталась, живёт до сих пор… Она очень по нему скучает. И она знала, что его уже не вылечишь. Когда он только заболел, ему было очень трудно – он, бывало, сердился, а она – в ответ – не злилась. Обнимет его, укроет заботливо… И всё время была рядом. Вот это меня поразило… То чувство, которое двигало ей, – это и есть любовь.

* * *

Дома Юра открыл передо мной книгу. Небольшую, но тяжёлую, с глянцевыми страницами, в синей обложке, на которой изображена была Женщина, Которая склонилась над Младенцем, лежащим на подставочке в жёлтой соломе внутри небольшого сарайчика… Под бревенчатой крышей была паутина, на высоком стоге сена сидели два голубя, рядом с Малышом на каменном полу стояла овечка, а с другой стороны – ослик. Через маленькое зарешеченное окошко с синего неба просвечивали звёзды. За Женщиной стоял пожилой мужчина, справа подходили два человека – молодой юноша и старичок с палочкой. Все смотрели на Младенца, а Она была похожа на Ту, Которая смотрела на меня с иконы… Внизу под картиной жёлтыми фигурными буквами было написано «Детская Библия».

– Юра, это кроватка такая у малыша?

– Получилась кроватка. А была кормушка для животных…

– Как это? Зачем они его туда положили?!

– Больше некуда было… Это Христос, Сын Бога. Он стал маленьким и родился в этой пещере…

– Как так? Зачем?

– Видишь ли, Мишка, – Юра придержал страницы книги. – Бог… Он очень любит людей. Так сильно, что ради них готов стать человеком…

– Юра, а это – Кто? – я кивнул на ту страничку, где были его пальцы.

На картине был Человек в длинной белой одежде, рядом с ним – дети. Одного ребёнка Он держал на руках, что-то рассказывая остальным. И смотрел Он так по-доброму, так ласково и ребята так весело смеялись, что мне тоже захотелось оказаться рядом с Ним.

– Это тоже Христос, только здесь Он взрослый.

– Который был маленьким? Сын Бога?

– Да.

Лето, горы вдалеке, маленькие белые домики…

– А когда это было?

– Около двух тысяч лет назад, в Израиле, это страна на юге.

А потом Юра показал мне те слова. Они тоже были написаны на отдельной картине – жёлтом свитке, под большим словом «Любовь».

Две тысячи лет назад этот человек встретил Христа. И с тех пор всю оставшуюся жизнь старался служить Ему. Он много путешествовал, писал письма разным народам, их назвали посланиями. Вот одно из них, его отрывок:

«… Любовь долготерпит,милосердствует,любовь не завидует,любовь не превозносится,не гордится,не бесчинствует,не ищет своего,не раздражается,не мыслит зла,не радуется неправде,а сорадуется истине;всё покрывает,всему верит,всего надеется,всё переносит.Любовь никогда не перестаёт…Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».[1]

…Наташа меня, кажется, звала уже в третий раз, а я всё сидел над книгой, упираясь локтями в стол, и прогонял пяткой кота, который своим урчанием мешал мне думать. «Любовь никогда не перестаёт…» – это мне было понятнее всего.

Никогда.

Никогда не заканчивается: ни в потоп, ни в голод, ни когда ты что-то натворил… Вообще, как тут написано – она многого не делает, а что же тогда? Будто уступает место другому человеку…

Лучше я помолчу и ещё подумаю, потому что… Иногда лучше прочесть, чем сказать.

А ещё я вспомнил, как вышла из храма довольная Наташа – лёгкая, сияющая, будто летняя бабочка на чистом белом снегу.

– Наташа, а что за картина была там, где мы стояли?

– Мишка, это не картина, это икона Богородицы. Называется «Милующая».

* * *

После ужина Наташа села за ноутбук обрабатывать фотографии, бабушка мыла посуду, Юра разместился за моим столом и что-то делал в ноутбуке, а я, накрывшись одеялом, смотрел картинки в Библии. Тикали часики на тумбочке, за окошком кружились в темноте белые снежинки, в комнате было тепло, и Мурзик гонял по ковру какой-то старый мячик. А я вдруг сказал Юре то, что меня больше всего тревожило с тех пор, как мы заговорили о дружбе, когда стояли у храма:

– Юра… А если поссоришься… Если с другом – плохо. А вот если вдруг… с Богом? – это я уже прошептал. Потому что мне стало совсем страшно.

Юра перестал печатать, обернулся, посмотрел на меня.

– Миш, это называется «грех».

У меня пробежали мурашки по спине.

– А… как тогда быть?

Он пощёлкал мышкой и закрыл ноутбук. Встал, присел на краешек моей постели. Осторожно положил руку на мою лопатку – как раз там, где у меня больше всего почему-то болело после старых драк с Перцем.

Сказал задумчиво:

– Когда ты обижаешься на кого-то – не хочешь его видеть. Прячешь глаза, отворачиваешься… Так и у человека, когда он совершает грех, – он ссорится с Богом. Обижает Его – то есть поступает против совести, против Его заповедей, против всех законов их дружбы… Сам отворачивается от Бога, а ему кажется, что это Бог отвернулся от него, и он начинает винить Бога!

– А Бог не обижается?

– Бог – это Любовь. Он ждёт, как папа ждёт своего капризного сынишку…

– И можно прийти к Нему?

– Конечно! И сказать «прости»…

А я вот совсем не умею просить прощения… Это ведь надо признаться себе, что ты виноват, и самое сложное – сказать это вслух!

Просить прощения у Бога?!

Ого!

Но для того, чтобы вновь с Ним дружить… А смог бы я?

– Юра… Попросить прощения – это и есть исповедь?

– Да.

Глава 10. Трещинка

Что толку бояться? Зачем бояться, если мы ни отчего не застрахованы?! Это случилось.

Нет, не с Колькой, не с мальчишками в классе, не с кем-то там незнакомым… Я поссорился с Юрой.

Внутри поссорился. А раз так – то чего бояться дальше? Можно сказать, что и снаружи – тоже. Не сегодня – так завтра разразится гром.

Я узнал, что у Наташи будет малыш. И не когда-нибудь в далёком будущем, а скоро. Через каких-то полгода, ну ладно, чуть позже. Что я, совсем глупый, чтоб не догадаться? Она перестала нормально есть всё, кроме солёных огурцов и бутербродов со шпротами.

А ещё стала сидеть на сайтах про младенцев. Даже фотоаппарат забросила.

И Юра стал с ней ласковый, и кот теперь постоянно поближе к её пузу пристраивается. Нужно быть совсем далёким и невнимательным, чтоб не догадаться.

И этот разговор ночью…

Правда, пока всё было по-прежнему. Разве что бабушка ещё добрее ко мне стала. Хотя – куда уж добрее? Молчаливее сносить мою внезапную грубость?!

Но я знаю, что это только пока так. А потом всё изменится.

Мне было неловко смотреть в глаза Наташе. Я понимаю, что она не виновата ни в чём и тот карапуз в её животе – тем более, но я… Мне-то что делать?

Юрка будет уходить в плавание, а она будет с ним нянчиться, с ребёнком, в смысле. А я буду мешаться.

Что? Помогать?

Как?!

Вот такой варёный ходил я недели две. Мне всё больше думалось, что сдадут они меня обратно. Ну зачем, зачем я им сдался, когда у них будет свой, маленький, хорошенький, розовощёкий младенец?!

Мне он таким и представлялся – как с рекламы подгузников. Весёлый, толстенький, с большими щёчками, почти лысый и совсем неплачущий. Хорошенький.

Только я-то какое к нему имею отношение?!

Я старался быть ещё серьёзнее и внимательнее. Но чем больше я старался, тем больше выходило наоборот! У меня из рук валилась посуда. Я разбил две чашки: бабушкину и Юрину. Уронил горшок с цветком, когда открывал окно. Потерял физкультурную форму в школе – и как ни старался, не смог её найти… Про перчатки я вообще молчу: я перестал их носить после того, как потерял по одной новой перчатке. Наташа тогда удивилась, как я так умудрился, и я ответил ей резко: сам был расстроен. Юры дома не было. А мне от этого стало так пакостно, что я прогнал с дивана любимого Мурзика. И уткнулся в какую-то книжку…

А с Юрой я уже поссорился. Я мысленно тысячу раз прокручивал наш диалог: вот он наконец говорит мне, что у них будет малыш, вот что-то ещё хочет сказать, а я… Я одеваюсь – молча – и иду к двери, и только у порога бросаю: «Не хочу быть помехой. Спасибо за всё». И ухожу. Куда? Не знаю. В детдом?.. Не знаю. А Юра, он, конечно, бросится за мной и будет меня уговаривать, но – бесполезно.

Или не бросится?

Мне почему-то очень хотелось, чтобы он пошёл следом и уговаривал меня…

Каждый раз я с замиранием сердца представлял этот диалог и отодвигал его…

Только чтоб они не сами отвели меня туда! Это… это такое… Когда на тебя все смотрят сочувствующе, а Перец обязательно будет издеваться, будто я самый невыносимый в мире человек, раз меня вернули!

Но Юра почему-то ничего не говорил. И вообще вёл себя так, как ни в чём не бывало. Почти так.

Пока не наступил четверг.

* * *

На больших переменках мы иногда выходим с ребятами на улицу. Особенно если снег мокрый и можно побросаться снежками. Охранник, конечно, ворчит, ну да что там! Не запрещено же в правилах, да и не прогуливаем мы. Минут пятнадцать передохнём и вернёмся, даже учиться потом легче, на свежую голову! Так вот, на одной из таких переменок мы с мальчишками выкатились в заснеженный и мокрый двор.

У нас класс как бы делится на две компании. Нет, три – если с девчонками. А если только парней считать, то две: одна поспокойнее, интеллектуалы, так сказать, а другая – хулиганы, не так чтоб прям злые бандюги, а просто ребята, которые «забивают» на часть школьных правил. Мы с Колькой больше принадлежим к «интеллектуалам», потому что с ними интереснее, потому что они щедро делятся правильными заданиями на переменках, потому что набор слов у них как-то побогаче и поспокойнее, чем у «хулиганов», да по многим причинам! Но сегодня я оказался во второй компании: наши что-то затеяли в классе, а мне очень хотелось на улицу, проветриться. Если очень подумать, почему я с ними пошёл, то можно сказать вот что. Эта компания чем-то отдалённо напоминала компанию Перца, и мне хотелось, чтоб меня там признавали. Потому что… Глупо, конечно, но это как бы немножко победитель… Да и с той поры, как я мысленно поссорился с Юрой, меня иногда тянуло в хулиганистую компанию. Их выходки отражали моё настроение. А оно стало неважным.

Ещё сегодня не пришёл на уроки Колька – вот третья причина, почему я оказался там.

Был у этих ребят такой обычай – курить за школой. Надо сказать, что у нас на территории школы это делать запрещено. Так вот, вывалились они на улицу, я – с ними, отошли в незаметный глазу угол, который они облюбовали, затянулись и стали обсуждать свои дела. Мне тоже предложили.

– Будешь? – спросил меня Володя Крюков, белобрысый, низенький, с глянцевыми щеками и прозрачными зелёными глазами, командир «хулиганов».

Я замотал головой.

– Чё, от родителей влетит?

Я промолчал, за меня ответили другие.

– Да не, ему не влетит, у него отец нормальный.

Эти ребята, как и все остальные, не знали, что я усыновлённый. Об этом знал только Колька, но он никому не говорил, как я и просил…

– Просто не хочу, вот и всё, – ответил я. Почему я обязан оправдываться?

– А кто у тебя папа? – снова спросил Володя.

– Моряк, – буркнул я. – Штурман.

– Тю… – захлопал он глазами. – Врёшь! Сейчас штурманы вообще не нужны – такие навигаторы делают!

– Да ладно тебе, не нужны, а если навигатор сломается! Да и на навигаторах кто сидит? – заспорили парни. Они ничего в этом не понимали, и каждый выдвигал свою гипотезу, а я стоял и молчал.

Потом разговор плавно перешёл на математику, обсуждение учителей и как лучше прогулять контрольную… Потом стали выяснять – на какой фильм пойдут в кино… А мне стало совсем скучно. Я здесь чужой. Они болтали про какого-то только им известного Тёмыча, у которого на той неделе был день рождения, про очередную бродилку-стрелялку на суперновом дорогущем планшете, которого у меня нет и не будет… Фразы они щедро сдабривали такими словами, какими ругался Перец, когда со своими дружками меня лупил. От этого делалось ещё тоскливее.

Мне было холодно, а ещё тягостно было на душе оттого, что я не вступился за Юру и промолчал. Согласился, выходит, с ними, что профессия у него бесполезная? Нет, я так не считал! Выходит, струсил?

Попытался успокоить себя, что это я просто решил не спорить, – не получилось. Будто я отказался от него при всех – вот какое было у меня чувство. Будто предал его, что ли…

Но я не подавал виду. Просто стал думать, куда же подевался Колька и когда ему лучше позвонить? Или зайти после школы?

Потом из-за угла показался наш сторож, Семён Степанович, и мы рванули в класс.

Вот и всё, ничего особенного, если бы не мой медальон. В классе я увидел, что его нет. Точнее, не нащупал под рубашкой.

Все уроки извёлся – лишь бы никто не поднял его! Как мне его найти?! Это же… последняя память о родителях! И так плохо, ещё и медальон этот… Надо было куртку надевать, а мне лень было в раздевалку заходить: у первоклашек – последний урок, и там толкотня, а на мне – тёплая кофта, я решил, что так сойдёт.

Еле отсидел два последних урока, получил тройку по географии, потому что запутался в наших реках. Мне не давал покоя медальон. Зачем я вышел с ними?

Решил посмотреть на том месте, где мы стояли. Может, он упал, когда мы убегали от сторожа?! Может, цепочка порвалась, бывает же. Там уже давно колечко с застёжкой заедало, я не знал, как с ним разобраться, а попросить Юру помочь не решался…

Перед глазами так и стоял аккуратный серебряный овал с тоненькой узорной чеканкой. Мне всегда казалось, что его носила моя мама.

Понятное дело, что я не мог так уйти. И после уроков, с замирающим сердцем, отправился его искать. Дошёл до угла, присел на корточки, стал голыми руками разгребать липкий снег и окурки… Сидел долго и чуть не плакал… Уже потом, нечаянно бросив взгляд в сторону, увидел его в сторонке – у железной лестницы, где стоял я с мальчишками… Взял в ладони – холодный, увесистый, маленький овал… Застёжка сломалась, так и есть, ну да я дома его повешу на веревочку! Сжал покрепче и хотел было его убрать во внутренний карман, как вдруг меня окликнул резкий голос:

– Вот я тебя и поймал!

Потом чья-то ладонь сжала моё плечо, а я сжался сам.

Глава 11. Ссора

Нет, это был не Перец, не Гвоздь, не одноклассники, а наш сторож Степан Семёнович. Он давно уже точил зуб на курильщиков, потому что они от него всегда убегали, а тут ему попался я. Среди свежих бычков. Я даже не смог сопротивляться от неожиданности.

Конечно, он меня потащил к директору. Волоком. При всех. Впихнул меня в тёплый, большой, уютный кабинет с ярким ковром и бежевыми занавесками – грязного, в снегу – на этот чистый ковёр, прям в самую середину. А они – директор, завуч и несколько учителей – как раз пили чай и о чем-то спокойно, мирно беседовали.

– Вот он! – торжествующе провозгласил сторож, и все оторвались от своих кружек и стали смотреть на меня.

Я всё ещё сжимал в руке медальон и молчал.

Они тоже молчали и смотрели на сторожа.

– Нашёл одного из курильщиков, – сказал сторож уже спокойнее и махнул рукой, – а… разбирайтесь с ним сами, мне работать надо. Я его видел сегодня во время уроков со своей бандой, они там стояли, а после уроков – опять там торчит! Нет бы домой пойти – так ведь совести нет, сидит, ещё в бычках ковыряется! Эх, молодежь…

Он ушёл, и началось.

Они сначала доброжелательно так. Директор у нас молодой, не сердитый, учительница по физкультуре – та ещё дама, может и прикрикнуть, ну да я привык… Вторую женщину я не знал, наверное, она из старших классов – немолодая, с крашеными чёрными короткими волосами, подтянутая, строгая. И был ещё учитель труда – он у нас как-то заменял уроки – ох, и болтливый мужик! Так вот они говорят:

– Курил?

– Нет, – говорю. – Медальон искал.

Они:

– Хватит смеяться над нами! – устало даже, мол, скорее бы разобраться и по домам разойтись.

– Да не курил я! – возмутился я, а потом решил молчать. Потому как:

– Зачем ты нас обманываешь?

– Раз не курил – то зачем стоял? Просто так?

– Вот совсем просто так? Ладно, допустим… Ну тогда скажи, кто там ещё был?

– Тебе ничего за это не будет!

Та незнакомая женщина всё хотела мне прочитать лекцию про поведение в школе. Я молчу. Ну что я им скажу?

Друзей не выдают. Одноклассников – тоже, какими бы друзьями или недругами они тебе ни приходились. Есть такое негласное правило. Я в детдоме этому очень быстро научился. И теперь просто уже автоматически при вопросе – кто? – я замолчал и больше не произнёс ни слова.

Закончилось всё тем, что меня попросили выйти, а завтра прийти вместе с отцом.

Вот и всё.

Никто не кричал.

Не угрожал.

А я выходил из школы, и мне хотелось плакать. Я шёл домой медленно, стараясь оттянуть тот момент, когда я скажу об этом Юре. Ноги еле двигались, один раз вспомнил про Кольку и только вздохнул: не хотелось ему звонить… Зачем…

Дома уронил рюкзак возле стола, достал дневник и бросил его на стол, на видное место. Они там всё написали, пусть Юра сразу увидит! Чтоб поскорее, не мучиться… Как раз под тройкой по географии. Подарочек, блин.

Не раздеваясь, уселся строить трассы для шариков.

Об этом конструкторе разговор отдельный. Его я увидел в нашей библиотеке. Библиотекарша – молодая тётечка, почти девчонка, а у неё двое мелких детей. Они постоянно орут, дерутся и требуют внимания. Она им притащила шарики. Я когда впервые увидел – не понял, что за башни?! А потом смотрю – дочка её в самый верх этого сооружения бросает шарик, и он оттуда по желобкам скатывается вниз, да не просто по желобкам, а по извилистым трубочкам с дырочками… Суть в том, что надо построить несколько трасс. А малыши выбирают – какая короче. Так я в тот день, когда мне его подарили, часов до пяти вечера с ними возился – такую им трассу построил! Я-то понимаю, что им надо не покороче, а подлиннее, чтоб они за этим самым шариком наблюдали, пока мама работает… Потом рассказал Наташе, а она возьми да купи их мне!

Вот я и сел их собирать. Желобков у меня много, конструктор большой – не наскучит. Строю, а у самого слёзы стоят в горле.

Наташа постучалась в комнату, вошла.

– Миша, иди поешь!.. Ой, а ты чего не разделся?.. Миша!

Я молчу. Чтоб не заплакать. Чтоб не нагрубить.

– Ого, какая красота! – она присела рядом, осторожно провела пальцем по ложбинкам.

– Где Юра?

– Юра ушёл к Валерию Алексеевичу, ну помнишь, который нам с документами помогал.

Вот делать ему нечего! Лучше б не уходил…

– Миш… А… ты чего такой? Вы с Колей поссорились?

Это было выше моих сил.

– Отстань! – сказал я и вдруг увидел, какими растерянными стали её глаза. Поэтому отвернулся и сел за стол, стал доставать учебники и тетрадки.

Стояла тишина. Я оглянулся – Наташи не было, ушла. Смеркалось, за окошком падали крупные жёлтые снежинки, и в комнате стало уже достаточно темно – я включил настольную лампу.

«Ну, и чего ты творишь?» – «Да ничего! Уроки учу, не видишь?» – «Миха, кому ты врёшь-то? Себе?! Что ты хочешь, чего ты добиваешься?»

Тут на глаза мне попалась детская Библия. Та же Женщина ласково глядела на маленького Младенца, так же задумчиво и осторожно улыбались пастухи (да, я уже знал, что это пастухи, которые пришли на день Рождения к маленькому Иисусу), да только вот я… был уже другой. Мне хотелось отвернуться и от детской Библии.

В ясельках лежал совсем крошечный Младенец. И у Наташи будет младенец…

А я уже сейчас на него обижаюсь, и не хочу его принять, и вообще всячески себе доказываю, что или он, или я… Или не только себе? Или Наташе тоже?! Доказываю, что бросят они меня из-за него, и поэтому хожу обиженным на всех сразу… Хотя с чего я взял?

Может, и не бросят…

Опять увидел дневник.

Нет. Сейчас вернётся Юра, прочтёт эту запись, и – всё.

Он и так в последнее время какой-то грустный ходит и почти не улыбается. Даже со мной иногда как-то не так разговаривает, или мне кажется?! Вчера я показал ему в интернете забавную фотку с огромным котом, которого отправили на лето в деревню к бабушке, а он только рассеянно кивнул…

Но он же в школу меня провожает! И гулять со мной ходит, и объясняет всё, о чём я спрошу…

Да ну, это пока… Это он про сегодняшнее не узнал и про Наташу…

«Любовь не раздражается…» Значит, ни Наташу, ни бабушку, ни Юру я не люблю…

«Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине…»

«Любовь никогда не перестаёт…» Вот и посмотрим, любит меня Юра или нет.

Мне было так горько, будто я поссорился с Богом. А разве я с Ним дружил?

Хотел подружиться.

А сейчас – уже и думать об этом тяжело. Это и есть грех?

* * *

Скрипнула дверь. Стало светло. Я зажмурился и услышал голос – молодой, звонкий, приятный голос, и мне на сердце тепло так стало от этого голоса… и горько.

– Чего сидим в темноте?

Я не повернулся, хотя прекрасно знал, что этот голос принадлежал Юре.

– Та-ак… – Юра наклонился ко мне, и я встретился с его глазами – добрыми и чуть грустными, а ещё настороженными. Видать, Наташа ему всё рассказала. – Ну рассказывай, Миша, чего натворил?

Я уставился в тетрадь, где всё ещё стояло только сегодняшнее число и надпись: «домашняя работа».

– Миша… – тихо позвал он.

– Не буду я делать этот тупой русский! И не надо мне помогать его делать!

– Ну и не делай, – спокойно сказал Юра. – Не хочешь – не надо.

– И вообще ничего не буду делать! Пошло всё лесом! Дурацкая школа! И не заставляй меня!

– Не буду. Что ты хочешь?

Ну и ладно. Всё.

– Возьми дневник! – не выдержал я.

Юра выпрямился, взял дневник со стола. Сел на диван, зачем-то зашелестел страницами. Я уставился в учебник на выделенные окончания в глаголах, оканчивающихся на «тся» и «ться». Замер, каждой клеточкой стараясь почувствовать, как там, за моей спиной, Юра отреагирует на запись. Услышал, как он очень тихо вздохнул.

– Сдай ты меня уже обратно в детский дом! – крикнул я и – испугался.

Тихо, очень тихо тикали стрелки на Юриных часах. За окном кто-то прошёл по свежему снегу – чуть слышным эхом донёсся до нас этот скрип, от которого в хорошем настроении хочется выбежать гулять. За стенкой, кажется, у соседей, надрывно вибрировал мобильник.

Я не выдержал и оглянулся на Юру. Он сидел на диване, открыв мой дневник на этой самой странице, где сердитым размашистым почерком светилось красное: «Поведение неудовлетворительное. Курит на территории школы! Без отца на уроки не приходить!» Почти сразу он повернул голову в ответ на мой взгляд.

Ни упрёка. Ни тени злости. Может быть, немножко сочувствия. А ещё – он смотрел на меня так, как в первый день нашего знакомства: пристально, как врач.

– А ты хочешь? – нарушил он тишину.

Сколько раз я уже проигрывал внутри себя этот диалог! Вот я встаю, одеваюсь…

«Нет!» – крикнул во мне кто-то.

«Нет!» – внутри сказал я.

– Да, – выдавил я словно сквозь броню.

Глава 12. Ломать – не строить

Признаться честно – Юрка растерялся.

Сам не мог объяснить себе толком, но чувствовал, что за это время он привязался к Мишке. Если не как к сыну – то как к младшему братишке точно. Славка, когда был помладше, да что там говорить – и сейчас – был для него таким младшим другом, за которого переживаешь, как за своего родного брата, так это – Славка, мальчишка, которого он знает уже несколько лет! Когда они впервые познакомились, он был младше Миши, отзывчивый малыш, добрый. А тут – парень, который с детства путешествует по детским домам, порою – колючий, замкнутый, но такой же беззащитный и простой.

Он иногда посмотрит так – открыто, дерзко даже, и – просто. Беззлобно. Может даже что-то резкое сказать, но это скорее по привычке: не знает он, что это грубость! А вот сядет рядом, спросит что-нибудь и – будто сто лет знаешь этого мальчишку, и хочется его обнять покрепче, как сына.

Но – не получалось. Словно была между ними тонкая граница, стенка, что ли? Юра надеялся со временем эту стенку растопить.

А оно вот как получилось.

Он сказал первое, что пришло в голову, после того как растерянность прошла. Отложил время до завтра, но завтра-то что будет?!

Не пускать его в детский дом? В конце концов, он его усыновил… Ладно, почти усыновил.

Но ведь Миша ясно ответил, что он туда хочет. И не получится ли, что, оставляя его после этих слов, он навязывает себя?

А отвести его обратно – значит предать.

Тогда – как быть?

Если Миша обманул его – то зачем?!

Эх, Юрка, Юрка, как же легко тебе жилось в студенческие годы, а ты ещё жаловался, что не успеваешь выспаться и передохнуть! Теперь с каждым годом кажется, что жизнь становится запутаннее и сложнее, или это просто ты взрослеешь?.. Или глупеешь? Или совесть у тебя запуталась?!