Ветры земные. Книга 1. Сын заката

В мудрость древних и их законы, еще не ставшие догмами, Ноттэ верил, пусть и с осторожностью. Сейчас он заставил себя отбросить остатки сомнений. Склонился над Вико, предоставив все маневры люгера помощнику. Зря его, что ли, учил капитан?

Ноттэ разрезал попорченный эстоком пояс Вико, отвел ткань от раны на животе, еще раз строго глянул на свою ладонь, до неприязни обыкновенную. Хоть бы светилась, что ли… Верить в зримое чудо гораздо легче! Увы, приходится уповать на самоубеждение. Чернобородый виноват перед Вико в коварном отнятии жизни. Удар в спину! Раз виновен, пусть вернет долг.

Мысленно вынеся решение, Ноттэ сосредоточился, прикрыл глаза и опустил ладонь на рану. Ощущение сигнального флага, по живому приметанного к мясу и костям, сперва усилилось, а затем резко схлынуло.

– Перевязать, отнести в каюту и сидеть подле, глаз не спуская. Не поить, – громко приказал нэрриха.

Встал, стряхнул с руки кровь. Почему-то на возвышенные страдания всегда нет времени. Жизнь норовит подсунуть то беду, а то и похуже – ненавистную роль клинка воздаяния, обреченного вершить скорый суд. Борт «Ласточки» придвигается с каждым мигом, хотя, едва оба нэрриха покинули палубу, шхуна попыталась резко отвернуть в сторону. Команда слабаков отчаянно поспешно ставила паруса, то и дело поглядывая на люгер и сполна осознавая бесполезность попытки бегства.

– Ближе к борту, – велел Ноттэ. – Я устал, я не летучая рыба, да и «Гарда» – не балаган, дающий представления перед всякой швалью. Просигналить сброс парусов, дрейф и сходни.

– Есть, – отозвался помощник.

– Имя у тебя имеется? – впрок поинтересовался Ноттэ, протирая клинки и убирая в ножны.

– Бэто, – без заминки отозвался помощник капитана. Хотя многие сплетни утверждают, что доверивший нэрриха имя рискует навлечь порчу на род.

– Оставь подмену на люгере, Бэто. Пойдешь со мной.

Моряки «Ласточки» бросили с борта на борт и крепили широкие доски, заменяющие сходни. Суетились отчаянно, ощущая себя висельниками на помосте. Смотрели на нэрриха, как на палача. С исполняющим приговор не спорят, умолять его о пощаде не пытаются, – он не судья, лишь последний провожатый на пути в бездну… Ноттэ оглядел сброд, поманил капитана «Ласточки». Рослый детина побрел к борту, на ходу сорвал с головы повязку, принялся теребить платок на шее. Наверняка ткань с узлом казалась удавкой…

– Скольких пассажиров принял в порту? Где спутники покойного и его имущество?

– Вот… Нет на нас вины, смилостивься. Страх велик, чернокнижник он был и еретик, страх велик, – запричитал капитан шхуны, неловко дергая рукой и тем давая знак нести вещи.

Из трюма выволокли вместительный – сам Ноттэ мог бы в нем спрятаться – сундук, черный в медной оковке. Затем бросили мягкий мешок и бережно поставили на палубу коричневый ларчик, звякнувший денежно, многообещающе.

– Вскрывали?

– Как можно, – позеленел капитан.

Тишина повисла, не прерываемая ни единым вздохом. Нэрриха погладил рукоять при поясе слева и глянул поверх голов вдаль, на море. Сколько можно давать людям очередной последний случай одуматься? И зачем, если они не люди, а просто грязь?

Старый гранд Башни, давно покойный, встреченный еще в годы пребывания в круге первом и навсегда памятный, как и иные достойные памяти, – тот советовал искать ответы не в грязи внешнего, но во тьме своей души. И был прав. Если людишки одумаются, не придется пятнать море их кровью и задаваться вопросами о правомерности суда и точности определения вины.

Поведение нэрриха оценили верно. Капитан первым торопливо отвязал кошель, охая и жалобно втягивая носом, вытряхнул золото. Не посмел проводить монеты даже косым коротким взглядом, не отделил свое от уворованного. Эскудо покатились, взблескивая на солнце, отстукивая по доскам танцевальную дробь.

– Все, что взяли чужого, сложите в мешок, – поморщился Ноттэ. – Что я, по-вашему, буду ползать и собирать?

Капитан отчетливо всхлипнул, осознав оплошность. Нэрриха глянул на рослого слабака в упор, совсем как при первой встрече. Обнаружил в глазах «дно» – этому тоже учил тот старый гранд. «Когда у них уже нет сил лгать, это заметно, мальчик. Оно особенное: их твердое, скальное отчаяние, без прищуров и подвохов, – бормотал старик, прикашливая и гладя любимого кота. Всегда – беспородного, найденного на очередной помойке и взятого в дом за ловкость в допросе мышей… – „Дно“ обнажают не боль и не угроза. Тут иное, мальчик. До дна помогает донырнуть сила, какая есть внутри тебя. Умей показать силу без новомодных глупостей. Разве коты используют сложные пытки? Они играют, малыш. Они умеют поставить себя. А еще они твердо знают, что все прочие в игре – лишь мыши».

Мешок принесли, золото торопливо сгребли, но нэрриха стоял в прежней позе и ждал. Обычно берут не только деньги, но и мелочи, безделушки. То, что не кажется ценным, всего лишь – приглянувшимся. Такое не возвращают без умысла, просто по забывчивости. Вот: один из моряков освежил память, убежал и вернулся, сжимая в ладони нечто, сунул вещицу в мешок. Второй последовал его примеру. Третий… Опять стало тихо на палубе. Окончательно тихо. Видимо, теперь отдано действительно все.

– Я задал вопрос о пассажирах, их числе и нынешнем месте пребывания, – напомнил Ноттэ.

– Так – этот вон, – едва шевеля губами, выговорил допрашиваемый. Покосился на низкую палубу люгера, теперь надежно закрепленного борт в борт со шхуной. Там, в выделенной по воле Ноттэ лодке, лежал труп чернобородого нэрриха. – Одну выродиху злодей и приволок с собой, на беду. Кричал на неё криком, называл гнилотой и дрянью. Вроде даже стегал плетью… мы в каюту не совалися, но расслышали малость. После, значит, он сам велел бросить за борт. Признал, что беда от ней, от девки. Ну, мы и… Как велел, ночью, заради усмирения шторма, значит…

– Точное место, время, описание женщины, – велел нэрриха. – В лодку посадили?

– Склянки, навроде, били час пополуночи, – прошептал капитан, глядя вниз и сутулясь. – Токмо часы-то, они ж у нас отмеряются днем по солнцу. Ночью по разумению. Место помечено на нашей карте, значит. Выродиху вблизи я не видывал. Навроде мелкая, вовсе соплюха. Еретик приказал выкатить бочку. Пустую, из-под пресной воды, вот ведь… И, значит… А мы что? Мы сполнили…

Ноттэ прикрыл глаза, ощущая окончательную неготовность общаться с командой шхуны и считать людей на её палубе – людьми. Положил руку на плечо Бэто, в нем разыскивая поддержку, в нем и ещё в Вико, обучавшем помощника.

– Есть хоть малая надежда по их кривой метке найти нынешнее место бочки? Женщина плясала, ветер переменился, после того её и устранили, ненужную. Как раз ветер дотянулся до люгера, так думаю.

– На смене ветра приключилось, – задумался помощник капитана «Гарды», и голос его впервые за долгое время обрел неспешность, присущую человеку, знающему дело. – Я по времени прикину, у нас-то часы имеются, склянки не наугад, время смены ветра капитан сам внес, сразу же… Найти не обещаю, но куда плыть в поиск, разберу.

Карту принесли. Нэрриха сунул её Бэто и толкнул того назад, на палубу «Гарды» – иди, считай и думай. Жестом предложил перенести вещи чернобородого на низкую палубу люгера. Оглядел моряков шхуны. Дождался, пока закончат погрузку. Подошел к лодке и смял днище ударом ребра ладони. Повторил со второй лодкой шхуны. Оглядел команду, наблюдающую за новым хозяином жизни и смерти обреченно, безропотно.

– Отдавая девочку морю, вы сочли, что бочки хорошо плавают, – вслух прикинул Ноттэ. Усмехнулся. – Остается надеяться, так оно и есть…

Нэрриха прыгнул в трюмный люк, открытый по первому его требовательному жесту. Прошел в полумраке к корме, похлопывая по борту. Вынул из ножен эсток, сделал два свистящих движения, убрал оружие. Заспешил на палубу, ступил на сходни и покинул «Ласточку».

– Мои дела здесь закончены, – не оглядываясь, сказал он помощнику капитана «Гарды». – Попробуем найти бочку.

– Не по-человечьи они, – шепнул Бэто, часто перебирая руками по штурвалу и жестами указывая паруса, требующие установки. Команда понимала и исполняла без окриков. – Вот я и спрошу: когда станете казнить негодяев? Мыслимое ли дело для моряка: выбросить человека за борт. Ночью, в шторм. Тут до любой земли неблизко, и течение сложное.

– Я так безнадежно устарел, все еще верю в суд богов, – посетовал нэрриха.

– Так он когда еще приключится, – буркнул помощник, полыхая ушами от своей наглости в споре с нэрриха, но не унимаясь.

– Именно теперь, – повел бровью Ноттэ. – Кто тебе сказал, глупый мальчик, будто я настолько добр, чтобы вешать на реях или рубить головы?

Люгер, раскрывая все новые паруса, обогнул «Ласточку» и стал стремительно удаляться. Ноттэ молча ждал. Он ничуть не удивился, когда позади, едва слышный, прогудел единый стон ужаса. Обшивка шхуны от первой же перемены нагрузки стали рассыпаться по двум клинковым срезам. «Ласточка» вздрогнула, осела на корму, кренясь на левый борт.

– Не верь, что оружие нэрриха особенное, – поучительно велел Ноттэ. – Только в наших руках, при наших силе и скорости. Если получишь мой эсток, не пробуй рубить корабельный корпус, людей насмешишь. Ясно?

– Да.

– Пойду к Вико. Зови, когда сочтешь, что бочку уже пора высматривать, я попробую пошептаться с ветром. Надежды особой нет, но вдруг.

Ноттэ ободряюще улыбнулся, кивнул и покинул палубу. Во взгляде Бэто постоянно читалось дно намерений. Смотреть в подобные глаза приятно, – отметил нэрриха, склоняясь к изголовью койки капитана. Юность – время плаванья в прозрачной воде, пронизанной солнцем. Нет еще темных омутов подлости и спрятанных от себя самого сундуков со скелетами… Казалось бы, понять собственную душу проще именно в это время. Но люди не пытаются, они упрямо, на всех парусах, мчатся к большим глубинам взрослой жизни, чтобы лишь на рифах старости заняться разбором обломков былого… И сам он – Ноттэ – не лучше. Есть ли дно у его собственного взора? Кому посильно нырнуть так глубоко, чтобы дотянуться?

Рука пожилого капитана «Гарды» была теплой, жилка на запястье билась слабо, но ровно. Нэрриха улыбнулся, сел на пол, устроил локти на краю койки, подбородком оперся о тыльную сторону сплетенных гамаком ладоней – и стал глядеть, как буднично и неярко вершится чудо. Человека насквозь проткнули и взрезали, потроша, будто рыбину… а он живет. Потому, что злое дело пресечено и внесена плата? Много раз прежде исполнялись и первое условие, и второе, но оба не складывались в нужный узор, не оказывали целительного действия. Все дело в силе древнего слова, сказанного верным тоном и темпом? Вряд ли…

– Надежный у тебя якорь, – шепнул Ноттэ. – Смотрю и думаю: а ведь, пожалуй, не так плохо быть настоящим-то человеком… Еще я вот что думаю, Вико. Ты теперь – вполне ли человек? Может, всякий настоящий капитан – тоже сын ветра… приемный.

Капитан не отозвался. Он дышал спокойно, неглубоко, скорее как спящий, нежели – больной и пребывающий у порога смерти. Лицо утратило землистый оттенок, морщины разгладились, вроде бы сделались мельче. Впрочем, угадывать возраст лежащего неоправданно: кожа натягивается иначе, – одернул себя Ноттэ. Почти виновато усмехнулся. Молодость людей отражается на их лице и всегда обманна, подлинная блестит в глазах и гнездится в душе. Настоящее редко показывает себя нарочито.

Нэрриха зевнул, удивляясь этому признаку усталости. Некоторое время колебался – то ли отказаться от отдыха, то ли признать за собой право на слабость… Выбрал второе, прикрыл веки и провалился в сон без кошмаров, замечательно темный, похожий на добротный трюм без малейшей течи.

– Ноттэ, – выговорил неуверенный голос помощника капитана.

Было очевидно: зная имя, Бэто счел невежливым позвать обезличено. Подменить прямое обращение на пышное величание – например дон или гранд – не смог. Да и не знает он верного варианта, а назначить самостоятельно не решился из воспитания. Хотя многие лестью прикрывают страх.

Помощник Вико, надо полагать, – подумал Ноттэ, потягиваясь, поглядывая на пацана куда внимательнее прежнего, – вырос в образованной семье. Там волей-неволей создали отпрыску сложности в жизни. Бэто оценивает, старается строить отношения… рука его не потянулась запросто толкнуть в плечо, пробуждая без слов. Нэрриха еще раз изучил хмуро-настороженного юнца и хмыкнул: бедняга страдает, полагая всякое обращение неверным, хотя имеет перед собою ту редкую задачу, для которой любое решение – годное. Лишь бы выбрать, а не воздержаться от действий.

Нэрриха сел, огляделся. На столике рыжим бутоном цветет масляная лампада. Пламя трепещет и покачивается, что немного странно – ветра-то нет… Ночь спустилась на море, занавесила оконце сплошной черной шторой. Эдакой домотканно-ворсистой, лишенной шелкового мерцания звезд. Значит, не горят огни небесного бала, бескрайнее море сегодня не принимает танец лунных лучей. И это – плохо.

– Как искать? – в голосе Бэто слезами зазвенело отчаяние. – Вы же видите, что мы ничего не видим.

Помощник капитана горько улыбнулся невольной шутке, скорее даже скривился, и лицо его сделалось старым. Усталость кого угодно нарисует тусклой краской, изуродует.

– Где-то здесь бочка, – Бэто размашисто обвел рукой каюту, намекая на область поиска. – На позднем закате разбухли облака, повисли, как проклятие. Того и гляди, зарядит дождь. Но уж тогда…

Помощник капитана поник, не желая превращать жалобу на погоду – в приговор неизвестной плясунье.

– Пошепчусь с ветром, – пообещал Ноттэ, торопливо, вместо умывания, растер ладонями лицо.

– Нэрриха умеют так искать?

– Видишь ли, вопрос совсем неудачный. Много знать вредно, – отметил Ноттэ, снимая пояс с оружием и хмурясь: как же это он спал, неудобно ведь. Принял у Бэто куртку и стал натягивать, продолжая рассуждать. – Ты спросил то, что вызывает недоумение у самой Башни. Кто такие дети ветров? Это уже – многовато для вопроса. Исходно словом «нэрриха» обозначались подобные мне, рожденные не во чреве людском. Понятие имело в древности смысл. Теперь остались стрижка, красный шелк, черный пояс, узкие штаны… ловкость в обращении с оружием. Еще, пожалуй, присяга Башне. В общем, сегодня нэрриха – это привычный внешний вид и вдобавок страх, воспитанный сплетнями.

– А как же вы, дон Ноттэ?

– Я? В этом круге жизни я никому не присягал «жизнью земной и душою ветра» по полному чину. Я – старый желчный злодей, взявшийся сводить счеты. Для этого я прикрываюсь заемным и удобным мне долгом. Интересы совпали для меня и гранда-нанимателя. Вот и все.

– Так уж и старый.

– Тебе что велел капитан? Проглотить язык! Он разобрался в твоей природе, дав столь мудрый совет. Еще немного, и мы ступим на запретные для разговора поля. Ты спросишь, сколько мне лет, я отвечу, что понятия не имею, потому что есть годы в жизни и годы от рождения… затем я задумаюсь, всерьез расстроюсь. Меня, знаешь ли, не следует расстраивать.

– Хм…

– Не сомневайся. Решил, что «Гарде» от меня не будет вреда, так? Верно. Учти, я твердо верю, что немой помощник капитана – в пользу люгеру.

Бэто звонко лязгнул зубами и втянул воздух, проглотив новый вопрос и заодно прикусив язык: уловил в тоне и взгляде, насколько пассажир не шутит. И молча указал на дверь, первым шагнув к выходу.

Ночь вне каюты оказалась безветренной и черной – точно как представлялась сквозь окошко. Еще она была душновата, неприятно насторожена. Где-то за горизонтом залег большой ветер. Поутру он готовился вволю повыть на красный восход, поднять с пастбища вод стадо испуганных волн и погнать их, слепо толкающиеся, вдаль. В общем шуме и толчее – попробуй тогда отыщи бочку. Даже теперь для надежды на успех прошло многовато времени, а точных указаний по поиску нет. Следует держать в уме и еще одно печальное, но очевидное соображение: застать в живых человека, от ночи и до ночи проведшего в море – чудо. А чудеса не волки, стаей не бегают. Спасение капитана надолго вперед опустошило кошель надежд, это Ноттэ знал твердо, но не желал учитывать.

Он упрямо прикрыл глаза, поднял напряженные, вытянутые руки до уровня груди и повел ладонями, пытаясь нащупать хоть паутинную прядь в гриве самого ничтожного ветерка.

«Столь ласковый и тонкий вздох рождают лишь крылья мотылька», – сказал один старый знакомец… Очень давно, во втором круге – тогда Ноттэ еще считал их с азартом, эти самые круги, еще кичился ростом своего невеликого опыта. Тогда и довелось встретить загадочного нэрриха. Он выглядел стариком и был воистину мудр. Правда, не мечтал об ответах, не стремился к свободе полета или даже счастью. Просто жил на берегу и приглядывал за невысоким маяком, им же самим выстроенным из грубо обработанного камня.

– Почему ты не ищешь ответы? – поразился тогда Ноттэ. Он был порывист и азартен, как молодая гончая, повторяющая все петли заячьего следа, уткнувшись мордой в траву… и не видя самого зайца, замершего в двух шагах.

– Потому что я пришел сюда не за ответами, – буркнул старик. – И ты тоже! Со временем поймешь… Что даст буйство взбесившегося вихря, кроме пены и обломков на берегу? Все мы сперва надсаживаем горло и надрываем душу, норовя перекричать бурю сиюминутного. Увы, за ревом шторма не разобрать шепота, каким даются ответы. Надо не буйствовать, но наблюдать и слушать. На фоне дуновения от крыла мотылька голос высшего подобен громовому реву. Впору уши затыкать, спасаясь от сокрушительных в полноте ответов…

– Философия, – свой презрительный тон Ноттэ помнил до сих пор. Тогда он полагал это слово ругательным.

– Иди, ты еще не миновал свою бурю, – улыбнулся старик. – Но учти: у всякой бури внутри, в сердце её, сокрыта тишина.

Позже Ноттэ попытался навестить старика, но не застал. Никто на берегу не мог объяснить, почему заброшенный маяк называют «Танец мотылька». А еще ходили нелепейшие слухи, что с кораблей маяк виден в бурю, даже если он не зажжен…

Ноттэ сердито фыркнул, прогоняя бесполезные воспоминания. Рев или шепот – не важно. В глухой ночи, норовящий впитать и растворить всякий звук, нет даже малого движения. Руки проваливаются в пустоту, не ощущая упругости ветра, не находя связи с сутью его шепотов и дуновений.

– Мы понемногу двинемся на веслах, я расставлю людей к бортам и на мачты, – шепнул Бэто. – Будем метать стрелы с паклей, может, что и выявится…

В голосе различались и отчаяние, и сочувствие: разве нэрриха может один за все отвечать? Не его вина – брошенный в море человек. Ноттэ кивнул и снова повел рукой, пробуя уговорить заснувший ветер откликнуться, помочь. Хотя в лучшее – не верил… Как найти ночью посреди моря бочку? Мокрую, округлостью бока подобную волне, вполне возможно – рассохшуюся. Такая она протекает, погрузилась почти целиком.

Мысль о том, что приходится испытывать существу, запертому внутри, впервые за все круги жизни пробудила в нэрриха неподдельное сочувствие к плясунье. Даже она и подобные ей не творят столь жуткого греха, сознательно нарушая устои мира своим танцем. Всего лишь обманывают, и еще следует разобраться, кого в большей мере – жертву или себя…

В конце концов, кто такая плясунья? Чаще всего успешны в волшбе именно женщины, а понять их душу невозможно. Плясуньи сотканы из противоречий, логика им чужда. Даже изучив её законы, полагал Ноттэ, женщины, наделенные даром танцевать с ветрами, не склонны расчетливо применять знания. Нэрриха давно подозревал: один из непреодолимых барьеров для волшбы – именно хладнокровие, оно лишает душу трепета живого ростка, ласкаемого дыханием чуда. Если все так, то оправданно ли винить плясуний с их горячечным темпераментом – за самовлюбленность, жажду быть совершенством и вызывать всеобщее восхищение? Пользоваться плодами успеха – это тоже есть, да. Но кто таков Ноттэ, чтобы необратимо карать за подобный грех?

Между тем, совсем недавно идея кары выглядела верной, а воздаяние – оправданным. И вот он, Ноттэ, клинок воздаяния, увидел со стороны. как одержимый жаждой мести враг – тоже нэрриха – обрек плясунью на медленную смерть, заточил в чрево бочки – удушающее, тесное, пропахшее затхлостью. Убийственное равно для волшбы и надежды…

Ноттэ помнил миг ужаса, предшествовавший первому в его жизни вздоху – миг, повторяющийся в ночных кошмарах, неизбежных, надо полагать, для всякого нэрриха. Чернота небытия. Вывернутый наизнанку мир-ловушка… Было время, чего греха таить, копошилась в недрах сознания мыслишка: отплатить злодейке, которая ввергла в земную жизнь. Дать ей осознать на собственной шкуре, что же она наделала. В первом круге Ноттэ жаждал мстить и карать, выбирая жестокие методы. В первом круге это простительно: душа еще не знает, что такое смерть ни для неё, ни для иных…

– Ох, – выдохнул голос Вико едва слышно, в самое ухо, Ноттэ даже вздрогнул, напрягаясь и вслушиваясь, – не делом ты занят! Ветер слушаешь, а надо – сердце… Оно и есть мотылек, оно еще бьется.

Ноттэ вздрогнул, кивнул, принимая совет и не отвлекаясь на словесную благодарность. Снова повел руками, ощущая себя слепым в кромешной ночи. Утратить зрение, оказывается, удобно! Ему душно, он сам – смятый мотылек в мозолистом кулаке бытия. Крылья шуршат, теряют пыльцу. Свобода недостижима, но мучительно желанна. Ночами он полагал, что не хочет жить в мире людей, но то лишь сон… Разве можно отказаться от пробуждения, от счастья взлета с раскрытой ладони, от восторга осознания, что тьма не сломала тебя, что ты – есть?

Нечто шевельнулось, словно жилка под кожей вздрогнула – тонко, намеком. Слабее, чем щекотка, незаметнее, чем волоски комариных лапок…

– Там, – выдохнул Ноттэ, опасаясь спугнуть путеводное ощущение.

Скрипнул штурвал, ноги зашуршали по палубе – крадучись, ловко. Бэто зашипел прикушенным языком, без внятных слов давая указания. Дуновение коснулось щеки: видимо, помощник капитана отчаянно размахивал руками. Без слов можно и командовать, и ругаться, пацан это усвоил именно теперь и использует по полной.

Мотылек на ладони вздрагивает и замирает. Крылья трепещут все слабее. Зато связь сделалась прочна, и Ноттэ позволил себе ругаться вместе с Бэто! Он азартно размахивал пустой рукой, лишенной ощущения крыльев. Именно эта ладонь, прямая, как жестяной флюгер, годилась для указания направления, она настойчиво требовала спешить, весомо складывалась в кулак, обещала вбить нерасторопным ум если не в голову, то куда придется, но поглубже и понадежнее.

Наконец, нэрриха ощутил близость цели, решился разлепить веки и вернуть себе зрение. На раскрытой ладони не было мотылька, но далеко впереди Ноттэ увидел неяркий трепещущий блик – и почти сразу угадал покатость дубового бока, скрепленного обручами… Третий раз за безумный, нескончаемый день, нэрриха прыгнул за борт. Сиганул без разбега и расчета в вязкую смоляную воду! Побежал по дорожке фонарных бликов все дальше, в смоляную ночь. Первый раз за все время – не считая шаги. Ржавая, холодная поверхность казалась лезвием, она жгла босые стопы, резала их нещадно, если верить боли. Но – держала, вопреки здравому смыслу и опыту. Бездна моря пружинила, прогибалась и снова выбрасывала нэрриха вверх – шаг за шагом, снова и снова… словно под дорожкой из бликов появилась основа – может, та самая веревка, брошенная капитаном Вико, не пожалевшим жизни?

Когда до цели остался всего-то один прыжок, опора исчезла. Ноттэ рухнул в черное кружево взбитой падением пены, погрузился с головой, вынырнул, отплевываясь. В несколько гребков достиг бочонка – низко осевшего, тяжелого от просочившейся внутрь воды. Стенку удалось проломить одним ударом, вторым – расширить дыру и по пояс занырнуть в свой извечный сонный кошмар без надежды и света… На сей раз дощатый мирок с хрустом раздался, уступил напору плеч и локтей. Утратившие хватку обручи – стражи кошмара – канули в пучину моря, навсегда…

Руки нащупали тело – безвольное, маленькое. Рванули вверх. Снова пришлось всплывать и отплевываться, шипеть сквозь стиснутые зубы, терпеть боль: ноги свела судорога. Небывалое для нэрриха дело – полное, окончательное утомление… Но борт «Гарды» приближался. И хватило упрямства, чтобы вцепиться в брошенный канат, держаться, терпеть… Тьма обступала сознание, свет многих фонарей не создавал в ней самой малой щели. Тишина обморока наваливалась…

– Вино грейте, олухи! Да не стойте, одеяла сюда! Отрыжка береговая, крысы бесхвостые, шевелитесь!

Суетился и причитал, конечно же, помощник капитана. Он паниковал, бессознательно повторяя тон и любимые присказки пожилого Вико. В исполнении ломающегося мальчишеского голоса угрозы звучали смешно, но люди подчинялись. Ноттэ слышал все внятнее крики, топот ног. Он возвращался из небытия и понимал, как приятен путь в жизнь.

Ему растирали ноги, его держали под спину, пытались напоить, хлопали по щекам, окликали по имени и ругали смачно, со знанием дела – то есть совершали все, что обычно делать в отношении нэрриха не принято. Чернота схлынула, последняя льдинка озноба растворилась в горячем вине. Ноттэ вздохнул и сел почти самостоятельно. Осмотрелся, щурясь и встряхивая головой. Из правого уха вода вытекла, вернув слух. В левом еще отзывалась болезненной глухотой.