Технология бессмертия. Часть 1. Книга, которая разрушила мир

– Это всё? – спросил себя Бел. И ответил: – Пока всё.

Его разум начинал плавиться. Белу стало казаться, что он уже всё это говорил Горину. «Дежавю, нужно поспать», – решил он и заснул на 15 минут.

19. ПЕРВЫЕ СОМНЕНИЯ

– Ты должна расставлять приоритеты, Хетти.

– А я не могу, у меня с Гориным ничего не получается из-за вас. Вы всех перегружаете заданиями, потому что не хотите умирать, от этого ни у кого нет времени.

– Если бы ты была матерью, то понимала бы, что есть приоритеты, – сперва ребёнок, а уже после твои амуры.

– Но я не робот, – Хетти горько упрекнула Бела.

– Напротив, ты ведёшь себя как робот, и в данный момент зациклилась на мелочи, когда есть проблема твоего выживания, а значит – твоих возможных будущих отношений и твоего будущего ребёнка.

– Не троньте меня, – по-кошачьи грозно сказала Хетти, – иначе я сейчас взорвусь.

– Ты просто слабачка, – отпустил вожжи Бел, – ты слабачка, и тебя нужно пожалеть. Но ведь вчера ты была с ним, и всё было хорошо, чего же ты ещё желаешь, быть с ним в постели непрерывно? Ты не слышала про СадОМ? Там люди потеряли связь с Объективной Реальностью, им понадобилось всего 12 лет, чтобы превратиться в животных. Чего ты хочешь, Хетти? Может, мне отправить тебя назад, туда, откуда я тебя взял?

Хетти вроде бы всё поняла – и, склонив голову, молчала. Бел смягчился, словно и не было никакой напряжённости, и поблагодарил её за Сарай:

– Ты делаешь всё правильно, девочка, недельный срок меня вполне устраивает. Кстати, ты можешь выбелить кожу туземцев? Им понадобится много кочевать, и я боюсь, что их будут принимать за чужаков в «белых» регионах, подумай над этим.

– Но они будут выглядеть слегка странно, как альбиносы.

– Ты что-нибудь придумаешь, – закончил Бел, уходя из клиники.

– Вы боитесь умереть! – обвиняюще сказала Гала.

– А ты не боишься? Ты хочешь, чтобы я достал пистолет и пристрелил тебя? – спокойно спросил Бел.

– Нет, – испугалась Гала.

– Тогда работай, РА восхищают предпринимающие усилия. И никто не попадёт к нему просто так, за красивые глазки, – Бел снял её очки, стёр слезу с глаз и поцеловал по-отечески.

– Я не могу каждому из вас объяснять, чего я хочу, на это уйдет слишком много времени. Если бы я хотел быть настолько убедительным, то стал бы писателем, как вы, а не тем, кто создаёт саму жизнь. Это ваша задача быть убедительными, и я требую от вас этого.

Бел переключился на работу:

– Мне не нравятся названия местностей и поселений, нужно подобрать их, исходя из языка аборигенов, тут пусть поработают программисты, выберите звучные слова, нужна музыка, кроме логики, наймите специалиста, или сами разберитесь. Где пословицы, ты отсеяла ненужное, Гала?

– Да, но я оставила и то, что вызывает сомнение – нужно или нет?

– У тебя верный математический нюх, так и должно быть, наша история большая, пусть будет лишний строительный материал. Ты воин, Гала, вы все воины, и – возможно, впервые в истории – воюете за себя, а не за царя, правителя или клан, к которому вы не имеете никакого отношения, где вас используют лишь как расходный материал. И у вас… у всех нас, и у меня с вами, есть только две возможности – победить и выжить… и жить вечно; или умереть, другого не дано. И отвечать на этот вопрос нам лишь пару месяцев, – сказал Бел всему цеху литераторов, понимая, что возьмёт только Галу.

Небог

И уже наедине с Галой Бел продолжил:

– Гала, мне нужна некоторая бинарная логика всей истории – «да» и «нет», не «да» и не «нет», ты ведь училась на программиста… Так вот, мне нужен логический персонаж, который олицетворяет «нет», является «нет», как бы «не Бог». Придумай ему имя и создай как можно более выпуклый образ противоположности Бога. Эта задача из всех самая главная, она должна постоянно присутствовать в твоей голове как молитва, и, по сути, участвовать, видимо или невидимо, в каждой истории в виде слабости, сомнения, предательства и тому подобного. Поработай с Лайерсом, он тебе подскажет все комбинации с «да-нет». – Бел показал на программиста. – «Небог» будет иметь свой голос в нашей истории, противясь решениям Бога. Это будет хорошим стимулом, чтобы заставить людей идти в нашу сторону от противного. Что ты знаешь о Боге, если ты никого не предавал?

– Горин, – соединился Бел с затворником, – как ты думаешь, что было раньше – Бог или математика?

– Я не знаю, – честно ответил Горин, – но вопрос занятный.

– И ещё – почему «математика» так похожа на русское «мать-и-мачеха»?

– Я подумаю и над этим, что-то ещё?

– Нет, это всё, – закончил разговор Бел.

«Он никогда не говорит впустую», – подумал Горин, с нежностью вспоминая свою мачеху, и записал эти вопросы себе в память:

«Мать – рождение. Мать – любит по-настоящему, мачеха не родная – может любить, может не любить, но не родная, мать любит своё, мачеха не своё, мать через детей продолжает жить сама, мачеха растит чужих, мачеха поливает чужое растение…» Горин думал потоком сознания, перебирая варианты. «Забота, которая может перерасти в любовь, но любовь должна всё понимать, а мачеха всего не понимает, поскольку другое растение, следовательно, не может любить так, как мать, а если понимает, значит, она мачеха от Бога. А мать, которая подбрасывает своего ребёнка, – кукушка. Чтобы полюбить кого-то по-настоящему, нужно уместить его в себя, мы больше любим меньших нас – детей, животных, баб, а большего нас нам полюбить не дано, разве что сравнявшись с ним, а затем став больше него, как это смог РА, рожденный раньше родивших его, полюбить весь мир».

Бел снова соединился с Гориным:

– Как ты думаешь, что сделает РА-з-ум, как только родится, первым делом? И последний вопрос – «все ли существа хотят жить?»

– Шеф, у меня голова вскипает, – взмолился Горин.

– Не вскипит, если хочешь выжить, – закончил Бел.

Бел летел к царю Салима. «И-Е-РУС-Алим, ие-РУС-Cалим…» – вспоминал Бел, почему они так назвали этот город. Пора менять тело. Тысячетонные камни фундамента, такая же монументальная стройка, как и в горном Ливане, те же технологии. Они встретились на стройплощадке, и Малхиседек долго молча смотрел на Бела испытующе, а тот не имел силы начать разговор первым.

– Постарел, – наконец произнёс Малхиседек, благословляя Бела.

– Устал что-то в последнее время, – ответил Бел.

Малхиседек сканировал его своими проникающими внутрь любого существа и любой проблемы глазами. Он был мал ростом, но казался Белу выше всех людей. Бел понимал его неизмеримое превосходство и не мог объяснить его ничем, кроме связи Малхиседека с Богом, с РА или кем-то ещё выше уровнем.

Бел относился к Малхиседеку с большей почтительностью, чем относился к РА. Малхиседек был ещё и красив, как человек и как священник, и душа его отражалась в глазах такой красоты и глубины, что хотелось смотреть в них всегда, если бы удалось выдержать взор полный любви, такой любви, которая прожигает тебя, выворачивая все внутренности, показывает каждую твою неточность и неправедность. Бел не мог смотреть даже на изображение Малхиседека долго, тот был особенным явлением в земном мире, и во всех иных мирах, единичным экземпляром, роскошь общения с которым у Бела пока ещё была.

– Скоро прибудет Преподобный с инспекцией, – сообщил Бел Малхиседеку.

– А от меня чего хочешь? – строго спросил Малхиседек, показывая Белу неуместность темы. – Я же говорил тебе, и не раз, что это твоё дело, я тут не советчик.

– Я хочу построить на этой Земле правила, основанные на Истине.

– И об этом я тебе говорил, – напомнил Малхиседек уже несколько мягче. – Любые правила, которые создашь ты, не улучшат правил, которые создал Бог. Ты встал на сложный путь, помочь тебе советом – значит стать тобой, а я этого не хочу, имея доверие к Богу. У меня есть молитва за этот мир, дело, которое меня устраивает, а потерять её для меня означает – потерять себя. Ты боишься смерти, я понимаю этот страх, ты не доверяешь Богу, желая получить особенную роль и написать свою собственную историю… Строй что угодно, развитие мысли не остановить, не ты, так другие построят то, что просится в ум. Ты хочешь благословения, я тебе уже давал его, помни всегда, в чём. Детали твоего творчества – твоя ответственность, не возлагай её на меня, но и не бойся особенно: ничего из того, что действительно нельзя построить, ты и не построишь.

– Благослови не согрешить перед Истиной, – чувствуя окончание разговора, попросил Бел.

Царь Салима положил руку на голову Бела и кратко отпустил:

– Иди и не греши.

– Я бы хотел взять тебя с собой, – наконец решился Бел перейти к сути своей поездки.

– Мне твой огород не нужен, – ответил Малхиседек, как бы ответил гром. Бел нагнулся, чтобы поцеловать руку старца, и пошёл к вертолёту, всем телом испытывая трепет. «Три человека сегодня сказали мне о том, что я боюсь смерти», – подумал Бел устало, уже сомневаясь в самом себе, в правильном выборе пути.

20. ВОСКРЕШЕНИЕ ГОЛОВИНА

Головин ожидал пробуждения Александра и новых данных. Свойством Головина был голод к существенной информации, лет пять назад он был подведен к старцу Серафиму, который поразил его нечеловеческой харизмой и недоступной для его понимания горящей верой. Головин восхитился старцем, шесть лет жил под его флагом, довольно часто наезжая в монастырь, благотворя церкви, помогая храму в честь царственных Страстотерпцев. Но полностью принять старца по причине его отдалённости, собственного малодушия и утопленности в семье и в работе Головин так и не смог.

Поэтому, впитав в себя всё, что было возможно, не отрываясь от дел и семьи, он отошёл от старца, иногда руководствуясь его советами, но назвать этот процесс обучением уже было невозможно. Сияние старца преследовало его на протяжении всей жизни, и он не мог приблизиться к нему, как и оторваться.

Головин словно стал небесным телом в его звездной системе, установив безопасное расстояние, потому что находиться рядом со старцем означало потерять самого себя и стать им, исполняя его функции, работая на него; а слиться с Солнцем Головин не был готов.

Полоса уныния началась у Головина после смерти отца: вдруг на него нахлынула отчаянная пустота, когда человек не хочет сопротивляться и не понимает, зачем жить, – и ничего с этим поделать он не мог. Головин вдруг почувствовал себя умершим отцом физически. Он сидел на стуле, считая, что он – это его отец, он так же двигался и так же улыбался. Он как бы стал своим отцом, но потерял себя, это длилось уже шесть лет. Серафим был ещё дальше, чем обычно, а новых смыслов не появлялось. Головин всё чаще думал о смерти.

Но приход Александра всё изменил, и Головин воспринял его благословением, и ожидал пробуждения Александра, чтобы продолжить общение. Головин, как вычислил его свойство Александр, был очень падок на всё необычное любого свойства, будь оно хорошее или плохое, и про осторожность Головин в такие моменты забывал полностью. Интерес к Необычному был внедрённым качеством; если бы Головин знал об этом, то, возможно, предпринял бы меры в отношении Александра (Геры), но он не знал этого, и его состояние при соприкосновении с Необычным всегда напоминало юношескую влюблённость. Он вдруг оживал, как эфемерный цветок, получивший каплю влаги.

Новое общение состоялось ближе к ночи. Головин, вынужденный соответствовать правилам бизнеса, весь день занимался производством, пытаясь ускорить исполнение заказа, рабочие были медлительны, звонки из УКСа накаляли обстановку, к концу дня удалось отправить вдвое меньше обещанных окон, и ни одно из них не было установлено. Для ускорения процесса не было денег, зарплата рабочим задерживалась три месяца, кредиты были истрачены, всё это очень напрягало Головина, уже отвыкшего быть наверху ситуации.

К вечеру, после того, как рабочие разошлись, Головин вместе с Александром шли в магазин. Александр подшучивал над Головиным, пытаясь привести его в чувство, что отчасти удалось в самом магазине, когда он стал приставать к продавщицам, а они, к большому удивлению Головина, мгновенно отозвались на его приколы, ожидая продолжения.

Александр (Гера) магически воздействовал на всех, из одних делая ярых сторонников, а других наполняя ненавистью. Из худого кошелька Головина Александру удалось выудить водку, колбасу, хлеб и рыбную консерву – Головин был жадноват, по причине избыточной ответственности, и на лишние траты не соглашался.

Обратная дорога сопровождалась снегом, что несколько умиротворило Головина. Танцующие под фонарями хлопья создавали музыку в его душе, ещё не отвыкшей от сказок, но музыка эта была почти безнадёжной.

– Напрягает работа? – спросил Александр.

– Да, есть немного, – тяжело вздохнул Головин.

– Так брось её, займись чем-то иным. Ты попал в колею, из которой нужно выйти, посмотреть со стороны и приколоться.

– Как это сделать, если я должен выполнить обязательства?

– Ты их и не выполнишь иначе, поверь мне, ты же мне сам говорил вчера, как учил менеджеров пользоваться этим миром как своим складом, и это был царский подход. И куда всё это исчезло?

– Да, было дело, но то была торговля, а сейчас я в производстве, я действительно увяз в этой трясине и выхода не вижу.

– Нет никакой разницы. Ты должен вылезти из своей норы, все решения твоих проблем вне тебя.

И снова всю ночь они пили водку и чифирь, пытаясь прочистить мозги, потому что оба не знали, что делать. Александр понимал, что попал в ситуацию, в которой его решение – Головин, а Головин чувствовал, что должен получить какую-то логическую помощь от Александра. Полночи они говорили о детях, которых нужно спасти, о неправильном мире, который нужно изменить, Александр пытался вдохнуть в Головина уверенность, но тот не принимал её. Александр понял, что Головину мешает избыточная ответственность за семью и за предприятие.

– У тебя уже нет предприятия, ты банкрот, и ты слаб, чтобы защитить своё королевство, у тебя, скорее всего, нет и семьи, я должен посмотреть на твою жену, чтобы удостовериться в этом. Скорее всего, она тебе уже изменяет, и дети не простили тебя за твою отдалённость!

Головин чувствовал справедливость его слов: после смерти отца его мир стал разваливаться, и он ничего не мог с этим сделать, он стал настолько слаб, что не мог принять ни одного самостоятельного решения, всё двигалось по инерции. Он чувствовал себя лишней деталью и в семье, и на предприятии, и мучился оттого, что неспособен ничего изменить. Только любовь к родным ещё как-то держала его, но и она, прерываемая частыми семейными ссорами, горела мелким дрожащим огоньком, не затухая по непонятным причинам.

– В тебе нет силы, ты вялый и слабый, ты похож на Россию, а должен быть – как твой Серафим, за которым толпами ходят люди, ища совета, ведь у тебя есть ум и возможности, ты же не беспаспортный бомж, как я!!! Ты не пользуешься своим ресурсом, как мшелоимец.

– Почему ты сам не получишь паспорт? – попытался отбиться Головин.

– Я не могу, нужно пройти много судов и потратить много денег, а таких, как я, не любят суды, я не готов к борьбе по их правилам, я получу паспорт по своим.

– Значит, мы оба слабаки, – подытожил Головин, не веря себе.

– Похоже на то, – странно-весело усмехнулся Александр, – но именно слабость и заставляет людей что-то с собой сделать, чтобы смочь. Будь всё не так, ты был бы среднестатистическим бизнесменом, а я – одним из миллионов тех, кто за копейки зарплаты пытается выжить, но у нас с тобой всё на грани жизни и смерти, это лучшее из всех состояний для прорывов. И моя фамилия происходит из дворянского рода, я Галицкий, а ты помогал строить храм царским Мученикам.

– Знаю поручика Галицина, – сообщил Головин, затянув песню.

– Галицкий, – поправил Александр, сделав ударение на второй слог, – из другого рода.

Головин не заинтересовался (сочтя информацию разводкой) и рассказал, что сам обнаружил своё происхождение недавно и был очень удивлен.

– Отец мне всегда говорил, что его дед прислуживал в церкви, но оказалось, что он был священником, у него был до революции двухэтажный дом, семья из восьми детей, они играли на разных музыкальных инструментах. вероятно, отсюда моя тяга к богопознанию.

– Всё от отцов, – подтвердил Александр, – мой папаня был профессором математики и калекой, ездил на коляске всю жизнь, а я всю жизнь таскал его на себе, и всю жизнь он мне пакостил, пытаясь научить хоть чему-то полезному. Я как-то увлекся электрогитарой, так он ломал мне усилитель раз десять, специально, пришлось научиться ремонтировать.

– Забавно, – оценил Головин, – у тебя был хороший отец. Мой меня ничему не учил, всё сидел и что-то изобретал днями и ночами, а сейчас я сам не могу отмазаться – придумал штук десять станков и приспособлений… по малолетству меня это не интересовало.

Впрочем, я ничему так и не научился по большому счёту: был программистом года полтора, но пришла перестройка, устроился директором филиала у друга, после размолвки с ним начал работать самостоятельно. С бартером у меня получалось неплохо, но только стал добиваться чего-то, как пришла налоговая полиция и начались суды. И только я научился защищаться, как меня амнистировали. Пришлось заниматься производством, но и тут, как только что-то освоишь, появляются друзья власти, которые умеют всё делать быстрее и лучше, переняв мой опыт, и всё по новой и по кругу. Бессмыслица. Я не успеваю учиться, потому что всё, чему я учусь, мгновенно устаревает.

– Нужно заняться общественной деятельностью, – порекомендовал Александр, – я на зоне организовал «общество Духовного Развития», получил под него деньги, организовал за них столярку, и всё пошло по прямой, нужно начинать с правильного начала, с поддержки своих начинаний, иначе будет, как у тебя, – будешь строить уже плывущий корабль, латая дыры на плаву.

– А что за общество? – поинтересовался Головин. – Христианское? Православное?

– Общество харизматов, других вариантов не было.

– Не слыхал о таком. Меня как-то пытался окучить один харизматичный свидетель Иеговы с Западной Украины, но, имея Серафима образцом веры, я на такую мелочь не ведусь. Хотя и веры у меня почти не осталось, но эталон веры у меня образцовый… постой (дошло до Алексея), ты говорил, что фамилия твоя – Галицкий? – Алексей сделал ударение на первый слог.

– Да.

– Значит, Даниил Галицкий тебе родня?

– По бабушке. Как-то раз, когда я был ещё ребёнком, она, уронив кувшин с молоком, обмолвилась об этом. Кувшин с молоком, как сейчас понимаю, она разбила не случайно, потому что тогда это была большая потеря, а для того, чтобы я запомнил её слова. Причитала потом полчаса. И тут же рассказала о своём отце, дворянине Галицком, который служил в царские времена в Грузии, был то ли полковником, то ли генералом. За дворянами в советские времена велась большая охота, вот и я угодил за решётку наверняка не случайно, меня подставили.

– Почему нет наколок? – спросил Головин, сомневаясь в истории отсидки.

– Я понимал, что когда-нибудь выйду и нужно будет жить среди нормальных людей, вот и берег себя. Князь Галицкий в наколках – это круто?

– Ну разве что если будет надпись: «король всея Руси», особенно на зоне, полагаю.

– Ты не лишен чувства юмора, – удивился Галицкий. – Давай выпьем за нашу встречу, ведь недаром я шёл неизвестно куда тысячу километров, а пришёл именно к тебе. Кстати говоря, король всея Руси был он, первый и единственный, других не було.

– Вот именно что «не було», хотя, не так давно читая Карамзина, я заметил, как тот восхищается Даниилом и его смелыми попытками утвердить свою власть, восхищается гораздо больше, чем Невским, который избрал осторожную политику мытаря при своём же народе. Но как показала жизнь, ни то, ни другое не сработало: хазарская орда и поныне правит русским миром.

«А ведь он не настолько глуп, и похоже, честолюбив, – убеждал Гера Александра, который был уже готов отказаться от Головина, чтобы найти кого-то покрупнее, – ему не хватает философии и психологии, нужно поработать!»

Разговор остановился. Александр, наученный на зоне работать строго «от инициативы противника», ждал ход Головина.

– У меня из головы не идёт твой рассказ про Москву, похоже, времена наступили, ты ведь знаешь Апокалипсис? – спросил Головин после паузы.

– И Откровение, и Евангелие, и Библию, довольно неплохо. Успел почитать, когда сидел в одиночной камере, счастливейшие были времена.

– Похоже, эти времена уже наступают, – грустно произнес Головин, уже привыкший ожидать худшую сторону от всего.

– А-а-а, а-а-а-а, а-а-а-а-а! Мы проиграли! – вдруг заорал по-зэчьи Александр, но тут же переменился. – Забей ты на горечь, Алексей Александрович, всё в этом мире зависит от тебя, мы победим. Вот ты и я, мы два человека, я пришёл к тебе через всю Россию, идя невесть куда, а пришёл к тебе. Ты хотел прославления убиенного царя, а я из князей Галицких, что тут случайного, какова вероятность случая, и есть ли она вообще? Ты не находишь, что в этом событии больше поводов для радости, чем для грусти? Ты не находишь, что нужно понять смысл этой встречи, не наш смысл, а тех, кто организовал её нам? Понять, чего они хотят.

– Да насрать мне на то, чего они хотят! – устало ответил Алексей, не подумав, – его новая история только начиналась. «Если бы я был бомжом, который хочет поживиться, я бы сочинил что-то подобное, чтобы войти в доверие», – подумал Головин и ответил:

– Вероятность случайного события нулевая, я не верю в случайности.

– Это напрасно, случайности бывают, всё контролировать невозможно, иначе жить будет совсем неинтересно; но в нашей встрече есть что-то, в чём нужно разобраться, и я уже знаю слово, которое нас объединило.

– За монархию! – предложил Головин.

«Молодец, катишь туда, куда надо», – молча похвалил Гера.

Александра интересовала эта «случайность» не меньше, чем Головина, и он решился на эксперимент:

– А давай-ка, друг император, напьёмся как скоты, так хочется забыть зону, пойдём возьмем ещё пару бутылок водки и пива побольше!

Головина позабавило новое прозвище, и он согласился.

Александр решил «выпустить джина и пророка, которого почувствовал в себе» – и быстро накидался, наливая Головину понемногу. Александр отключил собственное сознание, отчего на поверхность вышел Гера, привыкший к пьянству своих аватаров тысячелетиями, потому что на других боги не давали ему денег, да и сам он любил выпить. Головин почувствовал приход другого существа и с трусливым любопытством поглядывал на бога, который вышел на связь.

– Ты не думал, Алёша, что Б. О. Г. – это аббревиатура? Б, точка, О, точка, Г, точка? – спросил Гера.

– Грешным делом было такое, – ответил Алексей, – а может, не было, но сейчас подумал.

– Ты можешь про себя сказать «Аз есмь»?

Головин задумался.

– Тебе не хватает знаний, ты не видишь общей картины, ты слишком доверчив. Почему ты мне, Александру, доверяешь? – Гера внимательно смотрел на Головина глазами пьяного бога.

– Я не целиком доверяю.

– Ты должен мне доверять, – сказал Гера, имея в виду самого себя, – ты должен доверять Богу. Вот ты слушаешь меня. Почему?

– Я думаю, что через тебя со мной говорит Бог, – честно ответил Головин.

Гера посмотрел сквозь глаза Александра своими длинными змеиными глазами, исполненными странной доброты, вызывающей непрестанное сомнение в Головине.

– Ты должен доверять мне, – сказал Гера, – все мои разводки всегда были добрыми, какими бы они ни казались вначале.

Головину стало страшно от его интонации, и от этого разговора, и от этих глаз.

– Ты должен понять, что я желаю тебе добра, – продолжал Гера.

– Когда я увидел Серафима в первый раз, он говорил подобным голосом, и первое, что он спросил меня, чей я сын? Я сдуру ответил: «Божий», он довольно усмехнулся и спросил ещё: «Божий или негожий?» Я ему ничего не ответил, потому что и сейчас этого не знаю.

– На тебя возлагают надежды, – ответил Гера голосом Серафима, – но ты их не оправдываешь, ты труслив и медлителен, ты как бы мёртв, хотя должен быть жив, почему ты мёртв?

– Я не знаю, я ничего не понимаю, – по-настоящему, как перед Богом, каялся Головин.

– Тебе, возможно, и не надо понимать, а только слушаться.

– Я никому не могу довериться полностью, – ответил Головин, – у меня проблема.

– Полностью и не надо, нужно всё проверять Христом, я никогда не предавал Бога, всю мою двадцатилетнюю отсидку я был верен во всём. Сколько сторон у монеты?

– Три, – ответил Головин.

– Это минимум, а большинство людей видят только две. Я тебе могу объяснить весь мир на спичках. Ты живой, – Гера зажёг спичку. – Или мёртвый? – Гера потушил спичку. Головин сидел как школьник. – Ты любишь или нет? Кого и как сильно ты любишь? Что ты готов сделать, чтобы спасти их? Что ты готов отдать за их спасение? Ты видишь, в какой опасности твои ближние, твои дети, твой мир? Ты хочешь изменить его?