Два шпиля

Мать опустила кинжал, и Гири-Сейкал поспешно отступил назад. Дикая злоба исказила его лицо и пальцы сжали рукоять ятагана, но сзади послышался смех и несколько молодых наложниц вошли на аллею. Гири-Сейкал по-волчьи оскалился и, крутнувшись на каблуках, зашагал прочь.

Глава 2

Дели так и не решилась поговорить с матерью о странном разговоре в саду. Впрочем, немаловажной причиной стал и недостаток времени. Обременённая множеством забот в огромном дворцовом хозяйстве госпожа Сафа-икбал уделяла дочери значительно меньше внимания, чем хотелось бы им обеим. Что касается отца, то его девочка часто совсем не видела неделями, а то и месяцами…

Как раз сейчас Мохсен-Адиль вновь отсутствовал в столице, отправившись на восток султаната. Там добывали жирный чёрный камень – графит, который кузнецы использовали для изготовления острых и гибких клинков, славящихся своей узорчатой красотой далеко за пределами Гараханча.

Прошло несколько дней. Ничего примечательного не происходило, но Дели постоянно ощущала угрозу, буквально пропитавшую воздух дворца. И сегодня тревога достигла апогея. Дели отчаянно страдала, не будучи в силах объяснить кому-либо владеющие ею чувства, и заработала кучу замечаний и упрёков на занятиях по письму, этикету и танцам. День близился к концу; перед ужином детям дали немного свободного времени, причём разрешили поиграть вместе и девочкам, и мальчикам. Затеяли прятки. Случилось так, что Дели пряталась вместе с Камаем, серьёзным, большеглазым мальчиком девяти лет. Он был сыном рядовой наложницы; врождённым женским чутьём девочка чувствовала, что она ему нравится. Впрочем, ей он тоже нравился, но, разумеется, Дели скорее откусила бы себе язык, чем призналась в чём-то подобном.

Солнце уже опустилось за деревья, и в саду быстро сгущались тени. Дети убежали в один из самых отдалённых уголков сада и затаились среди папоротников. Тогда и услышали голоса.

Дели, не раздумывая, поползла на четвереньках, стараясь не тревожить опахала листьев, Камай вынужден был последовать за ней. Вскоре девочка достигла ажурного сплетения золочёных прутиков ограды, разделяющей сады. Камай, переводя дыхание, остановился рядом, и дети уставились на трёх мужчин в дюжине шагов перед ними.

Один из них, стоящий к ним спиной, был никто иной, как Гири-Сейкал. Дели услышала, как резко втянул в себя воздух Камай – однажды комутан приказал выпороть его за какой-то ничтожный проступок и лично проконтролировал исполнение экзекуции. Другого, стоящего в пол-оборота толстяка, почти одинакового в высоту, ширину и толщину, Дели тоже знала – верховный имам. А вот третьего, сидящего на гранитном валуне к ним лицом, узнать не смогла. Всю фигуру незнакомца скрывал тёмно-лиловый плащ с глубоким, низко опущенным капюшоном.

– Мне кажется, мы неоправданно рискуем, – недовольно проговорил Гири-Сейкал, – всё уже вроде решено – к чему встречаться прямо накануне решающего дня? На худой конец, можно было увидеться где-нибудь в укромном месте, а не в самом дворце!

– Это пожелание нашего… союзника, – кивнул головой имам на незнакомца в капюшоне, – он заявил, что ему необходимо именно накануне решающего дня попасть во дворец и увидеться с нами. Это необходимо для исполнения замысла и нашей безопасности.

– Итак, всё готово? – спросил Гири-Сейкал, нервно покачиваясь на носках. – Завтра?

Он явно обращался к сидящему незнакомцу, но ответил имам.

– Да. Мы сделали всё, от нас зависящее, теперь дело за тобой. Ты уверен, что контролируешь дворцовую гвардию и сумеешь заставить повиноваться большую часть армии? Всё ли ты для этого сделал? Смотри – авторитет Мохсен-Адиля среди простого народа и солдат очень высок, да и многие офицеры ему верны…

– Многие, да не все! – презрительно фыркнул Гири-Сейкал. – К тому же, если я не ошибаюсь, наши таинственные друзья как раз и должны помочь избавиться от союзников Мохсен-Адиля на высоких государственных постах… Да и в любом случае – ошибка брата состоит как раз в том, что он слишком прислушивается к мнению черни и обращает мало внимания на облечённых властью, желающих сладко есть и пить, иметь больше золота в мошне, юных наложниц в гареме и породистых скакунов в конюшне. Я не терял даром времени и нашёл достаточно единомышленников среди высших военачальников. Не волнуйся – армия будет на моей стороне!

– На нашей, комутан, – толстяк улыбался, и голос его звучал слащаво, но глаза кололи, как стрелы, – на нашей стороне.

– Разумеется, – нетерпеливо махнул рукой Гири-Сейкал, – разумеется, на нашей. Но я спрошу в свою очередь: не будет ли ошибки? Ведь наш план – не совершить банальный переворот. Всё же у моего брата много сторонников, и нам грозят множественные бунты…

– Никакого переворота, – покрутил головой имам, – всё свершится исключительно по воле Восшедшего, на величие которого покусился султан, обижая его верных служителей и лишая имамат законных средств на существование.

– Звучит красиво, – осклабился Гири-Сейкал, – но мне, наконец, хотелось бы уточнений. Наш уважаемый союзник в основном молчит, хотя, клянусь небом, я уже отвалил его… сообществу столько золота, что хватило бы купить красноречие и голоса всех ораторов и певцов султаната разом, причём на многие годы вперёд.

Молчаливый собеседник поднял голову. Уже ощутимо стемнело, и лицо проявлялось под капюшоном бледным пятном, на котором неожиданно резко выделялись угольной чернотой глаза и странно темнели губы.

– Это же ишьясс! – зашипел Камай, вцепившись в плечо Дели. – Черногубый!

Девочка и сама поняла, кем был третий в компании заговорщиков, более того – она странным образом мгновенно почувствовала ничем не объяснимую, но твёрдую уверенность в том, что это был именно тот самый незнакомец, которого она видела с имамом несколько раньше, и который так странно на неё тогда смотрел…

– Не волнуйтесь. – заговорил сектант. Голос его имел неприятный, странно шелестящий оттенок, вызывающий в сознании образ скользящей в палой листве змеи.

– Наша община выполнит свою часть договорённости. В эту ночь случится всё, что вам нужно.

– Хотелось бы верить. – дёрнул углом рта Гири-Сейкал. – Странно, что при таких возможностях ваша секта… то бишь община до сих пор прозябает в неизвестности.

Ишьясс перевёл на него мрачно горящий взор, чёрные губы тронула презрительная усмешка. Комутан-паша осёкся, отвёл глаза, неловко переступил с ноги на ногу.

– Наши цели ведомы лишь нашим предводителям, – прошелестел сектант, – нас не интересует мышиная возня людей вокруг богатства и власти. Радуйтесь, что сейчас наши цели совпали, и вы, благодаря нам, получите то, что вам нужно.

– Не даром. – буркнул, не желая уступать, Гири-Сейкал, но ишьясс уже смотрел на имама.

– Ты помнишь о моей просьбе? – на этих словах Дели внезапно ощутила, как незримая ледяная рука стиснула ей горло.

– Ты о девчонке? – переспросил имам. – Конечно… Комутан-паша о ней позаботится, это будет несложно в поднявшейся суматохе…

– Не забудьте! – ишьясс, пригнув голову, переводил взгляд с одного на другого. – Она должна умереть!

– Да с удовольствием. – пожал плечами Гири-Сейкал. – Хотя, признаюсь, с куда большим удовольствием я побеседую с её мамашей…

– Меня интересует девочка! – ишьясс встал, как принявшая боевую стойку кобра, и собеседники невольно отступили назад. – Она не должна остаться живой, запомните. Это наше непременное условие!

– Странно, – проговорил комутан-паша, – вы собираетесь единовременно уничтожить около сотни человек в разных уголках султаната , а сами просите меня убить сопливую девчонку … Не понимаю, почему бы не угробить и её заодно?

– Тебе не надо понимать! – казалось, в глазах сектанта бушует тёмный огонь преисподней. – Она – не обычный ребёнок, мы не можем сейчас вступать в противостояние… Впрочем, неважно. Убейте её, вот и всё!

Дели казалось, что ей не хватает воздуха. Это ведь о ней… точно о ней…

Ишьясс вдруг пригнулся, странно подав вперёд голову и верхнюю часть туловища; в движении было что-то нечеловеческое, мерзкое и хищное.

– Там кто-то есть! – прошипел ишьясс. – За оградой!

Имам с комутаном одновременно обернулись. Дети замерли, парализованные ужасом.

– Где? – спросил Гири-Сейкал.

– Прямо перед тобой, в папоротнике, идиот! – в голосе ишьясса бурлила ярость. – Быстро, ну!

Комутан-паша двинулся вперёд, извлекая из-за поясницы небольшую двулезвийную секиру – отличительное оружие дворцовой гвардии. Дели глядела, как мужчина упругой походкой тренированного бойца идёт прямо к ним, на большие руки, удобнее перехватывающие украшенную серебряной чеканкой железную рукоять, на золочёные полумесяцы лезвий… внезапно Камай схватил её за руку.

– Не шевелись! – одними губами прошептал он, вскочил на ноги и бросился бежать, с шумом и треском разбрасывая ломкие опахала перистых листьев.

На миг все замерли. Сектант очнулся первым; полы его чёрного плаща взвихрились, когда он с невероятной быстротой сорвался с места. Камай бежал наискось от ограды, стремясь скрыться за кустами ближайшей аллеи. Ишьясс остановился у ограды в нескольких шагах от скорчившейся у земли Дели, протянув руки с растопыренными пальцами сквозь решётку.

– И-а-а-а-х-х-а-а-а-а! – с невероятным напряжением не то выдохнул, не то простонал он. Дели на миг показалось, что она увидела, как тёмная тень скользнула от ишьясса вслед за бегущим мальчиком, петляя между деревьями и вытягивая чёрные лапы…

– Чего стоишь, кретин? – повернулся к Гири-Сейкалу сектант. – За ним, он уже мёртв! Спрячь тело, чтобы не поднимать шум раньше времени!

Комутан злобно скривился, но послушно бросился вперёд, несколькими ударами разрубил декоративную ограду и побежал туда, где между кустов скрылась маленькая фигурка.

– Шайтан и демоны! – простонал, держась за сердце, святейший имам. – Что мог услышать этот проклятый мальчишка? Благие небеса…

– Оставь богов и демонов в покое, – прошелестел ишьясс, – всё будет, как мы запланировали. Пошли, у тебя ещё много дел. Завтра вы с Гири-Сейкалом откроете новую страницу истории Гараханча.

Глава 3

Ветер редко утихал на просторах Каракчаевской степи. Здесь ему было где гулять над стелящимися безбрежными коврами буйных трав, скользить по склонам холмов, прятаться в оврагах и балках, волновать кроны врезающихся в степь лесных массивов и гладь озёр и рек. Ласковый шепот ветра, равно как и его разбойничий свист, были такой же неотъемлемой частью этих громадных открытых просторов, как и необъятное небо над ними, днём поражающее глаз густотой синевы, а ночью подмигивающее мириадами звёзд, большими и яркими, словно хрустальные светильники дивной работы…

Красоты степи проходили перед глазами Дели, но не радовали душу, так как созерцала их девочка через деревянные прутья грубой решётки. Шестерых детей везли на большом зарешеченном возу; к нему крепилась верёвка, к которой по очереди были привязаны дюжина женщин и девушек, идущих пешком. Сафа шла третьей, и Дели имела возможность встречаться с ней взглядом, но слишком переглядываться, тем более, разговаривать было нельзя – любой из сопровождавших караван степняков мог ткнуть провинившуюся древком копья, а то и стегануть с плеча плетью.

Глаза Сафы – бывшей икбал! оставались сухими. Происшедшие события были столь страшными, что разум отказывался их признавать, но женщина отлично понимала, что ещё больший удар обрушился на хрупкое детское сознание Дели, и старалась поддержать её улыбкой и мысленным посылом.

Всё, случившееся с ними и в самом деле казалось девочке страшным сном. Ещё несколько дней назад – хозяйка султанского дворца, единственная икбал, жемчужина Гараханча, и её дочь, любимица всемогущего султана, с которой обращались, как с прекрасной бабочкой, опасаясь повредить пыльцу на крыльях… И ныне – бесправные пленницы. Вернее, рабыни…

Секта ишьяссов сделала своё чёрное дело. Испуганная Дели в тот же вечер всё, как могла, пересказала няньке, та бросилась к Сафе – но уже ничего нельзя было успеть сделать. Во дворце – разумеется, не случайно – в тот день дежурили лишь те гвардейцы, которых сумел склонить на свою сторону Гири-Сейкал. А связаться с преданными султану командирами у Сафы быстрой возможности не было – а затем не было возможности вообще… В ту страшную ночь султан Гараханча Мохсен-Адиль умер, как и десятки самых верных его сторонников, занимающих высокое положение в государстве, и ближайшие родственники-мужчины. Они умерли все одновременно страшной, непонятной смертью, корчась в невыносимых муках, задыхаясь, покрываясь пурпурными пятнами, на глазах превращающимися в обнажающие кости зловонные язвы. И с утра следующего дня по всей стране имамы и муллы кричали на папертях о божьей казни, постигшей неправедного правителя и его сподвижников за грехи против святого неба и его служителей. И славили нового великого султана, угодного Восшедшему – Гири-Сейкала…

Если бы остался хоть один законный наследник престола султаната, то наверняка отыскались бы влиятельные люди, бросившие на дворец часть армии или поднявшие на восстание народ… Но наследника не было, а для простого люда свершившееся действительно выглядело, как высшая воля. И расправы над немногочисленными повстанцами и недовольными с помощью клинков и плетей были уже наказанием мятежников, выступивших против законного владыки Гараханча.

Всего этого Сафа не видела, но сценарий переворота в красках расписал явившийся к ним под утро Гири-Сейкал.

– Видишь, Сафа, – под конец, по волчьи скалясь, сказал он, – ты могла бы остаться повелительницей дворца, если бы приняла моё предложение вовремя… Но и сейчас у тебя есть шанс неплохо устроить своё будущее. Если будешь благосклонна ко мне – останешься моей наложницей. Но тебе придётся постараться ублажить меня как следует!

Дели в мельчайших подробностях помнила, как мать бросилась на него с кинжалом – отчаяние и ярость до неузнаваемости исказили её обычно столь милое и кроткое лицо. Но комутан, опытный воин, был уже начеку – и миг спустя кинжал улетел в угол. Затрещала разрываемая одежда; Сафа вцепилась братоубийце зубами в руку, и он, грязно выругавшись, коротко ударил её в висок и бросил обмякшее тело на ковёр.

И тогда Дели тоже впервые познала ярость – испепеляющую разум, наполняющую голову звенящими ударами пульса, тело – жидким пламенем, а душу – непреодолимым желанием убивать…

Разумеется, она была слишком маленькой, и мужчина одним небрежным движением руки швырнул её через всю комнату. Дели ударилась о стену лопатками и затылком – и голову расколола такая боль, что всё перед глазами рассыпалось и завертелось, как цветные стекляшки в недавно подаренной отцом новой игрушке со сложным названием. Пытаясь глотнуть хоть немного воздуха, она могла лишь усилиями воли отчаянно отгонять дурманящую голову темноту и смотреть…

Смотреть, как Гири-Сейкал неторопливо срывает одежду с бесчувственной матери. Как Менке, неподвижно и отрешённо сидевшая всё это время в углу, вдруг взвивается с быстротой, невероятной для её старческого, почти векового тела, и лишь отточенная годами воинских тренировок реакция спасает комутана. Длинная спица, нацеленная в глаз, лишь насквозь пронзает ухо, и вновь Дели беспомощно глядит, как старая нянька падает от сокрушительного удара, как Гири-Сейкал, морщась, вытаскивает из уха спицу, вынимает короткий ятаган и дважды вонзает в живот Менке, проворачивая лезвие. А затем, подмигнув Дели, вновь возвращается к распростёртой, обнажённой Сафе и, расстегнув богато украшенный пояс, спускает штаны…

Сейчас Дели очень хотелось бы всё забыть. Но тогда она, борясь с тошнотой и беспамятством, неотрывно глядела, как мужчина с хаканьем качается взад-вперёд, как дёргается на ковре голова матери в ореоле разметавшихся волос, как насильник рычит, запрокинув вверх голову и закатив глаза…

Дели была уверена, что правильно поняла смысл слов ишьясса – он действительно требовал от Гири-Сейкала, чтобы тот убил именно её, Дели, намекая на какие-то скрытые в ней силы… Сектант ошибся – никакие силы не пришли ей на помощь. А вот почему Гири-Сейкал не выполнил требование своего союзника, она не знала. Зато знала Сафа: отнюдь не жалость руководила братоубийцей. Желая как можно сильнее наказать и унизить отвергшую его давние поползновения женщину, комутан – теперь уже султан! не стал её убивать, а продал в рабство кочевникам Каракчаевской степи, раскинувшейся за северными границами султаната. Если бы он при этом лишил жизни её дочь – Сафа ни минуты не стала бы жить. Нашла бы способ, вены бы порвала зубами… А теперь она не могла бросить свою девочку, и ей предстояло сполна изведать горечь рабства, и при этом ещё видеть и знать, что и дочери с самого детства уготована та же участь.

Через три недели жестокого перехода по степи отряд кочевников, ходивший за рабами, достиг становища своего племени. Улькуллы были немногочисленны, но свирепы и воинственны – впрочем, как и все степняки-каракчаи. Испокон веков племена степи яростно воевали между собой за пастбища, воду, скот и лошадей, заключая лишь временные союзы. Но когда степь окружили расцветающие и крепнущие державы, стало очевидно, что вскоре одна из них приберёт воинственные, но разрозненные племена к рукам. Однако этого не случилось.

Уже более пятисот лет на острове между двумя рукавами реки Имчат проживал Красный род степняков, отказавшийся от извечного занятия предков – кочевого скотоводства и коневодства. Они основали единственный каракчаевский город – Цакдал-Мират, Обитель Звезды, а хана своего провозгласили Степной Звездой, Спустившейся С Небес. В жестоких войнах с племенами карачаев, благодаря тонкой игре с вождями они сумели со временем подчинить себе всю степь. И объединённое войско степняков несколько раз наносило сокрушительные поражения вышколенным и организованным армиям цивилизованных государств, посягнувших на Каракчаевскую степь.

В результате все племена каракчаев продолжили независимую кочевую жизнь, продолжая разводить коров, овец и лошадей и сражаться друг с другом. Но ежегодно от четверти до трети стад, отар и табунов отгонялись в Цакдал-Мират, и по требованию хана каждый третий воин степи должен был немедленно явиться под его знамя. Впрочем, и хан не раз по своей воле спасал племена, находящиеся на грани вымирания по той или иной причине, снабдив их лошадьми, скотом и рабами.

Цакдал-Мират расцвёл, в нём развивались и процветали торговля, ремёсла и даже наука и искусство; к нему, через наведённые через реки мосты и паромные переправы тянулись караваны из всех близлежащих стран, на его благо трудились сотни тысяч рабов, а покой охраняли опоясывающие вокруг исполинские земляные валы, патрулируемые всадниками Красного рода, теперь потомственно занимающихся лишь воинским делом.

А улькуллы и прочие племена продолжали жить, как и их предки тысячелетия назад. Сейчас племя насчитывало около трёхсот воинов, полтысячи женщин, втрое больше детей и несколько десятков стариков. Относительно детей и стариков-мужчин у каракчаев существовали свои законы. Мужчины продолжали оставаться членами племени, пока в состоянии были самостоятельно садиться в седло и ехать верхом; старики, чувствуя, что близок день, когда это им не удастся, садились на коня и уезжали прочь, чтобы вдали от соплеменников на скаку пронзить своё сердце ножом и отдать своё тело степным хищникам, а душу – ветру, продолжающему бег коня. Что касается детей, то до тех пор, пока ребёнок ростом не достигал колеса телеги, он считался маленьким и жил праздно под опёкой всего племени. Достигнув макушкой высоты колеса, мальчики становились молодыми всадниками, и начинали, коневодству, скотоводству, охоте и воинскому мастерству, а девочки – молодыми хозяйками, и учились рукоделию, шитью, готовке и прочим мудростям ведения домашнего хозяйства. В семнадцать лет юноши проходили посвящение в воины, а девушки в пятнадцать – в невесты.

Табуны, стада и отары принадлежали всему племени. Распоряжался всем вождь – тенг, опирающийся на совет из уважаемых стариков и авторитетных воинов. Рабы, как и животные, тоже были общим достоянием. У улькуллов было около двух сотен рабов, вернее – рабынь. Рабов-мужчин степняки покупали мало, и это были хорошие мастеровые – кузнецы, плотники, кожевники. С ними обращались достаточно уважительно и бережно, только при покупке рассекали подошвы ног и зашивали в раны пучки конского волоса, после чего раб мог лишь потихоньку ковылять, не помышляя о побеге.

Женщины-рабыни жили в больших общих юртах и под руководством старух-каракчаек выполняли всю домашнюю тяжёлую и черновую работу, а кроме того, ночами ублажали воинов…

В память Дели врезалось выражение глаз матери, когда старуха-чагаз, то-есть надзирающая за рабынями, объясняла ей ночные обязанности. Если бы уязвлённые гордость и достоинство могли воплотиться в жизнь – Сафа просто исчезла бы из этого мира, испепелив вместе с собой Гири-Сейкала и его сообщников.

– Вечером и утром будешь выпивать по глотку. – старуха показала тёмную пузатую бутыль. – Это ослабит попавшее в тебя мужское семя и не даст ему прижиться в утробе.

– Я не буду этого делать. – сказала Сафа, и голос её прозвучал неестественно спокойно. – Ни пить эту гадость, ни спать с вашими мужчинами я не буду. Можете убить меня сразу.

Старуха ощерила в улыбке редкие кривые зубы.

– Рабыню, отказавшуюся от чести ублажать воинов-каракчаев не убивают. Зачем? У нас в степи есть муравейники, высотой в рост человека, и по тропам к ним и от них огненно-красные насекомые движутся потоками, шириною в ладонь. Тебя голую привяжут на муравьиной тропе к вбитым в землю колышкам с раздвинутыми ногами, а причинное место смажут мёдом… Очень быстро все строптивицы приходят к выводу, что ласки наших мужчин будут куда приятнее поцелуев муравьёв.

Дрожь сотрясла тело матери, но ни лицо её, ни голос не изменились.

– Что ж – в конце концов, муравьи меня убьют – и всё закончиться. Но подстилкой для ваших воинов я не буду.

Чагаз некоторое время молчала, наклонившись вперёд. Её темное, изборождённое морщинами лицо почти касалось Сафы. Дели казалось, что жёсткие седые патлы старухи шевелятся, как щупальца, и тянутся, желая вцепиться в шелковистые волосы матери. Затем чагаз выпрямилась, звякнув многочисленными медными и латунными медальонами, и вздохнула.

– Я вижу… ты действительно готова умереть даже столь страшной смертью. В тебе есть мужество… но что ты скажешь, когда на муравьиной тропе вместо тебя окажется твоя дочь?!

И тогда впервые за всё ужасное время слёзы наполнили глаза матери и беззвучно покатились вниз мимо застывших губ…

Вместе с дюжиной других девочек-рабынь Дели под присмотром старших невольниц обучалась нехитрым обязанностям – мыть и драить медные и бронзовые котлы, миски и блюда, готовить, шить, вязать, чинить одежду и обувь. Сафа, постоянно занятая тяжким трудом, каждый день находила хоть минутку, чтобы приласкать дочку, одарить частицей материнского тепла. Силу её любви Дели ощущала, как незримое присутствие самой матери, даже когда её не было рядом. Это помогало девочке пережить столь разительные перемены в жизни. К счастью, она обладала отличным здоровьем, и тяготы кочевой жизни в сочетании с непривычным физическим трудом не сказались отрицательно на её организме. От природы любознательная и увлекающаяся, Дели с интересом впитывала новизну обстановки и, спустя некоторое время смогла даже полюбить эту землю – с зелёными волнами перекатывающегося под ветром ковыля, молочными туманами, заливающими сонные берега утренних рек, тысяченогим топотом табунов и резкими криками орлов, точками висящих в солнечных небесах… Но она не могла простить ни Гири-Сейкалу, ни мужчинам-степнякам того, что они делали с её матерью.

– Не смотри! – резко приказывала Сафа всякий раз, когда очередной кочевник уводил её в угол юрты, символично отгороженный плетёной из полосок кожи занавеской. Но девочка, до крови прикусив губу, каждый раз украдкой упрямо продолжала глядеть, как ритмично движется голова матери над бёдрами мужчин, часто лишь приспускающих пропахшие лошадиным потом штаны, как степняки грубыми лапами мнут нежную грудь и упругие полушария ягодиц, впиваются в волосы, переворачивая покорное тело то так, то эдак. Хриплое мужское сопение и удовлетворённое хрюканье стали для Дели самым отвратительным, что могло быть в этом мире. Мать, возвращаясь из угла, не подавала никакого виду, что только что с ней случилось что-то плохое – но Дели явственно ощущала, как каждый раз в ней умирает частица души…

Часть 3

Глава 1

– Роктар, посмотри!

Ария держала в руках веточку, на конце которой медленно шевелился огромный жук. Роктар подошёл, и они, прижавшись плечами, некоторое время рассматривали насекомое, напоминающее бронзовое украшение. Впрочем, внимание Роктара почти сразу переключилось на исходящее от Арии тепло. Он поймал себя на мысли, как ему хочется обнять её и прижать к себе плотнее. Ещё год назад он бы сделал это, не задумываясь, но сейчас…