DOMINI ПАНЕЛЬ

– Знаю вашу ногу, – отрезала Ленка, – изучила!

Казимир Иваныч и мне кофейку, если можно!

– Вот заноза! – пробасил дядя Казимир.

– Ну, вперёд! – воскликнул Антон и почти неслышно добавил: – Аквила нон каптат мускус1.

Они встали и, лавируя между мольбертами, направились к выходу на проспект. Девушка, обеими руками прижимая к груди сумочку и близоруко щурясь, шла вслед за ним.

– Так ты, значит, аквила, а я, выходит, всё-таки, не мускус? – произнесла она с весёлой иронией.

– Конечно, нет! – ничуть не смутившись, ответил Антон, – какая же ты муха! Христо! – окликнул он

оживлённо жестикулирующего перед неподвижным лицом Натальи Христофора, – посмотри за вещами! Через полчаса буду!

Христофор, не отвлекаясь от разговора, махнул рукой:

– Иди уже!..

В тот же миг перед Антоном, словно из-под земли, появился весь всклоченный, огнём дышащий Прохор, страшно ворочая глазными яблоками, свирепо зарычал:

– Тоха – пятёра… ты обещал! – его русая, в мелких завитках, борода вся выпрямилась, и теперь торчала в разные стороны, как старая, выметенная до черенка метла.

– Господи, г-гаф! Откуда? – по-гусарски грассируя, воскликнул немедленно развеселившийся Антон, – из каких кгаёв?!

– Некогда! – хватая из его рук пятирублёвую купюру, сипло прохрипел Проша, – я тут… там!.. Я, это!.. А! – махнул рукой. – Потом! – и исчез, как испарился.

– Каков типаж! – воскликнула Марселина, – это же чудо типаж!

– Глыба, матушка, глыба! – торжествующе улыбался Антон, – ты посиди тут на Невском, та…

В ту же секунду тошкины плечи будто взорвались изнутри, Антон было рванулся, но тут же новая боль согнула тело пополам. Через мгновение он уже сидел в милицейском Газике.

«Однажды Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, поймал на улице кота. Ему надо было живого кота для романа».

Даниил Хармс

Фортуна.

Это было во вторник, в самом зените лета, в час небывало жаркого заката. В небольшом кафе на Поварской, с говяжьей печёнкой в зубах, был застукан молодой, начинающий вор по кличке Дивуар. Взяла его прямо на «скачке» смешливая, круглолицая официантка Тося.

Судила его тоже Тося, приговор исполняла она же (молодая девушка, добрая по натуре, сама не ведая того, уверенно следовала железным принципам печально известного плантатора Чарльза Линча2). И хотя, по известным причинам, гражданских прав у Дивуара было меньше, чем, скажем, у беглого раба из штата Виргиния, вздёрнут на первом попавшемся суку он всё-таки не был, а лишь натыкан мордою в доверху наполненную густыми, жирными помоями, кастрюлю.

После недолгой, но унизительной (даже для уличного кота) экзекуции, добрая девушка сунула незадачливого воришку в пыльный, пропахший гнилой картошкой мешок, а ближе к ночи передала молчаливому, угрюмому человеку по имени Терентий. Тот не глядя кинул своё приобретение в заваленный грязным тряпьём багажник старого разбитого «Запорожца», и вместе с помоями свёз к

себе домой, в небольшую, накрепко вросшую в густой хвойный лес, деревню.

Дом принял Дивуара довольно холодно, как говорится, без реверансов: получив увесистый пинок под хвост, он мигом понял поставленную перед ним оперативную задачу и с места в карьер кинулся в бой с обнаглевшими от беззакония мышами. Война была короткой, но беспощадной: через пару дней он уже праздновал победу – ушли даже крысы.

И зажил….

А в избе Терентия чистота, порядок, печь в изразцах, хозяйка ласковая. И всё герою дозволено.

Жизнь пошла!..

И, то ли от нечего делать, то ли от ненасытности или шкодливости своей, начал, шельмец, коз сосать: с утра заплывёт в овин, приметит какую козу, нырнёт, ей под вымя и сосёт, чуть не треснет, потом раскинется на соломе и дрыхнет… и так сладко! Ну а когда мух начал ловить, слава о делах его покатилась по окрестным улицам и проулкам. Хозяйка уж не знала, что и делать с негодником: кругом коты как коты, а этот насосётся молока, выспится всласть и давай скакать как полоумный. И раскушал-то он их походя: махнул лапой масла из кринки, а там муха. Чёрная, жирная. И началось…! Прыгал до одури. Однажды коготком за тюль зацепился, а дело было на кухне и вместе с треснувшей занавеской окорочками своими на разделочную доску и сел, ну та и поехала: на скалке лежала. Так с комфортом в громадную кастрюлю с дрожжевым тестом и въехал. Хвостовой своею частью. Хозяйка забегает,

а из опары котова башка торчит и тюль на ней, венцом, как у невесты. Глаза выпучил…!

Вынули, конечно… Вид - даже скотный двор не признал паразита. Индюки чуть насмерть не заклевали, козы шарахались, как от бодливой коровы. К вечеру хозяйка сжалилась – выстригла крупные комки теста из его шерсти, и стал он совсем нехорош: весь в сосульках, в плешинах, прямо пёс шелудивый!

Дивуар тогда чуть с тоски не помер, был бы человеком, удавился. А хозяйка всё поглядывала на любимца своего и ласково так приговаривала: мухолов ты наш несчастный, козосос-то сраненький! Звали его тогда Василием, это у нас он Дивуар.

Через пару дней посадили Ваську в лукошко - и в город. Там, на вокзале, сбежал…

Белёсый, с широким веснушчатым носом сержант методично тыкал в Антона мягким, словно подушка, кулаком и по-ребячески грозно рычал:

– Где валюта? Валюта, спрашиваю, где?

– Валюта? – тяжко кряхтел Антон.

– Валюта! – тяжко сипел потный блюститель порядка.

– Какая валюта?! – шипел Антон.

– Баксы! – хрипел экзекутор, – валюта.

– Господи! – зашёлся в густом кашле Антон. – Вы хотя бы с обыска начинали! Чего сразу колотить? Где презумпция? Логика, гуманизм! Где понятые?

– Будет тебе и логика, и гуманизм тебе тоже будет, – бурчал, орудуя кулаками, сержант.

– У нас правовое государство, товарищи! – получив очередной удар под дых, взвизгнул художник, – сам по радио слышал!

Капитан повернул к Антону большое лобастое лицо:

– Диссидент, что ли? – и, не услышав ответа, удовлетворённо произнёс: – А ну, добавь-ка ему ещё, Лёша.

– Он ещё, сука, учить нас будет! – обиженно сопел Алексей, но темпы избиения почему-то снизил: – Где валюта, спрашиваю!?

«Подустал, бедняга», – подумал Тошка. – Валюта, валюта! –нервно поджимая к животу колени, повторял он, – валюта, где же ты? Ага! Вот! Знаю! – вскричал вдруг, – знаю! Поехали!

– Куда?! – дружно ахнули милиционеры. Жирные глазки капитана горящими стрелами вонзились в беззащитное тело Антона. Даже водитель Газика обернулся, отчего фуражка его съехала набок, а машина пьяно вильнула задом.

– Адрес, быстро! – хрипло пролаял капитан. Антон держал паузу.

Держали паузу и блюстители порядка. Напряжение нарастало. И вдруг во всю мощь голосовых связок Тошка заорал: – В сбербанк Союза ССР! Я точно знаю: там есть!

– Ах ты сука!.. – удары посыпались на него с новой силой.

«Менты явно не местные, похоже командированные и по морде не бьют, значит, выпустят, – с надеждой думал Антон, вновь и вновь получая тумаки. – Найдут, не найдут, а выпустят. Главное, чтобы Марселина не исчезла».

– Вот! Только деревянные!.. – протягивая капитану советские рубли, уныло произнёс сержант.

– Я же говорил, в сбербанк! – с трудом скрывая накатившую радость, бурчал, поправляя на себе одежду, Антон, – а вы сука, сука!..

– Да пошёл ты!.. – незлобиво откликнулся сержант.

– Ну, Свисток! – зло протянул капитан, – сволочь мелкая!

– Вроде взрослые дядьки, а на какого-то щегла повелись! – с нескрываемым ехидством проговорил Антон, – и зачем сдаёте – чтобы от меня отгрёб?

– Молчи уж, умник! – оборвал его милиционер и, уже обращаясь к водителю, ласково добавил: – Витя, на Литейном останови. Столько времени зря потратили! Тут дел по бакенбарды!..

Машина, свернув с Невского и проехав ещё метров сто, резко затормозила.

– Выметайся, Пикассо! И чтобы больше я тебя не видел! Давай, я сегодня добрый, – сержант стоял у открытой двери милицейского Газика. – Ты понял?

– Я понял, ты добрый, деньги верни! В кабине весело зареготали:

– А за проезд?

– Не жирно?

– Не жирно! Всё по тарифу! И, значит, так: дуй отсюда, а то обратно полезешь!

Антон молча развернулся и зашагал по хрустящему, подмерзающему снежку к Невскому проспекту.

Любовь, что и понятно,

В ущерб себе не раздаёт наград бессчётно и бесплатно.

Мигель де Сервантес Сааведра.

И,      всё-таки,      она

его

настигла.

Завертела,

закрутила,      понесла

по

чердакам,

подвалам,

подворотням.

Он встретил её, как и всё происходившее в его насыщенной приключениями жизни случайно, нос к носу: она была рыжей и далеко немолода.

Они таскались по известным и неизвестным им дворам Ленинграда. Они не ели, не пили и не спали. Они занимались только любовью. Он открывал ей всё новые и новые миры, она молча облизывалась. Дело дошло до того, что он привёл её в своё «святая святых», известный только ему, глухой, заброшенный чердак, старинного четырёхэтажного дома на улице Марата. «Голубиный рай», - так назвал бы он этот чердак, имея хотя бы какие-то литературные      способности      и      обладая сопровождавшими их логически возможными

обстоятельствами. Они лакомились нежной голубятиной и, вновь и вновь, занимались любовью.

Потом она погибла.

Всё произошло до тривиальности просто: мальчишки без криков и свистов, молчаливой гурьбой выскочили из-за угла (видимо, у сорванцов был немалый опыт ведения таких операций).

На потерявших всякую бдительность влюблённых посыпался град камней. Артиллерия, надо сказать, била точно.

Он духом взлетел на большое раскидистое дерево, одиноко стоявшее посреди двора. Она, получив удар камнем в голову, моментально и навеки вытянулась на нестерпимо горячем от полуденного солнца, асфальте.

Когда мальчишки, звонко щебеча и размахивая руками, удалились, Дивуар осторожно спустился с дерева и тихо присел у её тела.

Смертный оскал любимой его не тревожил. Он терпеливо ждал, когда она проснётся.

У «Гостиного двора» Антон попал в плотную галдящую толпу сторонников и противников советского истеблишмента. С трудом продираясь сквозь неё, он налетел на неожиданно вынырнувшего откуда-то сбоку товарища по ремеслу, художника «от сохи», Якова Пряхина. Крепкую колоритную фигуру Пряхина венчала не менее крепкая, колоритная голова с гривой соломенных волос и бровями того же колера,

нависшими над маленькими, блекло-голубыми, почти бесцветными глазами.

– О как орут! – бодро прокричал он в ухо Антону, показывая глазами на обезображенные политическим экстазом лица спорщиков, – думают, вот, их сейчас наверху услышат и на блюдечке им всё и выложат. Ага! Держи карман шире! – Здесь Яша был абсолютно прав: пришло время, когда говорили все, но никто никого не слышал. В правительстве творилось, чёрт знает, что: пресловутый бронепоезд, руководимый то ли продажным, то ли бездарным машинистом, перегруженный тупостью и жадностью партийных чинуш, уверенно сходил с обильно политых народными потом и кровью, рельс. А с Запада уже рвалось к зениту великое светило – золотой телец, долларовый болванчик, цвета хлорофилла, являющегося, как известно, первым продуктом солнечного света и источником энергетической основы живой клетки.

– А твою подружку скоммуниздили! – жизнерадостно сообщил, хрумая шоколадной вафлей, Яков, – во сколь оторвал! – похвастался он, показывая полную авоську свёртков.

Антон молниеносно схватил беззаботно жующего счастливца за борта пальто:

– Стой! Ты чего сейчас сказал? Как скоммуниздили?

– А так, – освобождаясь от жёсткой хватки Антона, нервно взвизгнул Яша. – Прямо с панели. Взяли и скоммуниздили!

– Лучше бы вас всех скоммуниздили! – сквозь зубы Антон. – Всех! Разом!

– Не! Нас не скоммуниздишь! Мы в жопу никому не нужны, – моментально вернувшись в хорошее расположение духа, напевно произнёс Яков. – Это вас всё куда-то увозят, привозят. А нас – нет! Мы на месте.

– А чего не отбили?

– Как же! Ленок пробовала! Её так лягнули, она десять минут как в гробу лежала. Вытянулась. Нос заострился, думали – всё! Хана! Нет, очухалась. Ещё сумку девкину отбила. Правда, лямки у неё оторвались.

– У кого?

– У сумки.

На Антона вдруг нахлынуло благороднейшее желание въехать в самодовольный Яшин фас двумя кулаками сразу, даже лязгнул зубами, сдерживая себя.

Под Думой всё было как всегда. Художники махали карандашами: по трое, а то по четверо работали одну модель. Десятки любопытствующих стояли вокруг, испытывая приятную удовлетворённость, какую испытывает всякий человек, безнаказанно наблюдающий за чьим-то кропотливым, созидательным трудом.

Охая и ахая, притащилась Ленка. Антону молча была вручена отбитая в рукопашном бою сумка Марселины. И всё… Поджав губы, Ленусик чинно удалилась в свой холодный, безрадостный угол.

Кроме существования ещё одного пострадавшего в деле лица, а именно – дяди Казимира, ничего нового Антон так и не узнал: оказалось, все всё видели, но никто ничего не видел. Так бывает…

Глядя на сокрушённого несчастьем Казимира Ивановича, Антон невольно вспомнил рисунок убитого горем Кола Брюньона, работы блистательного Кибрика. Всклоченные волосы, остановившийся, устремлённый внутрь себя взгляд, безвольно опущенные плечи…. Дело в том, что в пылу скоротечного боя один из похитителей Марселины зацепился широченными штанами за новенький, не успевший ещё потерять своей первозданной свежести, мольберт мэтра. В результате весь рисовальный материал художника, разноцветным фонтаном взмыл над серой, слякотной мостовой. Одна лишь пастель английской фирмы «Рембрант», смачно хрустевшая под ногами многочисленных прохожих, имела статус высочайшей степени неприкосновенности. Говорили: рёв оскорблённого дяди Казимира был слышан даже на Дворцовой набережной.

Таким образом, Антон стал обладателем потрёпанной в бою сумочки несчастной жертвы, косметики, находившейся в ней, и паспорта на имя Горшковой Марселины Викторовны. Адрес прописки оказался Антону знакомым.

Рядом с ним бивуаком расположилась компания оказавшихся не у дел художников. По кругу ходила фляжка с коньяком. Вениамин, молодой рисовальщик с серыми навыкат глазами, в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе, пытался сеять «разумное»,

«вечное», в сотрясающиеся от хруста вафель мозги Якова. Антон сидел в сторонке, листая паспорт Марселины и рассеянно слушая их диалог.

– А ты представь, что ничего нет. Представил? – спрашивал Якова Веня.

– Нет! – честно отвечал сосредоточенно жующий Яша. – Не представил.

– И не представишь! – победно хохотнул Вениамин. – Как можно представить НИ-ЧЕ-ГО?! Ничего быть не может. В принципе! Вот скажи, ты слышал, чтобы хоть кто-то когда-то увидел «ничего»?

– Нет! – так же честно отвечал Яков (разговор ему был явно по душе). – Хотя, нет! – поражённый неожиданно посетившей его мыслью, воскликнул счастливец. – Я сам, своими глазами видел! Как-то меня батя в сарае запер, по пьяни, так я там точно ничего не видел. Ночь была, хоть глаз выколи.

– Не то, не то!.. – скривился Веня. – Ты мог стены там пощупать, соломой шуршать, дышал, не знаю… мог свистнуть, и не о том я!

– А я не умею свистеть, – жизнерадостно изрёк Яша.

– Учили, учили, все свистят, а я никак…

Вениамин беспомощно посмотрел по сторонам:

– Может, ты ему объяснишь? – обратился он к Христафору.

Тот вяло махнул рукой:

– Иди ты к чёрту, Веня! – сердито пробасил художник.

– Чего парню голову морочишь?

– А тебе не интересно, ты не слушай, – неожиданно вступился за Вениамина Яша. – Продолжай, я весь внимание.

Веня, услышав несвойственный Якову оборот речи, с недоверием глянул на него:

– Настоящее НИЧТО, – это вообще ничто! – продолжал он. – Его никто не видел! Никто, понимаешь? Отсюда вывод: его попросту нет!

– Чушь собачья! Радиоволны тоже никто не видел, однако телевизор ты смотришь, радио слушаешь, – хмуро возразил ему Христофор. – И гравитацию не видно. Но ты же не сомневаешься, что она есть?

– Да как же вы не поймёте?! – страстно воскликнул Вениамин. – Я к тому, что сознание, как таковое, вообще неистребимо. Мира без сознания не бывает. Вот ты, к примеру, Яша! – Венечка даже зажмурился от удовольствия, – вдруг взял, да и помер. Преставился. Почил, так сказать, в бозе.

– В чём почил?

– Издох, попросту!

– А-а!

– А через миллиард лет, бац – и ты снова открываешь глаза, – точно такой же, как сейчас, только в новой упаковке.

– А я не хочу быть точно такой же, хоть и в новой упаковке, – недовольно пробубнил Яков. – Я хочу быть чернявым, вон, как Антон.

– Детский сад, ей-богу! – воскликнул Христофор. – Придурки! Оба!

Сидевший до этого момента в раздумье Антон вдруг разразился гомерическим хохотом:

– Господи! – воскликнул он сквозь слёзы, – спасибо, что ты есть, и нет-нет, да создаёшь таких идиотов, хотя бы раз в миллиард лет!

– Сам идиот! – поджав губы, обиженно произнёс Вениамин.

– Не слушай их, Веня, – жизнерадостно хрустя вафлей, прошепелявил Яков, – продолжай, не видишь, им завидно.

Венечка тихо завыл.

Потеплело. Шпиль Адмиралтейства безнадёжно завяз в низко вставших балтийских тучах. В кофейнях и магазинчиках уютно зажглись тусклые жёлтые огоньки. Оттуда, мешаясь с бензиновым выхлопом многочисленных авто, потянуло горьковатым запахом турецкого кофе, к нему накрепко прилепился повеявший родным домом, духмяный запах горячих сдобных булок.

Антон повернул законченный портрет фасадом к оригиналу:

– Всё! Готово! Плыиз!

Его модель, высокая, сухопарая ирландка, внимательно всматриваясь в свой строгий горбоносый профиль, нервно мяла длинными узловатыми пальцами клетчатый, тонкого батиста платок. Желваки по её узкому аскетическому лицу шагали дисциплинированным строем, как у старого генерала: левой-правой, левой-правой.

– Но! – коротко, на выдохе, произнесла женщина, и резко поднявшись из кресла, решительно двинулась к выходу на проспект. Вслед за нею устремился стоявший всё это время за её спиной здоровенный молчаливый детина. Его мясистое, непроницаемое, словно у дворецкого, лицо скомкала гримаса неподдельного, почти детского ужаса.

– Ну, ни хрена себе! – воскликнул подоспевший к месту событий Веня, тонкая полоска его усов немножечко подрагивала.

– А чё она не взяла? – высунула голову из толпы какая-то тётенька в цветастом платке, – как похожа! Вылитая копия!

Антон растерянно улыбался.

– Ничего не понимаю, – не унимался Вениамин, – чего она подскочила? Она что, белены объелась?

– Кто там чего объелся? – повернулся сидевший спиной к Антону дядя Казимир.

– Да вот, одна гюрза от портрета отказалась, – пояснил ему Веня.

– Эта иностранка, что ли? Покажи.

Вениамин с молчаливого согласия Антона повернул взору мэтра портрет ирландки.

– Ну, и чего ей не понравилось? – густо пробасил Казимир Иванович.

– Кажется, я слишком её угадал, – заговорил молчавший всё это время Антон, – не каждому понравится, особенно женщине.

– Это верно! – согласился старый художник, – ещё те штучки! Сами не знают, чего хотят!

– Подумаешь! – взвился Венечка, – нравится – не нравится, заплати за портрет и делай с ним, что хочешь: хоть за углом порви.

– Моя не из тех, – хмуро отозвался Антон, – эта всё сделает на глазах.

– Да ну!.. – озорно уставился на него Казимир Иванович. – Чего же не сделала?

– А! – махнул рукой Антон.

– Чудак-человек, – хрипло хохотнул мэтр.

– Чёрт подери! – вдруг, вскинулся Веня, – Тоха, я покупаю у тебя этот портрет!

Антон недоверчиво глянул на Вениамина:

– Ты серьёзно?

– Слушай его!.. – вновь повернулся к Антону Казимир Иванович, – оставь-ка лучше рисунок себе, Паладьев, такими работами, не кидаются.

Неожиданно в разговор вмешался тихо подкравшийся к месту «разбора полётов» Христофор:

– А, глазки ей шире? – сладенько пропел он, с прищуром глядя на портрет ирландки, – реснички гуще, горбинку сгладить.

Антон бодливо, словно от зубной боли, замотал головой:

– Сгинь, Христо! Горбинку сгладить… Уйди от греха!

– Не знаю, – не обращая внимания на возмущения оппонента, возразил Христофор, – товар должен сразить клиента. Наповал. Вот тогда он уйдёт. Ты должен поразить её в самую, так сказать, мякоть. Нырнуть под пах…

– Уберите его, – запричитал Антон, – убери его, Веня! За что мне это наказание?

– …И тогда она никогда не забудет и с удовольствием расстанется… – как будто не слыша тошкиных завываний, вкрадчиво продолжил грек, однако, тут же удивлённый, осёкся: к Антону на полных парах подскочил давешний бугай с детским румянцем на щеках. Сунув в руку художника мятую пятидолларовую бумажку, он что-то жалобно мяукнул и бесследно исчез в густой толчее прохожих.