Молот ведьм

Я встал и легко поклонился:

– До свидания, Верма Риккедорф. Добрых тебе снов.

– Зачем?! – вскрикнула она. – Зачем вы так со мной поступаете? Я была полезным орудием!

– Верно, – ответил я. – Но плачет ли землекоп над сломанной лопатой? Не та, так другая…

Я попрощался с ней вежливым кивком и ушел. Из спальни доносились лишь приглушенные рыдания, но я подозревал, что Верма Риксдорф жалеет не о своих ошибках – но лишь об их последствиях. О молчании узревших ее соседей, о вылитых на голову нечистотах, когда станет проходить под окнами, о плевках под ноги и негромких проклятиях. Вы и не знаете, милые мои, сколь велика боль от презрения, особенно когда еще недавно ты был уважаемым человеком. А женщина, которая выдала инквизиторам сестру и ее малого сына, не вызовет одобрения соседей. Конечно, печально, что наибольшей угрозой для доносящих нам остается возможность раскрытия их личности.

Что же, мир несовершенен; а как было бы славно, если б всякий уважающий себя человек полагал сотрудничество со Святым Официумом поводом для гордости…

Не мог я также сдержаться от чувства отвращения к вдове Риксдорф. Когда бы стремилась она к справедливости, наставленная святыми заповедями веры и ведомая набожной тревогой! Так ведь нет, жаждала лишь мести тому, кто перед ней совершенно не провинился. Была жалким червем, и я мог ее, словно червя, растоптать. Но знал: было бы это не просто неправильно с точки зрения закона (на что я, конечно, не слишком-то обращал внимание), но оказалось бы слишком большой милостью для нее.

Господь же сотворил меня, чтобы я расточал не милость – лишь справедливость. Что я и старался делать в меру своих возможностей, преисполненный покорностию и страхом Божьим.

Молот ведьм

Судите других по справедливости и без страха. Но помните, каким судом судите – таким будете судимы; и какой мерою мерите, – такою и вам будут мерить[6].

Евангелие от Матфея

Меня пригласили на повешение, и было не отказаться, хотя, как понимаете, вашего нижайшего слугу не слишком веселят подобные развлечения. Такое зрелище годится для городской черни, но не для людей моего склада – тех, кто в муках ближнего своего видит лишь путь ко спасению, а не грешное развлеченье. Но бургграф Линде очень радовался новому эшафоту и новой виселице, и, кроме того, после должен был состояться пир. А еще я слышал, что обещали присутствие палача из Альтенбурга, златорукого таланта, который-де умел столь хитро завязать петлю на шее осужденного, что тот дергался в конвульсиях еще несколько часов.

– Устрашающий пример, мастер, – бургграф Линде вознес толстый палец с кольцом. – Я всегда говорил: нет ничего лучше устрашающего примера. Только это может научить голытьбу уважать закон.

– Наверняка вы правы, ваша милость, – ответил я вежливо и угостился напитком, который бургграф великодушно плеснул в мой бокал. – И какова же вина обреченного, если мне позволено будет полюбопытствовать?

Бургграф застыл с пальцем у щеки, а потом повернулся к своему помощнику, высокому дворянину с орлиным носом и лицом, напоминавшим лезвие топора.

– Шпрингер, а за что мы его, собственно, вешаем?

– Три изнасилования и убийства девиц из достойных семей, – подсказал дворянин.

– О, точно, – хлопнул в ладоши бургграф. – Насильники и убийцы нам не нужны. Хотя насчет девства тех изнасилованных я бы не поручился, – засмеялся он.

– Чем дольше живу, тем слабее моя память, – признался я смиренно. – Но разве наказание за изнасилование и убийство – не кастрация и четвертование, каковое из милости может быть заменено на ломание коленей?

– Вообще-то – да, – ответил Линде. – И я с удовлетворением отмечаю, дорогой мастер, что память у вас крепка, как и прежде. Но если бы мы его покалечили, как тогда палач продемонстрировал бы нам свой талант вздергивать на виселице?

– Несколько часов конвульсий – такого я не видел, – покачал головой Шпрингер. – Мне и верить неохота, что это возможно. А вы как полагаете, мастер?

Глядеть на конвульсии обреченного не казалось мне чрезвычайно интересным развлечением, но я понимал, что в провинции даже люди благородного происхождения и облеченные властью жаждут зрелищ.

– Полагаю, все дело в соответствующей подготовке, веревочном узле и в том, чтобы крайне аккуратно убрать подпорку. Если бы ваша милость, – обратился я к бургграфу, – приказали обустроить на эшафоте люк, даже самый умелый палач ничего не смог бы сделать, ибо падение с высоты мгновенно влечет за собой перелом шеи.

– Вот поэтому у нас и нет люка, – с удовлетворением засмеялся Линде, и его обвисшие щеки заколыхались.

Бургграфа Линде я знал уже много лет. А с тех пор, как я спас его родственницу от костра (притом – совершенно справедливо и в соответствии с законом, ибо была она облыжно обвинена соседями), – с тех пор бургграф одарял меня особой симпатией и, когда мне приходилось проезжать через Биарритц, которым он издавна правил, всегда тепло меня принимал. Линде был честным, искренним человеком с грубоватыми манерами и простыми вкусами. Но его туша и широкая усмешка на толстых губах обманули не одного человека. Бургграф правил Биарритцем железной рукою, а преступники здесь быстро заканчивали жизнь на виселице, эшафоте или гнили в глубоких подвалах под замком. Гнили, кстати, тоже недолго, ибо бургграф никогда не скрывал, что траты на содержание заключенных он полагает неправомерно расточительной графой в расходах городской казны.

«Никто никого не заставляет нарушать закон», – повторял он, и трудно было отказать ему в справедливости этих слов.

– До самого конца, сукин сын, не признавался, – просопел Шпрингер из-за спины бургграфа. – А потом палач взял и разложил инструменты…

– Признание, признание, – Линде взмахнул рукою. – Мастер Маддердин и сам знает, насколько слаб этот довод.

– Правда, – согласился я и отпил из бокала. Вино, на мой вкус, было несколько сладковатым. – Куда большее значение имеют показания свидетелей и вещественные доказательства, ибо, если допрашивающий захочет, пытаемый признается даже в том, что он – зеленый осел в оранжевую крапинку.

– Вот-вот! – Бургграф снова плеснул в ладони – но осторожно, поскольку ему мешали перстни. – Святая правда, мастер Маддердин. «Зеленый осел», – фыркнул он. – Уж вы как скажете…

Бургграф тяжело поднялся с кресла, ухватившись за обтянутый бархатом поручень.

– Эх, молодежь, – сказал, – хорошо вам. А мне бы немного поспать перед нынешним праздничком, ибо после обеда на меня всегда нападает охота вздремнуть.

– И это куда как хорошо для здоровья, – поддержал я его.

– Может, и хорошо, Мордимер, может, и хорошо, – вздохнул бургграф. – Но раньше я мог три дня пить, на четвертый ехал охотиться и возвращался со знатной добычей. А теперь? Бокал-другой винца – и меня тянет на боковую. – Он помахал нам рукою на прощание и колыхающейся утиной походочкой направился к дверям.

Я заметил, что на сиденье осталось мокрое пятно. Что же он, непроизвольно обмочился? Если да, то и вправду с ним не все ладно.

Шпрингер заметил мой взгляд.

– Болеет, – пояснил негромко, – а врачей считает карой Божьей. Может, хоть вы его переубедите, мастер? Даже пиявок не дает себе поставить, а ведь пиявки вытягивают дурную кровь.

Распространенное мнение о действенности лечения пиявками было изрядно преувеличенным, однако мне не приходилось слышать, чтобы таковое лечение хоть кому-то навредило. Понятное дело, если прибегать к нему с умом. Поэтому я лишь кивнул и пообещал:

– Постараюсь.

Шпрингер уселся на сухую часть кресла, покинутого бургграфом, и засмотрелся на дерево, что росло за каменной балюстрадой.

– Вы слыхали, что есть те, кто говорит, будто никто и ни при каких обстоятельствах не должен убивать другого человека? Верите, что когда-либо, через много-много веков, никого не будут казнить?

– Верю, – ответил я после короткого раздумья. – Но только в исключительных обстоятельствах, когда в крае или провинции будет не хватать работников. Некогда я путешествовал по имперскому пограничью, там местные судьи никого не приговаривают к смерти, только к рабству. Жизнь и труд людей в тех краях слишком ценны, чтобы бессмысленно их расточать. Но мы, – усмехнулся я, – пока можем себе это позволить. Таких вот людишек у нас еще предостаточно.

– Верно, предостаточно. Даже я бы сказал: изрядный урожай. Пригодилась бы, что ли, какая-никакая война или что…

– И вырезать их к песьей бабушке, – бросил я полушутя-полусерьезно и сплюнул за балюстраду.

– Говорят, император поведет армию на Палатинат, – сказал он. – Полагаете, это правда?

Ваш нижайший слуга не плавал в столь глубоких водах политики, но трудно было не знать, что молодой, едва-едва коронованный властитель грезит военной славой. А война с еретическим Палатинатом была чрезвычайно притягательна, поскольку, во-первых, принятая там вера была отвратительна, во-вторых, в тамошних богатых городах ожидала изрядная добыча. Но палатин Дюваррье не был ни глупцом, ни трусом: он превратил свои земли в одну большую крепость, вооружил и обучил городскую милицию… Пожалуй, только наши феодалы все еще не верили, что городская голытьба сумеет противостоять тяжеловооруженному рыцарству. Я же позволял себе иметь несколько отличное мнение по этому вопросу, но не спешил делиться им с окружающими.

– Кто знает? – ответил я. – Может, и вправду пришло время нести пламень истинной, святой веры…

– Ну-у… – произнес Шпрингер, и трудно было не услышать сомнение в его голосе.

Я мысленно усмехнулся. Советник Линде был рассудительным и опытным человеком. Ему было доподлинно известно, что пламень веры всегда связан с неудобствами и опасностью лишиться жизни. Особенно когда речь о том, чтобы поджечь тем пламенем владения кого-то вроде Дюваррье, не склонного к шуткам и слишком серьезно относящегося к еретической своей вере. В общем-то, в Палатинате тоже сжигали еретиков и ведьм, точно так же, как и у нас, только этим занимались не выученные инквизиторы, но ловцы ведьм. И сообщество сие, говоря откровенно, было чрезвычайно подлое.

– Если позволите, пойду подремлю часок, – сказал я, поднимаясь. – А то ведь, зная господина бургграфа, стоит поберечь силы для вечера.

Шпрингер лукаво рассмеялся.

– О, да. Будут сражения борцов и травля медведя псами. А еще нам споет сама Златовласая Рита – она как раз путешествует в Хез и задержалась в Биарритце на несколько ночей…

– Просветите меня, пожалуйста, – прервал я его.

– Златовласая Рита, – повторил он удивленно. – Вы не слышали, мастер? Баллады о прекрасной Изольде? Это ведь она – автор!

– Саму балладу я слышал. Но имя автора как-то выпало из памяти.

– Ну так будет повод с ней познакомиться, – подморгнул он заговорщицки. – А там есть на чем отдохнуть глазу. Да сами увидите.

* * *

Толпа собралась на площади еще с полудня, а городская стража охраняла подступы к эшафоту и виселице. Все больше жаждущих зрелища горожан приходилось отгонять палками, но толпа не была агрессивной – лишь преисполненной энтузиазма, подкрепленного немалым количеством вина и пива.

Шпрингер не погрешил против истины: Рита и вправду была прекрасна. И неудивительно, что прозывалась Златовласой: ее светлые густые косы, сейчас умело уложенные, спадали почти до пояса. Одета она была в зеленое шелковое платье с высоким воротом, а в ложбинке меж высокими грудьми блестел скромный кулон с небольшим рубином. Рита была очень высока, почти с меня ростом, но – вот странно – производила впечатление хрупкой и изящной. На алебастрово-светлом лице – глаза цвета хмурого неба. Смотрели они умно и внимательно. Наверняка Рита была шпионкой, и, принимая во внимание ее красоту, шпионкой умелой. Мне вот только было интересно, задержалась ли она в Биарритце случайно или исполняла здесь некую миссию. Впрочем, скорее – первое, поскольку непросто было вообразить, что сей город для кого-то столь важен, чтобы посылать сюда эту сияющую красу. А кому служила? Бог мой, да наверняка любому, кто мог хорошо заплатить.

Бургграф лично выложил для нее сиденье шелковыми подушками и придержал под локоток, когда усаживалась. Рита лучисто усмехнулась ему. И нужно признать, улыбка ее была прекрасной, под стать ей самой, зубы же – белыми и ровнехонькими.

– Начинаем, – хлопнул в ладони Линде и подал знак трубачам.

Тревожный звук труб заставил толпу притихнуть. Помощник палача сорвал темную ткань, что до поры скрывала осужденного. Чернь завыла, а стражники у помоста сомкнули ряды.

Преступник поднялся с досок эшафота. Был он высоким плечистым мужчиной со смуглым лицом и седоватыми длинными волосами. Сейчас из одежды на нем оставался лишь серый покаянный мешок с отверстиями для рук и головы.

– Достойный бургграф и вы, благородные горожане, – громко произнес преступник, поскольку имел право последнего слова. – Я весьма сожалею вместе со всеми вами о смерти трех женщин из Биарритца…

Его прервал неблагосклонный вой толпы, а рядом с виском пролетел камень. Но от следующего преступник не сумел уклониться, получил удар в лоб и пал на колени, протягивая руки к людям, словно моля о милостыне. Один из солдат тотчас подскочил и заслонил его щитом. Стражники начали проталкиваться к негодяю, кинувшему камень. Часть людей кричала, чтобы убегал, кое-кто пытался его схватить, а все вместе это вызвало замешательство и суматоху.

Бургграф фыркнул, в раздражении разводя руки:

– Вот всегда так, – пожаловался. – И не лучше ли было сделать все в спокойствии, смирно и с уважением? Как думаете, мастер?

– Наверняка лучше, – засмеялся я. – Но толпа – лишь толпа. Сейчас успокоится.

Ведь люди дожидались зрелища, а всякое замешательство оттягивало финальное развлечение.

– «Мастер»? – переспросила Рита, склоняясь ко мне. – А можно ль спросить, отчего уважаемый бургграф вас так называет?

Вопрос был по существу, ибо в Биарритце я не носил официальной одежды – черного кафтана с вышитым на нем серебряным сломанным распятием, – но одевался как обычный мещанин.

– Так ведь Мордимер суть мастер веры и справедливости, знаток человеческих сомнений, – ответил вместо меня бургграф с избыточным, как на мой вкус, пафосом.

Я склонил голову:

– Всего лишь покорный слуга Господа.

– Ин-кви-зи-тор, – догадалась Рита. – Но ведь вы в Биарритце не по службе, верно?

– Боже упаси, – снова отозвался бургграф. – Он мой друг и милый сердцу гость.

Я снова склонил голову и ответил:

– Это честь для меня, ваша милость.

Тем временем толпа уже успокоилась, а негодяя, который кидал камни, схватили и оттащили в сторону. Насколько я знал бургграфа, будет он столь сурово наказан, что после дважды подумает, прежде чем снова нарушать порядок.

Осужденный поднялся с колен. Лицо его было в крови – он пытался стереть ее рукою, но кровь все текла из рассеченного лба.

– Бог свидетель, я не виновен в тех преступлениях, – крикнул он. – Смилуйтесь, господин бургграф, во имя Божье. Смилуйтесь! – протянул руки к ложе, в которой мы сидели.

Бургграф оперся о поручни кресла и с трудом поднялся на ноги.

– Верши свою повинность, пыточный мастер, – произнес он установленную формулу, будто и не слышал мольбы осужденного.

Обрадованная толпа завыла, а осужденный снова пал на колени и спрятал лицо в ладонях. Меж пальцев текли ручейки крови. Помощники палача взяли его под руки и подвели к самой петле. Да только на помосте все еще не было палача!

– Теперь смотрите, – сказал бургграф довольным тоном.

Снова зазвучали трубы, доски эшафота раздвинулись, и наверх выехал палач в кроваво-красной рубахе. Толпа, ошеломленная, удивленная и обрадованная неожиданным явлением, завыла во все горло. Раздались стук каблуков и свист.

– Поздравляю, бургграф, – сказал я. – Чрезвычайно достойный эффект.

Линде аж засветился и глянул на Риту, проверяя, благосклонно ли та отнеслась к действу, но прекрасная певица сидела с милой, отрешенной улыбкой.

Палач из Альтенбурга не был – что еще сильнее удивило присутствующих – в капюшоне, закрывавшем лицо. Видно, мало заботился об анонимности, а может, любил, когда дивились его красоте. Ибо, хоть ваш нижайший слуга и не знаток мужских статей, но подозревал, что палач по нраву женской половине общества. Его светлые волосы развевались на ветру, а на лице застыло выражение воодушевления. Полагаю, он мог бы добиться успеха как модель для скульптора или художника, но выбрал иной путь. И казалось мне, что не слишком долго будет по нему идти, ведь анонимность палачей не чья-то прихоть, но – защита от мести семей и друзей пытаемых да казненных.

Палач подошел к преступнику, положил руку ему на плечо и что-то прошептал в самое ухо. Скорее всего, просил о прощении, как и следует, согласно обычаю, но осужденный лишь тряхнул головой в немом протесте. Возмущенная толпа враждебно загудела. Палач развел руками и усмехнулся. Это несколько испортило эффект, поскольку даже с такого расстояния я заметил, что зубы у него неровные и почерневшие, с дырой на месте левого верхнего резца.

На эшафот взобрался худой монах с выбритой тонзурой и оперся на плечи осужденного. Я видел, что молится, поскольку губы его беззвучно шевелились. Потом монах перекрестил преступника и сошел с помоста.

Помощники связали осужденному руки за спиной, после чего приволокли к петле низкий широкий табурет и помогли преступнику на него встать. Тот, казалось, окончательно смирился с судьбой, но помощники палача были явно начеку. По прежнему опыту наверняка знали, что человек перед лицом смерти способен проявить неожиданное и сильное сопротивление. А кажущаяся пассивность – превратиться в отчаянную, безумную ярость.

Однако сейчас ничего не сулило сложностей. Осужденный позволил накинуть себе на шею петлю (палач скрупулезно изучил веревку, едва ли не с лаской дотрагиваясь до каждого волоконца) – и стоял теперь, готовый ко всему, с головой, откинутой назад.

– Готов поспорить, что он умрет до заката, – сказал Шпрингер.

– Принимаю, – сразу отозвался полноватый мужчина в вышитом золотом кафтане, который сидел за нашими спинами. – Тридцать крон?

– Да пусть будет пятьдесят, – ответил Шпрингер.

– Тогда и я войду на пятьдесят, – тихо сказал высокий дворянин, сидевший за два кресла от прекрасной Риты. – Я видел этого палача в Альтенбурге, господин Шпрингер, и могу поручиться: вы только что потеряли деньги.

– Всяко случается, – глубокомысленно изрек советник бургграфа. – И не всегда, как хочется.

– А вы, мастер, – спросила меня Рита. – Не воспользуетесь вашим богатым профессиональным опытом, чтобы сказать нам о способностях коллеги? Умело его повесит или нет? Осужденный будет дрыгать ногами до заката или испустит дух раньше?

Очевидно, сравнением с палачом она хотела меня оскорбить, но ваш нижайший слуга и не такое о себе слыхал – и не из таких уст. Вокруг нас установилось смущенное молчание, но я лишь усмехнулся снисходительно.

– Судьба этого человека – в руках Господа, – ответил я. – А сколь долго будет умирать, никакого значения не имеет, коль сравнить со временем адских мук, которые претерпит – как и всякий грешник, что осмелился нарушать земные или небесные законы.

У бургграфа внезапно случился приступ кашля, и Шпрингер похлопал его по спине.

– Хорошо сказано, мастер Маддердин, – сказал Линде, успокоившись.

– Полагаю, вы просто не знаете, – снисходительно сказала певица и отвернулась в сторону высокого шляхтича, что глядел на нее, приоткрыв рот.

Я же внимательно следил за золотыми руками альтенбургского самородка. Полагаю, у него была специально выделанная веревка, однако ее одной не хватило бы для удивительного повешения, которое было нам обещано. А значит, почти наверняка он постарался бы, чтобы петля не затянулась на шее осужденного, но захлестнула его подбородок.

Трубы взревели снова, а палач с размаха вышиб табурет из-под ног преступника. Но одновременно и придержал того под локоть, чтобы не слишком резко повис в петле – иначе сломал бы себе шею и тем самым лишил всех зрелища. Движение палача было молниеносным, столь же быстро он и отдернул ладонь, но я ясно видел его жест.

В этом и заключался очередной трюк. Преступник хрипел, багровел лицом, дрыгал ногами, слюна стекала у него из уголков рта. Обмочился – публика ответила ревом, полным восхищения.

– Правда ли, что мужское естество твердеет во время повешения, а из семени, если оно падает на землю, вырастает магический корень мандрагоры? – поинтересовалась Рита.

Я заметил, что она вглядывается в конвульсии осужденного с нездоровым любопытством: глаза ее расширились. Некогда мы с братьями-инквизиторами задумывались, отчего среди палачей нет женщин, и решили, что по двум причинам. Во-первых, большинство из них не сумели бы мучить и умерщвлять своих близких. Но вторая причина куда интересней. Мы знали, что оставшееся меньшинство – из тех, кто справился бы с этим заданием, – открыло бы для себя в пытках отвратительное наслаждение, граничащее с сексуальным экстазом. А это плохо сказалось бы на деле, которым следует заниматься с отстраненным профессионализмом.

– Если хотите убедиться, наш уважаемый хозяин позволит вам проверить, куда подевалось семя этого человека, – сказал я.

Сидевший подле певицы дворянин подскочил как ошпаренный.

– Не забывайтесь! – рявкнул обвиняющим тоном. – Будьте-ка повежливее с дамой!

– Я не слишком вежливый человек, – ответил я, глядя ему в глаза, и он отвел взгляд, будто обжегся.

Рита уже открыла рот, чтобы ответить на мой выпад (и слова ее наверняка меня бы не порадовали), как вдруг случилось нечто – и это позволило нам надолго забыть о недостойной внимания дискуссии. Ибо стряслось то, что не часто случается во время экзекуций и вообще не должно бы происходить, если за дело берется человек столь опытный, как палач из Альтенбурга. Веревка порвалась, и осужденный с грохотом рухнул на доски эшафота. Кланявшийся публике палач замер, а потом обернулся к виселице с выражением почти комичного недоверия на лице. И оное недоверие не давало повода подозревать его в специально подрезанной веревке. Слишком уж ценил он свое доброе имя и слишком был честолюбив, чтобы даже щедрая награда могла склонить его к обману.

– Ну и дела, – произнес бесцветным голосом Шпрингер, но его слова, пожалуй, услыхал лишь я, поскольку крики толпы заглушили все остальное.

Тем не менее трудно было не согласиться с этим предельно лапидарным описанием ситуации. Бургграф раскашлялся и покраснел так, будто его вот-вот хватит апоплексический удар, а Рита хлопнула в ладоши.

– Невиновен! – крикнули из толпы. – Он невиновен!

– Такова воля Божья! – проорал кто-то еще.

В чем именно состоит воля Божья – о том судить не народу, и все же ситуация была очень интересной. Бургграф наконец откашлялся и теперь большими глотками пил вино, а красная жидкость стекала ему на подбородок. Отдав бокал своему слуге, он повернулся к вашему покорному.

– И что мне делать?

Я только развел руками, поскольку это было не мое дело.

– Пусть вешают снова! – радостно воскликнула Рита, а Шпрингер, услышав ее слова, зашипел.

– Так нельзя, – сказал он негромко.

Толпа явно разделилась во мнениях. Одни жаждали продолжения экзекуции, другие кричали, что осужденный, очевидно, невиновен или же Бог простил ему грехи. Слышал я и насмешливые выкрики в адрес палача. Златорукий самородок тоже их услышал, и лицо его покрыл румянец. Понятное дело: произошедшее было для него будто пощечина. Он принялся оживленно дискутировать с помощниками и на одного даже замахнулся, но, услыхав смех черни, отдернул ладонь. Встал на краю эшафота, глядя в нашу сторону.

Как и все, знал, что теперь все зависит от бургграфа.

– Но я ведь не могу отпустить преступника, Мордимер, – шепнул Линде, а потом встал с кресла. Поднял ладонь в знак того, что хочет говорить.

Толпа стихла, все в напряжении ожидали слов бургграфа.

– Уважаемые мещане! – крикнул Линде. – Нам повезло, поскольку с нами здесь присутствует знаток законов и обычаев, достойный мастер Инквизиториума в Хез-хезроне, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа. Он скажет нам, как следует поступить, чтобы остаться в согласии с законом и обычаем.

Я был взбешен. Нечеловечески взбешен выходкой Линде, который пытался втянуть меня во весь этот цирк. Но, поскольку бургграф указывал на меня, встал; я видел злобную усмешку на губах Риты.

– Закон и обычай – святы, – сказал я громко. – А в этом случае обычай недвусмысленно заявляет: осужденный может быть освобожден, если судья, который его осудил, возьмет назад свое обвинение. Если же, напротив, будет требовать смерти, экзекуцию следует повторить. И вспомните, о чем говорит Писание: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину»[7].

После чего я снова сел.

– Весьма благодарен вам, мастер, – сказал с чувством бургграф, – за ясное и простое изложение сути закона.