Обнажение чувств

– Наплевать на патроны. – будто бы сказал Сударев. – Фаталист хренов… Ты мне про домик скажи!

У Аркаши диалога не получалось, хотя он все-таки что-то улавливал.

– А патроны эти пропали. Мне разу пальнуть не удалось, драпали без остановок. Потом винтовку отняли… А я добился, пошел на курсы взрывотехники и минного дела. Назло тебе!… На отлично закончил, попросился в диверсионно-разведывательную группу – не взяли! Еще и по башке командиру настучали, что учиться отправил. Снова в санинструкторы засунули… Так было обидно!

Сударев слушал его, глядя на зеркальные свои мысли, и ничему не удивлялся, ибо давно знал и не сомневался, что ленту стырил Аркашка. Скатал и засунул в свой вещмешок, и ведь еще обниматься полез, будто прощаться на всякий случай, двуликий! И что в снайперы, в диверсанты его не взяли по одной причине – от волнения лихоманка бьет, руки трясутся. А он это скрывает, потому как годен к воинской службе только в мирное время, и то ограничено, однако не может отстать от своего приютского наставника. Сударев знал про это, ценил и в душе простил подлянку с патронами, хотя долго еще злился, заново переживая события, приключившиеся с ним в ущелье. Он радовался и утешался тем, что духи не опознали в нем пулеметчика, уложившего десятка три – четыре их товарищей. И не отрубили голову: взвод попал в засаду и уходил с потерями, поэтому тяжелых выносили, легкие шли сами, а убитых и с ранами средней тяжести попрятали в горах. Сударева приняли за одного из них и утащили с собой в надежде обменять или получить выкуп, если не сдохнет. Можно сказать, ему повезло, никто из захваченных в плен, раненных, не выдал пулеметчика, а через два месяца его просто вывезли на дорогу, где проходила колонна войск, посадили на камень, сердобольно оставив кувшин воды и лепешку. Сударев тогда ни на минуту не сомневался, что останется жив и ногу не отнимут, ибо верил в свое бессмертие. В госпитале ему отняли лишь загнившие пальцы и куски мышц. От прошлого разве что легкая хромота осталась…

– Меня эта лента всю жизнь душит. – признался Аркаша, забыв о трясущихся руках. – Как веревка! Знал бы, так ни в жизнь… И самое главное, не попользовался! Выбросил патроны в речку… Я ведь завидовал, когда ты прикрывать остался. Думал, живым выйдешь, героя дадут. Нет, так посмертно… Ну, полный идиот был, Алексей, прости. Потом мне даже обидно стало, когда тебе из-за плена ничего не дали. Хоть бы «За отвагу» повесили… А потом думаю, может, спас тебя? Не возьми ленту, ты бы еще там держался, до последнего патрона. А духи захватили бы с пулеметом – сразу кончили. Ты об этом думал?

Его речь уже была знакомой, обкатанной, психологически выстроенной и литературно обработанной. Дело в том, что кража патронов не только мучила Аркашку, но и давала повод плодотворно работать. Когда Сударев вступился за сокашника с его романом об Афгане, молодой писатель, оказывается, страшно перепугался и потому не воспользовался защитой приютского наставника и известного уже критика, не пошел даже на встречу, опасаясь разоблачения. Переживал, метался, уходил в запои, пока критик прямо не напомнил ему о пулеметной ленте.

Аркашка тогда прибежал и отрекся, клятвенно уверяя, что не брал патронов, и скоро в свое оправдание, в попытке осмыслить произошедшее, написал очень не плохую повесть, которая так и называлась – «Лента», где сюжет примерно напоминал жизненные события с точностью наоборот. Аркашкин прообраз был вторым номером пулеметчика и с приключениями нес ему на позицию в ущелье последнюю ленту патронов. Но опоздал, духи захватили первого номера в плен. Разрешение ситуации в повести тоже было иным: старые боевые друзья стали врагами и оба погибли, оказавшись в разных бандитских группировках. Созревшего писателя за эту острую психологическую прозу обласкали – время наступило другое, бандитское, книгу издали большим тиражом, перевели на французский. Но Сударев уловил намек в повести, адресованный наставнику: Аркаша склонял его к примирению и прощению без покаяния.

А профессор еще с приютских времен натаскивал подопечного прежде всего признать вину, проговорить ее вслух, озвучить, затвердить мотивы греха и уже потом искупать его трудом либо наказанием. Принципы исправления пороков в детдоме были по традиции монастырскими, не зря воспитанники жили в кельях. Кроме того, в повести явно звучала заинтересованность восходящей звезды, требовалась родительская поддержка именитого критика и реальная подмога на литературном поприще, Сударев входил в комиссию по присуждению госпремий и мог подтолкнуть Аркашу на высокий небосклон.

И подтолкнул бы, но принципиально ждал покаяния, а тем часом неуемный скандалист выбрал другое, модное направление – кинулся запоздало обвинять Советскую власть, партию и режим, которые уже едва держались. Столь неожиданной смене творческой ориентации помогла первая женитьба на отбитой у приятеля, жене со звучным именем Виолетта, которая раскопала родословную Аркаши. И выяснилось, что он по национальности еврей, причем, из уважаемых, авторитетных левитов. И скоро прошел слух, что Аркаша собирается выехать на жительство в Израиль, где у него и Виолетты много богатых родственников, где ценят и чтут его прозу.

С Сударевым прекратилась всякая связь, они не встречались года два, пока Аркаша обживал семейное положение, новое свое национальное состояние и совершенствовал старое поле деятельности. И тут неожиданно явился перевоплощенный, почти не узнаваемый, в черной шляпе, с отросшими пейсами и даже заговорил с характерной картавостью. Сослуживец с обликом нордической расы истинного арийца принял иудаизм, совершил обряд обрезания и изменился даже по характеру, стал нудным, навязчивым и мелочным, жалуясь, что его сейчас ободрали в такси на целых семь рублей и сорок копеек. В кармане у него уже лежали билеты на самолет, однако уехать просто так он не мог и пришел попрощаться с детдомовским однокашником. А на самом деле по условиям въезда в Землю Обетованную склонить профессора к эмиграции в Израиль с выбором способа переселения. Профессору нужно было поддержать в прессе требование хасидов о выдачи библиотеки Шнеерсона из Ленинки или жениться на израильтянке, женщине средних лет, но хорошо сохранившейся. И показал фотографию, где была изображена стареющая дама, похожая на Эдит Пиаф.

В тот период Сударев был связан браком со строгой Властой, и про эмиграцию слышать не захотел, тем паче, жениться на старухе-иностранке. С тех пор Аркаша исчез, и казалось, теперь навсегда, как блудный сын, ушедший на чужбину без покаяния, и оставил непримиримое чувство брошенного отца. Сударев прислушивался к себе, и живой, не мог исправить ни одной мысли, чтобы стряхнуть с себя жалость к детдомовскому косоротику и разочарование за потраченные чувства и силы, которых потом не достало родным детям.

Аркаша исчез и возродился уже в новой, самой скандальной ипостаси. Оказывается, в Израиле он не изменил своим страстям, и нарушая строгие законы, сотворил невообразимое для Востока – начал тайно встречаться с палестинкой, замужней женщиной, женой своего работодателя! В Земле обетованной никаких богатых родственников быть не могло, а его писательский талант оказался невостребованным. Виолетта устроилась нянькой, хотя у нее состоятельной родни тут было много; он же после долгих мытарств кое-как нашел работу – орошать зеленые насаждения. Аркаша следил за капельным поливом деревьев и попутно, из-за змейской тяги воровать и возникшего уже здесь, мстительного чувства всему миру, совратил палестинку, третью жену хозяина. Особенно даже не ухаживал, сама захотела и отдалась, причем, по-восточному покорно и молча. Это потом вошла во вкус, ожила, раскрепостилась и стала бурно выражать эмоции, рассказывая, как трудно жить в гареме. Их любовь была короткой и страстной, под тропическими пальмами, под крик павлинов, скрывающих женские стоны, и обожгла, как южное солнце. У него были мысли выкрасть ее и вернуться в Россию, но в Израиле клептоманию лечили жестоко.

Аркашу наконец-то поймали с поличным и зарезали бы, выбросив труп за территорию парка бродячим собакам, но от мгновенной смерти спасло обрезание – выдал себя за мусульманина. А потом согласился на сотрудничество с палестинцами и в результате связался с арабскими террористами, которым передал секретные технологии взрывотехники и минирования. По собственному свидетельству впоследствии ему грозила участь смертника-шахида, как и его возлюбленной палестинке, однако он сам сдался израильским спецслужбам, и тут выяснилось, что иудаизма он не принимал, да и не мог принять, будучи не евреем по крови. И доказательные документы – старые фотографии, выписки из книг Актов, в общем, вся родословная – фикция! В Москве целая подпольная фирма работала, выдавая подобную продукцию, даже имитировала обрезание.

Правда, израильские специалисты с неподдельным удивлением отмечали, что Ерофеич обладает многими еврейскими качествами, например, способностью к выживанию в любых условиях, умению держать удары судьбы и прикидываться несчастным. Они просто не знали, что такое приютская жизнь в Советском Союзе, где воспитывается принцип настоящего характера будущего бойца мировой революции, заложенный еще Троцким, Свердловым и Дзержинским. Аркаша отсидел в тюрьме год, хотя дали больше, и был депортирован на родину – учли его писательский дар и известность.

Вернувшись в Россию на переломе эпох и государственного раздрая, Аркаша поселился на квартире у своего приятеля-бизнесмена, поскольку свое жилье промотал. Целый год он жил воспоминаниями, ходил из дома в дом, и все рассказы начинались со слов: «Вот когда я был евреем…» или «Вот когда я сидел в израильской тюрьме…». В общем, зарабатывал очки и скоро очаровал, обольстил и сделал любовницей жену приятеля, у которого жил, сорокалетнюю женщину, неприступную, зажатую не хуже восточной, и целиком погруженную в политику. И разбудил вулкан, сделал ее счастливой и сам испытывал то же чувство, одновременно переживая тайную горечь. Воровская любовь рождалась у Аркаши вместе с состоянием крайней опасности, под действием постоянной угрозы разоблачения. При других обстоятельствах он взирал на женщин с пустой душой, становился ниже ростом, косоротился и дрожал от лихоманки.

Пытаясь отвадить от воровства, Сударев еще в детдоме вбивал в него простую истину: краденое никогда не приносило пользы, всегда шло прахом по принципу, как пришло, так и ушло. Пылкая страсть к чужой жене закончилась тем, что он сам спалился на этом огне: возлюбленная оказалась не только щедрой, но и жутко ревнивой. Под ее влиянием Аркаша увлекся патриотическими идеями, отрицал всякий либерализм, вместе с тайной своей любовницей выступал на митингах, ночами писал для нее речи и рвал рубаху в теледискуссиях. Окончательно раздухарившись, потеряв осторожность и чувство меры, он тайно от всех, по-воровски написал роман «Земля Обетованная», изложив там все свои похождения, в том числе и о сладкой любви героя с замужней арабской женщиной. Расправа возлюбленной оказалась короткой и жесткой: она прочла рукопись, сожгла ее и выставила автора из квартиры. Однако того не знала, что рукописи не горят: у Аркаши оказалось несколько копий, поэтому роман был опубликован.

Скоро против писателя возбудили уголовное дело за разжигание межнациональной розни, а чеченцы грозились просто зарезать за оскорбление мусульманских нравов и чувств – не успели. Аркашу арестовали, упрятали сначала в следственный изолятор, потом на три года в лагерь. Тут бывший подопечный вспомнил своего наставника, написал покаянное письмо, однако так и не признался, что стащил ленту патронов. Сударев ездил к нему на свидание, но откровенного разговора не получилось, Аркаша тогда не раскаялся, просил похлопотать, чтоб скостили срок, жаловался, что в лагере нельзя работать творчески и оживил несколько притупленное за годы, чувство отеческой жалости.

После освобождения выяснилось, что времени он зря не терял и вынес из заключения новый роман – лагерная тема еще была востребована. А пока отбывал срок, переписывался со многими своими читателями и по приглашению поселился у одного из них в загородном доме, где были созданы все условия для работы. Доверчивый читатель-лох трижды в неделю посылал туда жену, чтобы готовила пищу! Аркаша, видимо, затворился, как монах, поскольку не мелькал на тусовках и экранах, не будоражил народ на площадях и про скандального автора скоро забыли бы. В литературу ринулся поток домохозяек и пенсионерок, книжный рынок захватил детективный жанр, женщинам не давала покоя слава Агаты Кристи. Но тут началась вторая чеченская компания, и новое дыхание обрел роман «Афганский прыжок», в том числе и злополучная «Лента». В его прозу наконец-то вчитались, оценили, присудив госпремию, да еще наградили боевым орденом. А на Мосфильме и первом канале запустили сразу два грандиозных проекта – эпопею по роману и сериал по повести. Рекламные ролики крутили по телевиденью целыми днями, Аркашу таскали с передачи на передачу, интересовались мнением по любому сколь-нибудь значимому вопросу. И наконец, сделали ведущим военно-политической рубрики на канале.

Сударев не прикладывал своей критической руки, все произошло само собой, и у Аркаши появился шанс на пике славы придти и покаяться – не упал бы с Олимпа, но грех с души снял. Не пришел, возможно, потому, что у подопечного тут же возникли завистники, в прессе появилась статья с утверждением, что его премиальный роман на самом деле написан другим человеком, даже имя автора называли, офицера-политработника. Будто, Аркаша нашел его рукопись и присвоил! Сударев оценил это по-своему: к однокашнику пришла настоящая слава, ибо авторство завистники оспаривают всегда, если видят литературный шедевр. Между тем эти клеветники обнаглели и явились к профессору с просьбой сделать литературоведческий анализ, дабы доказать воровство или на худой случай, плагиат. И совали какие-то ископаемые рукописи в залежалых общих тетрадях – безымянные и простенькие воспоминания об афганской войне. Сударев даже вникать не стал, тут же выдал свое заключение, посоветовал не унижать лауреата подозрениями, однако пожара не погасил и скандал лишь разрастался. Но достигал обратного эффекта: Ерофеич становился интересным для публики.

И тут ударил очередной скандал: оказалось, Аркаша вновь принялся за свое. Он тихой сапой увел у читателя молодую жену-кормилицу, зарегистрировал брак и стал жить с ней в загородном доме, любезно представленном обворованным поклонником. Новое счастье лауреата длилось полгода, похищенная жена скоро насытилась краденой любовью, мечась между двух мужчин, и улетела сразу от обоих – выбросилась из окна. Аркаша уехал в приют, где теперь располагался женский монастырь, с разрешения настоятельницы, поселился во флигеле за каменной стеной, подальше от инокинь и послушниц и поклялся себе, что никогда более не прикоснется к чужому. В том числе, и к женщинам, носительницам зла и разочарований.

Полчаса на исповедь Аркаше не хватило: мышление романиста требовало большой формы, к тому же, привычка все сказанное выстраивать и мотивировать, отвлекало его от главного покаянного направления. Тем паче, каяться над телом, обращаться к человеку, лежащему ни живым, ни мертвым, было непривычно, и он или расслаблялся, говоря искренне, или автоматически включал внутреннего цензора, поселившегося в нем после неудачи с романом «Земля Обетованная». Ему начинало казаться, что бабка успевает бормотать молитвы и одновременно прислушивается, к тому, в чем кается Аркаша. И еще его раздражал запах восковой свечи, напоминающий палестинские благовония и суровый период жизни в Земле обетованной.

Сударев давно убедился в закономерности, существующей у литераторов: кто хорошо говорит – плохо пишет и наоборот. Приютский подопечный страдал от косноязычия, особенно когда волновался, по детской привычке начинал грызть ногти и драть заусенцы, отчего выступала кровь. Раньше наставник за это бил по рукам, поскольку особым педагогическим талантом не отличался ни в отроческие годы, не сейчас, испытывая желание дать ему подзатыльник. И однажды не сдержался, врезал, когда Аркаша стал вещать об Афганском романе, принесшем ему славу. Исповедник дернул головой, будто в самом деле получил по шее и спрятал руки за спину. В это время вошла Анна, встав у порога, как надзиратель.

– Время вышло, Аркадий Дмитрич.

Подопечный пощупал свой затылок с заплетенной викинговской косичкой и вдруг раздул ноздри.

– Я не позволю себя ограничивать! – грозно и неуклюже прорычал он. – Когда стою возле покойного друга!… Между прочим, я не закончил! Я не все сказал!

– А что заканчивать? – дерзко проговорила аспирантка. – И так все ясно: вы украли патроны! И Алексей Алексеевич чуть не погиб. Потом еще и повесть написали, чтоб оправдаться!

Она явно стояла где-то за дверью и подслушивала! И сейчас, посути, раздела догола, превратив в иконописного кающегося грешника, каковым Аркаша себя увидел.

– Это не твое дело! Как ты разговариваешь?

– Имею право! – огрызнулась Анна. – Я жена!

– Не жена, а вдова. – поправил Аркаша. – И между прочим, никаких прав не имеешь. Потому что не законная. И вообще, выйди и не подслушивай!

Анна встряхнулась и гневно ринулась к покойному.

– Да как вы можете!… Я тоже хочу побыть рядом с ним! Мне тоже надо сказать!… Пока здесь никого нет…

Если бы Сударев мог двигаться, то приобнял бы ее и, не стесняясь Аркаши, погладил по ягодицам, как это делал всегда, если был доволен поведением аспирантки. И Анна бы ощутила силу его покровительства. Не смотря на это, она бы потом все равно ушла, исполняя клятву не претендовать на роль вдовы профессора и не получать с этого никаких дивидентов. Сударев погладил ее, чтобы поощрить противостояние с Аркашей, зная волшебное качество этой интимной ласки. Все женщины мира жутко стеснялись, но жаждали и ждали таких прикосновений, даже от чужих мужчин. Это было непристойное и самое ожидаемое желание, они могли возмущаться, привлекать к суду, давать пощечины, убегать, но не зримый след мужской руки уносили с собой и долго его помнили, испытывая терпкое, волнующее чувство. И дело тут было не в эрогенной зоне, к сексу не имело отношения: Сударев был уверен, что после зрения, слуха и обоняния, осязательные свойства женских ягодиц стоят на втором месте. А возможно, и на первом, поскольку все иные органы чувств без работы сознания не действовали, когда как выпуклые части нижней половины тела имели свои глаза и уши, связанные напрямую с детородными органами – самыми таинственными, божественными составляющими женского существа. Поэтому старые бабки-повитухи советовали родителям чаще целовать маленьких девочек в попу и никогда не делать этого с мальчиками.

Женщин следовало гладить по волосам и ягодицам, что мужчины интуитивно и совершали. Сударев не поднимал вытянутой вдоль тела, руки, однако Анна ощутила его прикосновение, как Аркаша подзатыльник, и инстинктивно подтянула попу. Но гневная, не обратила на это внимания. К тому же, чуткий к женским эмоциональным переходам, обольститель чужих жен стал осторожнее в действиях и выражениях.

– Ну, хорошо. – вдруг согласился он, глядя на нее с интересом. – Все-таки ты другая женщина. Кажется, узнаю тебя, Марина Леонидовна. Или лучше называть Морено?

– Какая Морено? Вы с ума сошли? Бредите?

– Что же вы орете над усопшим-то? – оторвалась от чтения и сделала замечание старушка. – А ну как пробудите до срока? Он же ведь и так застрял, горемычный. Ни туда, ни сюда не может. А вы балаган тут развели! Отчитывать его мешаете…

Аркаша вскинул руки, заговорил шепотом:

– Все, беру слова… Я пока выкурю трубку, а ты посиди возле тела. Не будем ссориться рядом с усопшим.

Его податливость подломило женское сопротивление.

5

Первое усыновление Сударева было коротким, трехмесячным, но присвоило ему фамилию на всю жизнь, наградило сестрицей и первым опытом общения с женской половиной человечества. Все это он тогда и отнес к проявлению семейного счастья, ибо сам получил наставницу Лиду, и, доверившись ей всецело, принялся послушно изучать, как живут обыкновенные люди.

Жизнь свою он начинал в Доме ребенка, оставленный малолетней матерью – некой пятнадцатилетней девочкой, забеременевшей от такого же подростка. Имена настоящих родителей были в свое время так скрыты, что Сударев не смог разыскать потом, привлекая самые влиятельные службы. В шутку он называл себя ребенком Ромео и Джульетты, то есть дитем чисто литературным, и всерьез думал, что родители-подростки, наверное, страстно любили друг друга. Но законы и нравы не позволили быть вместе, их разлучили, а ребенка отняли, лишили родовой фамилии и с младенчества приготовили на усыновление. Подобную историю Сударев собирался изложить в своем романе о любви. Но чтобы не повторять классиков, мыслил перенести все это на индийскую почву, в стены храма Каджурахо, где существовал обряд жертвоприношения богине любви. Это когда новорожденных мальчика и девочку содержали при разных монастырях и с раннего детства прививали любовь друг к другу. К тринадцати годам она достигала такой силы, что когда жертвенных юношу и девушку вводили под храмовые своды, они умирали в объятьях от переизбытка чувств в момент оргазма. И вот Сударев хотел на основе этой легенды создать в романе свою, где влюбленная пара не умирает от соития, а только теряет сознание и под покровом ночи бежит из храма. В последствии у жертвенной девы рождается дитя любви, которое, собственно и становится героем романа.

Сударев считал себя таковым, поскольку даже в эгоистичный детский период любил всех окружающих детей и взрослых. И первую злость и обиду начал испытывать с отрочеством, когда начались мальчишеские драки. Он помнил себя, месяцев с девяти, со времени, когда еще ходить не умел и ползал в вольере, поскольку запомнил его металлическую сетку, оплетенную нитками. Нитки эти износились и хорошо тянулись, доставляя удовольствие детям – они казались вкусными. Когда Сударев встал на ноги, вольер перетянули веревочной сеткой, и поэтому можно было отбивать время осознанной жизни. Память, точнее, запоминание себя в пространстве началось с движения, и чем его было больше, тем ярче становились зрительные картинки, закрепленные в сознании с раннего детства. Запоминался бег по кругу, качели, игра с мячами, куча мала или просто валяние на ковре. До шести лет вопрос, откуда берутся дети на свете, ему в голову не приходил и придти не мог, ибо приютских детей воспитывали в пуританских обычаях, и даже читая сказки вслух, няньки не объясняли, что значит «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь…». Загадок в этой строчке было столько, что она вообще оставалась непонятной, особенно слова сын и дочь, толковались которые нянями, как мальчик и девочка. А их давно уже поделили в разные группы, развели по своим спальням, и даже рядом на горшках посидеть теперь стало нельзя.

В общем, жизнь без семьи рождала одни только вопросы, и мир стал открываться и выстраиваться сразу же, как Сударева усыновили. Это было начало жаркого лета, и Подкидыша поселили в чердачной комнатешке, отдав под неусыпный круглосуточный надзор и покровительство любимой в семье, старшей дочери Лиды. Эта вздорная девчонка слушалась только отца, который детей пальцем не трогал, и обычно наказывала мать. Напротив, глава семейства гордился старшей дочерью, приносил ей подарки, хвалил и позволял шалости. Они часто уединялись и секретничали, Лиду он брал с собой на рыбалку, в лес, катал на мотоцикле, и сестрица говорила, что отец ждал мальчика, но родилась девочка. Потом и ждать перестал, усыновил детдомовского парня.

Эта девочка оказалась с мужским характером, возомнила себя воспитателем и учительницей, изображала маленькую женщину и контролировала каждый шаг Подкидыша, имитируя свою, или вернее, теперь их общую мать. Первым делом она повела подопечного показывать свою любимую школу, сначала классы, потом открытую спортплощадку, где вздумала принять первый экзамен по физкультуре. Сама сестрица была тонкой, длинноногой и спортивной, легко кувыркалась на турнике, прыгала в высоту и особенно любила лазать по шестам и канатам. Еще у нее была такая же подруга, Нина, с которой они делали это наперегонки, а потом спорили, кто первый. И никак не могли поделить заслуги. Дело доходило до драки – таскали друг друга за волосы. Потом плакали и все равно спорили:

– Я первая!

– Нет я!…

В приюте не было такого городка, физкультурой занимались в школе, а дошколята еще играли в песочницах и катались с горок. Поэтому Лида испытала его на всех снарядах и заявила, что теперь будет заниматься с ним каждое утро физподготовкой. А Судареву понравилось лазать по шесту, потому как где-то на середине ноги начинало сводить сладкой судорогой и в спине становилось щекотно. Он не знал, что это, никогда не испытывал подобного и поделился своими впечатлениями с сестрицей. И та шепотом, но с восхищением рассказала, что когда лазает по канату, у нее происходит то же самое, и однажды она чуть не упала. Потому как на миг потеряла сознание. И это секрет! Говорить никому нельзя.