Дива

– Охлажденные, это как? Сдержанные, что ли? Фригидные?

Зарубин не хотел говорить с шефом о личном, выразился скупо:

– Парное скисает быстро.

Фефелов попытался уловить скрытый смысл – не уловил.

– Потому и холостяк. – философски заключил он и встряхнулся, явно пожалев о сиюминутной слабости. – В сорок лет это означает крайнюю степень эгоизма. Охлажденные ему нравятся… Может, сам простуженный?

– Да мне просто не везет на этой охоте…

– Давно хочу спросить, что у тебя с носом? – как-то скучно спросил шеф, явно желая перевести тему разговора. – В аварию попадал?

– Боксом занимался…

– Да ну? И что, сломали на ринге?

– В ранней юности еще. Потом погоняло дали – Ломоносов…

Фефелов слушать про бокс не захотел, положил коробку на стол и сказал обыденно:

– В общем, вручи. Вдову Дивой Никитичной зовут. Такое странное имя… Не забывай: король будет на текущей неделе. Лично я отвечаю за безопасность охоты.

– Может тогда сам и съездишь? – предложил Зарубин, как последнее испытание. – Парного молочка попьешь, подарочек передашь. Да и маслица прикупишь!

Шеф замер на несколько секунд, потом вскинул голову.

– Ты натуральный циник, Игорь Сергеевич! Бес-искуситель… Знаешь ведь, министр и на сутки не отпустит.

На самом деле Фефелова никто не держал, прежде всего, министр, и об этом знали все сотрудники. А так же знали, что к концу грядущей недели, скорее всего, в выходные, состоится назначение на должность руководителя департамента министерства, и в такой ситуации лучше не уезжать из Москвы, избегать всяческих рисков, быть все время под рукой и на связи. Потому что желающих занять место около дюжины – это только те, что были известны и ждали очереди. Министр мог запросто притащить «варяга» со стороны, и тогда продвижение стопорилось намертво – было, от чего волноваться! Зарубин тоже стоял в неком резерве и должен был ждать и молиться, чтоб шефа скорее повысили, и тогда бы он, при счастливом сочетании небесных светил, сел в его кресло. Но он ничего не ждал и тем паче, не молился, поскольку этим занимались добрых полтора десятка сотрудников, и шансы у них были на порядок выше, и все из-за опубликованных баек их автора – Баешника.

Тон шефа стал приказным – неотвратимость предстоящей командировки была с блеском закреплена!

– Езжай ты, доверяю. – сказал тот. – И еще помни о строгой конфиденциальности.

Уже потом, когда Зарубин по дороге на Пижму подсадил попутчиков, семейную пару, и совершенно секретную, но уже пространную, с деталями, информацию о будущей королевской охоте услышал из их уст, чуть ли не давился от хохота и камуфлировал его под гримасы, будто болит зуб. Это было замечено, и от тетки даже поступил совет – обратиться в Тотемскую больницу. Зарубин подобрал их на перекрестке грейдера, среди тайги глухой, где близко и деревень-то не было, зато лесовозных дорог, развилок, перекрестков великое множество, иные, торные, наезженные, вели в никуда. Стояли попутчики у обочины, как два гриба на толстых ножках, с тяжелыми сумками, голосовали неумело, и он бы не остановился, коль знал, где и куда свернуть. Но тут указателей нет, дело к вечеру, навигатор будто с ума сошел, бормочет – сбились с маршрута и в обратную сторону посылает: спутник в космосе тоже запутался в пижменских проселках. Вот и пришлось прихватить первых встречных, чтоб дорогу показывали, хотя подсаживать пассажиров было не желательно: руководство пыталось скрыть появление в этом браконьерском краю сотрудника Госохотконтроля, чтоб никто в лицо не знал. И одновременно настоятельно требовало провести некую скрытую разведку, дабы выяснить, что в народе говорят по тому или иному случаю.

Оказалось, попутчики из Красной Пижмы – поселок так называется, и ездили в вологодский город Тотьму вставлять себе пластмассовые челюсти по льготному тарифу, как заслуженные работники леса: это все была губернаторская программа по оздоровлению местного населения. Вставили и теперь на попутках добирались назад, в свой пижменский край. У лесорубов к пятидесяти годам во рту остаются одни пеньки, как на лесосеке, жевать нечем, и это в наказание, за то, что всю жизнь с топором – так объяснила набожная тетка. Она шептала молитвы и крестилась на все заброшенные храмы и погосты, когда проезжали редкие, чаще брошенные деревни. Однако же сама призналась, что всю жизнь работала в комсомоле, райисполкоме секретарем, была членом партии и без какой-нибудь веры жить не может.

Но ее муж когда-то лесной техникум закончил, хорошо знал природу, рассуждал, как философ, поэтому не согласился со столь мистическим толкованием и сослался на то, что в леспромхозах зубы попросту не лечили, а рвали, если немного заболит, мол, приказ такой спустили сверху. И это было медицински правильно: в течении жизни человек все время что-то приобретает и теряет, в первую очередь, зубы. В старости пора уже не мослы грызть, а кашки есть, как в детстве, коровку заводить и творожок со сметанкой лопать. Дескать, природа мудра и сама регулирует кормовую базу, беззубость она тоже на пользу организму, как эдакий сигнал к сдержанности. Например, в драке тебе выхлестнули зубы не просто так – с намеком, чтоб мяса ел поменьше и ярости поубавил. Поэтому вернувшись домой, они непременно купят стельную телку у Дракониной вдовы, не взирая на новые челюсти. У нее коровы удоистые, чистопородные, то ли испанские, то ли французские, а называются как тряпки – джерси. Жена попутчика покупать даже импортную нетель и растить из нее корову отказывалась, поскольку никогда в жизни ее не держала, не доила и с молоком не управлялась. Тогда ее строптивый муж рубанул с плеча:

– Не купишь – разведусь нахрен!

– Ну и разводись! – огрызнулась тетка. – А я деньги сыму с книжки и себе хвархворовые вставлю! А с ними я хоть за лешего пойду, хоть за деда Мороза!

Казалось, ссора у них серьезная, смертельная для брака, сейчас биться начнут, вон мужик уже кулаки стиснул, того и гляди врежет супруге по новым зубам. И сам тут же получит! Не хватало еще стать свидетелем семейной драки: Зарубин поэтому и попутчиков не брал, чтобы ехать в тишине, думать, мечтать – пустынная дорога к этому располагала. Но попутчик расхохотался, держась за круглый живот.

– Ох, уморила!…. Скажи еще – в снегурки возьмет! Да ты знаешь, сколь они стоят? Она с книжки сымет!…

И тут Зарубин узнал, что за большие деньги, примерно в стоимость новых «Жигулей», можно и в Тотьме поставить себе фарфоровые на титановых штырях, которые вкручивают в оставшиеся пеньки. Сам не видел, но Борута рассказывал, возятся во рту, как в слесарной мастерской, дрелью сверлят, ключами крутят, зато потом челюсти снимать и в стакан класть не надо! Цивилизация добралась и до этих глухих мест, вот только денег на такие зубы ни в жизнь не заработать, поскольку у попутчиков в наличии осталось всего на одну нетель. А в пересчете требуется ровно на восемнадцать нетелей, если их покупать, как мясо. Стадо целое во рту можно носить! Так что, мол, никуда ты от меня не денешься – это он уже про жену, леший тоже не дурак, бесприданницу с пластмассовыми челюстями брать не захочет.

В общем, забавные попутчики попались, веселые, простодушные: они тут же помирились, заулыбались и даже неловко обнялись. Зарубин не пожалел, что нарушил свое правило дорожного одиночества и прихватил голосующих на дороге. Вставив пластмассовые челюсти почти даром, они теперь сияли хищными улыбками, словно американцы, и без умолку, перебивая друг друга, рассказывали совершенно невероятные истории. Послушать, так Зарубин попал в сказку, в волшебный, но почему-то опустевший рай, в заколдованный лес, где ничего, кроме чудес, теперь уже не творится.

Как не спешили, как не срезали углы и петли по прямицам, на паром все-таки опоздали. Скособоченный ржавый понтон стоял у причала на другом берегу уже без катера, ушедшего куда-то вверх по реке: еще отраженные волны и пенный кильватерный след не успели выгладиться на темной воде и дым от выхлопной трубы реял в вечернем воздухе. Попутчик надеялся догнать, побежал берегом за поворот и даже там что-то кричал, но вернулся раздосадованным и только руками хлопал. Паром был частный, фермера Дракони, сама переправа нелегальной, поэтому паромщик никаких графиков не соблюдал, переправил молоковоз после вечерней дойки, отцепился от понтона и уплыл домой. К тому же, был уже пьяный, поскольку днем наверняка перевозил за реку городских грибников и ягодников, а у него строгий тариф – сто граммов с колеса, и вот уже лет пятнадцать не меняется. Мост через Пижму был, но пришлось бы делать крюк километров в восемьдесят по разбитым проселкам, чтобы приехать опять сюда же.

Сам Зарубин никуда не торопился, и ночевка на берегу была в удовольствие, тем паче, вечер был без дождя, хоть и влажный, однако у костра терпимо, палатки ставить не придется. А после четырнадцати часов за рулем никакого снотворного не надо. Спешили попутчики, ибо ночевать в каких-то двадцати верстах от своего дома обидно. И хоть семеро по лавкам у них не сидело, скотины пока не держали, все равно переживали, потому как дочка должна была с практики приехать на краткосрочные каникулы – картошку копать. Еще переживали, урожай погниет в земле, две недели висят над головой моросящие дожди, хорошо, у них песок, а у кого суглинок – в огород не могут зайти, тонут, будто в Доринском болоте. Оказавшись на берегу возле парома, они посожалели, что опоздали, но как люди местные и привычные ко всему, тут же развели костер, достали какую-то провизию и принялись дружно готовить ужин.

А Зарубин, разминая тело, прихватил бинокль и пошел тропинкой воль реки, испытывая редкое ощущение блаженства и какой-то ребячьей радости от того, что вчерашняя кабинетная мечта сбылась самым чудесным образом. Даже искупаться захотелось, тем более вода показалась теплой, еще не осенней, но берега глинистые, топкие. Подыскивая удобное место, он ушел за полкилометра от парома и увидел целый лес деревянных свай с обеих берегов: в колхозные времена тут явно был мост, который восстанавливали после каждого половодья. А посередине торчал высокий бревенчатый сруб – мостовая опора, пережившая десятки весен и изглоданная льдом. Лучше нырялки не найти, и внизу глубина большая, воду пучит. Зарубин уже прикинул, как можно по уцелевшим балкам перебраться на сруб, но вдруг увидел высокого человека на верху – место было занято. Он стоял на краю, смотрел в бегущую воду, не замечая ничего вокруг и все бы ничего, но при этом выглядел, как сказочный дед Мороз. Сначала подумал, это от баек попутчиков блазнится, однако вскинул бинокль – нет, натуральный! Синяя шуба с белым меховым стоячим воротом, боярская шапка и в руках не простая палка – посох, обмотанный чем-то блестящим! Только этот новогодний костюм весь пожеван, затаскан, видно, даже вата торчит из дыр. И не хватает белой бороды: вместо нее торчит настоящая, окладистая и черная. И на вид – примерно ровесник, лет сорока…

Когда Зарубин въезжал в Вологодскую область, видел дорожный транспарант «Родина деда Мороза» и особого внимания на это не обратил, мало ли вдоль дороги глупой рекламы? Но сейчас вспомнил и на минуту оторопел. Что за представление? Откуда взялся, если до Нового года далеко, на улице середина сентября? С прошлого загулял? И почему этот ряженый у переправы? Специально выставили на пути, чтоб напустить мистического тумана? Однако никто не знал, что Зарубин здесь поедет, свернуть на дорогу с паромом посоветовали попутчики, чтобы не наматывать лишние километры через мост…

И впрямь чудеса!

Окликать его Зарубин не стал, да и купаться расхотелось, от воды холодном дохнуло. Теряясь в догадках, он пошел обратно, к костру, где хлопотали попутчики. Они уже приспособили старые ящики вместо стола, вскипятили котелок, заварили чай и намазывали бутерброды с покупным маслом.

– Это забавно. – сказал он, присаживаясь у огня. – Но я сейчас видел настоящего деда Мороза.

– Где? – односложно спросил попутчик, никак не выразив чувств.

– Вон там, за поворотом! На мостовой опоре стоит.

– Видать, тоже на паром опоздал. – как ни в чем не бывало проговорила тетка.

Зарубин головой потряс.

– Что он здесь делает? В такую пору?

– Бродит. – сказал попутчик, тоскливо взирая то на чайник, то на свои сумки. – У нас же все леса заколдованные. Поэтому написано кругом – «Родина деда Мороза»! А раньше на въезде плакат висел «Пижма – земля героического труда!» Это когда наш председатель вторую звезду Героя получил. Теперь тут круглый год – новый год! Колхозов нет, работы нет, а каждый день – праздник! Зарплату никто не получает, а кругом одни магазины и торговые центры. Даже у нас возвели новый маркет. Коммунизм построили, мать его за ногу!..

И выразительно пнул сумку.

– Домой приедем – получишь! – спокойно сказала его жена, оценив намекающие телодвижения мужа. – И тебе будет праздник. А ты присаживайся, каши манной поедим, чайку с конфетками попьем!

Это уже было приглашение к столу, бывшие беззубые по привычке все еще варили себе кашки. Зарубин открыл багажник, достал сумку с провизией, заготовленной в дорогу и армейскую фляжку с коньяком – попутчик сразу повеселел.

– Только этот дед Мороз у нас не совсем настоящий. Хотя росту в нем два метра с лишком! Я его как тебя, не раз видел близко. Бывают же такие высокие люди! Он у нас артист.

Тетка посмотрела, как Зарубин наливает коньяк и жестко выразила свое неудовольствие:

– Дьявольское отродье, ваш артист. Еще говорят, оборотень! Или хуже того, леший. Сила в нем сатанинская!

Попутчик был решительно не согласен, но выразился как-то туманно:

– Дива Никитична его молоком поила и кропила – ничего подобного! Так и остался заслуженным артистом.

Его жена пристально посмотрела в сторону разрушенного моста и набожно перекрестилась.

– Все одно – нечистая сила!

– Нечистой силы не бывает. – вдохновленный попутчик взял свой пластиковый стакан. – А оборотнями всегда называли предателей, у которых нутро гнилое. Или милиционеров теперь. Не надо слушать полудурков и старух. В природе вся сила – чистая! Это еще Ломоносов сказал.

– Чтоб узнать, оборотень или нет, надо парным молоком напоить и окропить. – сообщила тетка уже для Зарубина. – Раньше так проверяли. И всех на чистую воду выводили.

Ее муж ответом не удостоил.

– Кстати, он по пути в столицу через нас проезжал. И предсказал нашему пижменскому краю богатое будущее.

– Кто проезжал? – спросил Зарубин, потеряв нить разговора. – Дед Мороз?

– Ломоносов!

– У меня в юности было такое прозвище. – вспомнил он.

– Да вижу, нос-то тебе сломали… В драке, что ли?

Зарубин хотел рассказать, что кличкой такой наградили по другому случаю: получив серьезную травму и две недели пролежав в больнице, он вернулся и сам начал ломать носы. Тетка не вникала в мужской разговор, тянула свой и не давала сказать.

– Где оно, это его будущее? – огрызнулась она. – Столько дырок в земле провертели, хоть бы что! У других вон хоть минералка впустую, но течет. А у нас колхозы, и те развалились. Одни дракоши с драконицами панствуют…

– Будущее еще будет! – философски, но резко прервал ее муж. – Тебе все сразу вынь и положи, а его заслужить надо.

– Ты ему много не наливай. – посоветовала тетка. – Иначе до утра не отвяжешься, поспать не даст, артист! Он у меня не пьянеет, верней, язык всегда трезвый, но голова дурная делается. Такого нагородит – только слушать успевай. Одно слово – Баешник. Фамилия у него такая.

– Неужели такая фамилия? – восхитился Зарубин, вспомнив свой псевдоним.

– Такая и есть. – подтвердила тетка. – Все равно, что болтун. Пустомеля! Иногда перед людьми стыдно бывает…

– А у самой-то какая фамилия? – рассмеялся попутчик. – У нас весь род – бухтинщики да баешники. Раньше когда плотницкие артели ходили в другие края, одного непременно брали с собой. Радио не было, телевизоров не было, а развлечений охота. Вот мои предки и баяли, то есть сказы разные сказывали. Топором не махали – языком зарабатывали полную артельную долю. Разговорное искусство всегда ценилось! Так что мы с дедом Морозом вроде как из одного актерского цеха.

Зарубин только этого и хотел!

– А я люблю байки послушать! Давно вот так ночь не сидел у костра…

– Если в охотку вранье его терпеть – на здоровье. – позволила тетка и натянуто замялась. – Можно я у тебя в машине поночую? Мне с вами тут сидеть совсем не по нутру…

– Да конечно! – Зарубин разложил пассажирское сиденье и накрыл спальным мешком.

– Ага, забоялась! – обрадовался попутчик и без жадности, со вкусом выцедил коньяк. – Гляди, заберет тебя дед Мороз в снегурочки!… Вот он, религиозный дурман, мракобесие, всю жизнь борюсь. Скоро на Доринское пойдешь, багул нюхать… Ладно, пей чай да ложись! И не мешай мужикам.

Солнце зашло, и потому как становилось сумеречно, тетку начинало откровенно поколачивать. Она торопливо поела каши, выпила чаю, поглядывая в сторону снесенного моста, бережно надкусила пряник и нарочито зевнула.

– Пошла я спать.

– Приятных снов! – облегченно пожелал муж.

2

Едва она скрылась в кабине, Зарубин налил по маленькой, и попутчик подбросил дров в костер. Оба почувствовали волю и азарт: один рассказывать, другой слушать. И начал Баешник с недосказанного еще по дороге – про районного охотоведа, которого звали на Пижме Недоеденный, хотя фамилия тоже была, как прозвище, Костыль. И вид у него соответствовал – прогонистый, но плечистый и нравом несгибаемый, с заусенцами. Сюда приехал откуда-то из Белоруссии, как молодой специалист, школьный учитель физкультуры, но пообтерся, первый раз женился на местной и остался. Жил бы себе да и жил, пускал корни в худую вологодскую землю, однако этот пришлый бульбаш увлекся охотой, бросил жену, школу, наел на дичи толстую шею и пошел в егеря. Не минуло и года, как физкультурник, благодаря высшему образованию, сделался охотоведом, и мужики поначалу обрадовались – грамотный, вежливый и имя у него ласковое Олесь. Предыдущий-то был из шоферов, поймает на охоте с нарушением, на весь лес ор стоит – мать-перемать, отлает как собаку и, бывало, отпустит, без составления протокола. А этот даже не пожурит, сразу ружье отнимет и такой штраф выпишет, хоть корову со двора веди или вешайся. Потом и вовсе взвыли вольнолюбивые, гордые пижменские мужики – в лес стало ни ногой! Не то, что за зверем, по грибы-ягоды и то в ножки Костылю кланяйся, и что собрал в лесу, ему принеси и сдай за копейки.

А все потому что с ведома губернатора свою охотничью базу построил, все угодья под себя подмял, прибалтов запустил, которые стали скупать дикоросы у местного населения за сущие копейки. При живом председателе совсем другие порядки были, Драконя Недоеденного в узде держал, все грозил угодья у него отнять – не успел. Теперь Костыль голову поднял и свои законы утвердил, по современному это монополия называется: хочешь вволю собирать грибы или клюкву, собирай только на сдачу. И ладно бы государству – литовцам, этим зеленым братьям! Они же в камерах все заморозят, потом пригоняют фуры и прямым ходом в Европу. Можно сказать, последний заработок, последнюю свободу отнял, бульбаш этакий.

Да ведь не на тех напал: сначала несколько раз просили, дескать, не обижай местных, люди здесь лесом всю жизнь кормились, и теперь, когда колхозы-леспромхозы позакрывались, так и вовсе остается питаться дарами природы. Потом для острастки предупреждать стали – колеса протыкали, ремни на снегоходе резали, литовских заготовителей пугали, вокруг овсяных подкормочных площадок карбид разбрасывали, чтоб животные не подходили – ничего не проняло. Только злее становится и беспощаднее к туземцам!

И вот тогда на Костыля зверя натравили, не большого, чтоб до смерти не задрал. Сначала напоили медведя медом с водкой, и когда он сговорчивый сделался, условились с ним проучить охотоведа, дождались, когда он поведет районного прокурора на лабаз и дали сигнал. Косолапый вышел на поле, прокурор стрелил его, а зверь прикинулся мертвым и лежит, как условились. Охотники подходят, довольные, медведь вскакивает и сначала на прокурора: видишь ли, молодой еще был, охотоведа в лицо не знал, к тому же, говорят, близорукие они. Прокурор от него свистанул, а Костыля-то не напугать, тот второпях стрелил навскидку, и мимо! У Олеся карабин был, СВТ, машина тогда еще редкая, полуавтоматическая, изрядно потрепанная еще в Отечественную, магазин при перезарядке и отстегнулся. Костыль давит спуск – патрона-то нет и затвор открыт!

Но Олесю в хладнокровии не откажешь, он давно уже пижменских баек наслушался, знал, что если медведя голой рукой за корень языка взять, то можно, как мягкую игрушку, домой живого привести. Называли даже имена, кто водил, например, дед Боруты, коновал. Однажды так вот привел, держит за язык и кричит своей старухе:

– Хватай коромысло! Бей между глаз!

Та схватила и не медведю, а деду по лбу! Медведь такое увидел, со страху вырвался и убежал. Правда, таких ловкачей, вроде и на свете давно не было. Так вот, Костыль пятерню ему в пасть и давай за язык ловить, другой же рукой пытался ножик достать. А медведь-то уже овса на поле хапнул, в пасти у него скользкая каша – никак не взять! И ножика не вынуть, назад сбился, не дотянуться. Пока возились эдак-то, зверь всю руку до локтя ему пожевал. Тут прокурор очухался, оглянулся – нет, охотовед еще живой, даже скальп на месте, борется с косолапым, и вроде пытается его через бедро кинуть. Спортсмен же, говорят, вольной борьбой в институте увлекался! Но стрелять законник забоялся, Костыля можно зацепить, ну и давай над головами палить. Они возятся, волохаются, матерятся – прокурор палит. Медведь знал, что у него десятизарядный СКС, дождался, когда магазин опустеет, бросил бульбаша и наутек, как с мужиками договор был.

Охотоведу руку собрали, поправили, но пальцы все равно врастопырку остались, отсюда и прозвище появилось – Недоеденный. А когда он в пятый раз женился, это не считая десятка любовниц, то стали называть еще просто охотоведом, то есть, все время ведающим охоту, как племенной бык.

Зарубин слушал попутчика с серьезным видом и удовольствием, поскольку его торопливый вологодский говорок напоминал знакомую с детства, музыку. Но когда этот сказочник завернул про то, как мужики с медведем договорились, непроизвольно хохотнул и уже не мог избавиться от недоверчивой ухмылки. Знал ведь, что все это байки, но начинал верить, а ведь трудно сохранять спокойствие, когда слышишь, как собеседник старательно тебя дурит и потешается с серьезным видом. Однако попутчика ничто не смущало.

– У вас что, медведи считать умеют? – спросил Зарубин.

– А то как же! – уверенно заявил тот. – Даже науке известно, всякий медведь до десяти считает. Наши, пижменские, и писать умеют. Они однажды письмо сочинили губернатору, жалобу на Костыля…

Даже его жена тут не выдержала, высунулась из машины..

– Будя брехать-то. – строго сказала она. – Что человек-от про тебя подумаёт?

И словно пластинку сменила. Вкусив коньяку, этот сказочник окрылился, однако потерял охоту травить байки – переключил свое нарочитое возмущение на беспорядки и принялся крыть местное начальство. А это было в самый раз – услышать голос народа, поскольку Зарубин хоть и вырос в Вологодской области, однако давно жил в Москве, не знал современных нравов малой родины, тем паче, ее глухих уголков. Попутчик же так увлекся, что в азарте потерял всякую осторожность, продолжая повествовать о темных сторонах пижменской жизни. И считал, что имеет на это право, поскольку одно время, когда леспромхоз закрыли, работал егерем на базе у Недоеденного, весь его произвол наблюдал воочию и уволился из-за принципиального несогласия с агрессивной политикой в отношении к местному населению. Пять минут Баешник чихвостил всю охотничье руководство, благополучно избавился от замечаний жены, и когда та громко засопела, вернулся к прежним байкам, но уже полушепотом.

Оказывается, недоеденный медведем, Костыль не угомонился, хотя сразу догадался, кто зверя натравил, и никакого послабления местным мужикам не сделал; напротив, еще хуже пакостить начал, и все по закону. Он называл их аборигенами или того хуже – туземцами. Вроде не так и обидно: туземец вообще слово русское и означает, что человек из той земли, но все-таки уничижительно. Так вот захочет туземец зайчика стрелить или грибов-ягод побрать, отработай три дня по обустройству солонцов, потом заплати деньги, путевку выписывай, и еще ходи по определенному маршруту, в строго отведенное место и не нарушай экологического равновесия в природе. Медведи же, кабаны и лоси теперь даже охотникам из Вологды не достаются, только начальству, богатым москвичам да иностранцам. Чтоб Костылю все прощалось, и прикрытие от властей было, он хитро сделал, когда-то пристрастил к охоте местного губернатора. Прежде-то он и ружья в руках не держал, но однажды Недоеденный заманил его на глухариный ток и заразил, словно отравой. Бывший егерь по себе знал, насколько это занятие людей с ума сводит, человек как больной делается, и если рыбалкой увлекся, то тихое помешательство, охотой же, вооруженное и буйное.