Трилогия «Лютевилль»

И вот, под громкие крики чаек, случился тихий поцелуй судна с пристанью, мелодично залязгали цепи, и Криус лениво и как бы нехотя выкинуть козырной бубновый туз на песок, забавляясь предсказуемым изумлением брата.

Пробиваясь сквозь сильный морской бриз и шумные возгласы прибывших и ожидающих людей, братья удостоились своей долгожданной посылки, продемонстрировав необходимые документы.

К повозке они понесли сундук вместе, уже молча – разговоры уже успели утомить их. Теперь каждый думал о своём. Когда они поднимались по склону вверх, Криус споткнулся о небольшую коробку, и, на мгновение остановившись, пнул её мыском ботинка. Покатившись вниз, коробка застряла в кустах. Криус лишь мельком взглянул на нее, ускорил шаг – сундук был довольно тяжёлый, и им нужно было идти нога в ногу.

Наступал вечер. Лютевилль мерцал в лёгком тумане сумерек. По пути их повозка поравнялась с колымагой старого Кита с железной дороги, который помахал им в знак приветствия, а рыжая девушка с фруктового рынка стремительно промчалась мимо них на велосипеде. При виде красавицы Клавдии оба молодых человека сильно смутились, и сердца их забились чаще. Ощутив волнение друг друга, Криус и Ливий по-сопернически переглянулись.

Ближе к Винной тропе повисший клочками туман, подсвеченный фонарями, окружил деревья и бронзовые домики. Ехать пришлось совсем медленно, чтобы кого-нибудь не задеть. Братья внимательно вглядывались в пространство перед собой и вокруг себя, и вдруг одинокая пожилая женщина в большой шляпе принялась переходить улицу прямо перед их повозкой. Они едва успели приостановиться, а она, как будто не заметив их вовсе, свернула в соседний переулок; за ней тащился туман, словно дрессированный, она исчезла из виду, и снова стало безлюдно.

Когда они добрались до шестого дома по улице Пелена, где располагалась одна из фабрик, и принялись рассматривать принесённый ими сундук, было уже совсем темно, и накопившаяся за день усталость давала о себе знать.

Деревянный сундук был довольно старым; от него исходил солёный запах моря. Верхний слой, когда-то покрытый узорами, был содран, а синяя шёлковая подкладка внутри потрепалась со временем, и стала блёклой.

Ливий вытащил несколько бархатных мешочков, лежащих сверху. Только эти два похожих друг на друга как две капли воды парня знали, что находится в этом сундуке.

Во множестве бархатных мешочков лежали самые разнообразные камни. Ливий аккуратно высыпал содержимое нескольких из них в отдельные чаши. Из первого появилась россыпь лазурита – или, как этот самоцвет еще называют, «камня неба», из второго – россыпь оникса. При виде чёрных камней Криус самодовольно улыбнулся. Из третьего мешочка перетекла радужная россыпь опала; из четвёртого – очень дорогой океанский жемчуг. Ливий безразлично зевнул. Ему никогда не нравился жемчуг. Пятый мешочек был наполнен рубинами. Они переливались, словно маленькие искорки огня; в шестом братья обнаружили сердолик. Красновато-розовые камешки напоминали маленькие осколки разбитых сердец. Когда же седьмой мешочек был опустошен, и в чаше появился изумруд, точно быстрый всплеск морской волны у самого берега, то один из камней, на вид чуть большего размера, чем остальные в россыпи, мгновенно приковал внимание близнецов, и оба протянули к нему руки. Юноши тут же ощутили, что камень стал горячим, и увидели, что грани его блестят. Камень словно проснулся и заговорил с ними обоими. По их телам разлилось тепло, и они испытали невероятный подъём, чувствуя, как увеличивается живущая в них неведомая им сила, и как оба они по волшебству сплетаются воедино… но наваждение прошло, не успев полностью овладеть ими. Тяжесть в руках отступила. Ливий понял, что дрожит. Внезапно само по себе распахнулось окно, и сильный поток ветра ворвался в помещение; дважды моргнула электрическая лампочка.

Криус оторвал руку от камня, и сияние прекратилось. Камень снова погрузился в сон. Молча подождав с минуту, он снова поднёс к нему руку. Его брат проделал те же самые действия.

– Никогда такого не видел. – взволнованно пролепетал Ливий.

Криус же казался невозмутимым. Он вышел, и спустя несколько минут вернулся с двумя почти завершёнными брошами, сделанными в виде миниатюрных ключей. Ливий уже видел их утром. Раздробив спящий камень на две равные части и тут же с легкостью проведя обработку, словно всё у них было подготовлено к такому процессу заранее, вставили их в броши, и одновременно коснулись их. Украшения засветились, и братьям показалось, что они слышат шёпот родителей, загадавших когда-то разные желания.

***

Проспав до одиннадцатого часа субботнего утра, Криус и Ливий отправились на рынок по просьбе матери. Близнецы часто одевались одинаково, и им доставляло несказанное удовольствие, когда прохожие и даже родные и знакомые путали их. В тот день они, не сговариваясь, надели недавно сшитые по их собственному замыслу костюмы, украшенные вышивкой тончайшей ручной работы: на жакетах, которые надевались на голое тело, без сорочки, красовались яркие птицы с синими и красными перьями, сидящими на причудливо изогнутых ветвях, а элегантно и нескромно вырезанные воротники были окаймлены золотыми нитями. Каждый наколол на свой жакет маленькую брошь-ключ с крупным изумрудом. Сами костюмы были двух разных оттенков серого – один – бархатисто-тёмный, как мостовая после дождя; второй – светлый, почти бесцветный, как пасмурное небо. И все равно никто не знал, кто из братьев Силверсмит в светлом, а кто – в тёмном. Прямые тёмные волосы обоих юношей торчали в разные стороны, растрёпанные ветром. На лицах играли довольные улыбки.

Походив между рядов – не столько для того, чтобы купить сыра и овощей по просьбе матери, сколько для того, чтобы насладиться восторженными взглядами и приветствиями горожан, братья выпили по стакану козьего молока, которые по обыкновению поднес им мальчик Оскар, сын фермеров, и свернули дважды налево, чтобы купить спелые персики у рыжей Клавдии.

Клавдия была старше близнецов лет на пять. Но это не мешало ей кокетничать с обоими. Её миловидность, выразительные глаза, рыжие кудри и фруктовый аромат духов сводили с ума не только двоих братьев, но и всех молодых людей из южной части Лютевилля, где она чаще всего проводила время, заглядывая в гости к замужней старшей сестре, с которой они любили пройтись по лавкам с безделушками.

Пошутив между собой о «персиках Клавдии», братья приблизились к её прилавку… и тут один из них неожиданно заговорил с ней, едва завидев её, даже не успев остановиться, как подобало представителю уважаемого в городе рода. Такого никогда раньше не происходило. Не дав опомниться брату-близнецу, юноша бойко пригласил её на свидание.

Звонко отсмеявшись от смущения, девушка покосилась на другого брата и увидела, как голубые глаза того потемнели то ли от злости, то ли просто от освещения, и лицо его как будто изменилось в гневе. Она слегка испугалась, но перевела взгляд на того, что пригласил её. Весь вид его говорил, что реакция брата его ничуть не смущает – если он вообще её заметил. Впрочем, какое ей было дело до того, который из них назначил ей свидание? Они всегда покупали у неё фрукты, и всегда весело шутили, но она никогда не задумывалась, кто из них, кто, и даже плохо знала их имена. Да это и не было важно – они оба были красивыми. Кокетливо сдув несколько упавших на глаза рыжих пружинок, она широко улыбнулась ему, потерла тряпкой прилавок, сделав вид, что раздумывает – и согласилась. Просияв, осмелевший юноша уверенно потянулся поцеловать её руку в знак благодарности, но внезапно ощутил сильный поток ветра, резко толкнувший его в спину, и обернулся. Лёгкие предметы, лежащие россыпью на прилавках, закружились в воздухе. И оранжевое предзакатное небо резко нацепило серую вуаль.

Он перевел взгляд на брата, но тот лишь улыбался. Рассерженное выражение лица сменилось игривым. Он вызывающе ухмылялся, приподняв бровь. Порывистый ветер стал превращаться в свирепую бурю. Молодые люди, позабыв про красивую девушку, которую сбила с ног пролетающая корзина, вцепились друг в друга взглядами. Вокруг уже носились в воздухе сорванные крыши лавочек, красные ягоды градом обрушивались на людей, разрисовывая лица; стальные кружки и другая посуда били людей по головам, и те испуганно кричали, а песок из-под ног поднимался все выше и выше, закручиваясь в разрастающуюся воронку. С северной стороны пролетели какие-то коробки, а с южной, прямо над головами людей, неслись свежие морские рыбины, которые тоже засасывало в круговорот. Пахло влажной землёй, морем и свежим соком ягод.

Братья продолжали стоять у прилавка с рассыпанными персиками, не отрываясь глядя в глаза друг другу.

Жук скарабей и особый список

Мужчина средних лет стоял в ванной комнате почти раздетым. Толстые пальцы его бесформенной левой руки неуклюже держали зубную щётку; в правой руке была открытая коробочка с зубным порошком. Порошок и щётка никак не могли встретиться, чтобы поспособствовать надлежащему действию, потому что мужчина вот уже десять минут смотрел на своё отражение, не отрываясь, и с отвращением разглядывал каждую широкую складку розовой толстой кожи и отёчные мешки под чёрными глазами.

Возможно, это продолжилось бы ещё какое-то время – его зрачки уже начали системно сужаться и расширяться – но просвистевший на кухне жёлтый чайник вернул его мрачные мысли из путешествия по тёмному бездонному туннелю в бренный мир, в котором он снова мог что-нибудь съесть. Из его рта вырвался протяжный стон, словно отголосок только что просвистевшего чайника. Мужчина сжал зубную щётку с такой силой, что щетинки помялись и съехали в сторону. Устав стоять в одном положении, громадина перевалился с ноги на ногу. Воображение рисовало ему огромный бутерброд с куриной котлетой и помидорами. Слюноотделение усилилось… Ему казалось, что он чувствует запах котлеты из закрытого холодильника на кухне.

По гладкой поверхности туалетного столика, заставленного лекарственными тюбиками, медленно прополз большой жук скарабей, но мужчина, бросивший на него взгляд, вовсе не удивился. Чёрное матовое насекомое слегка блестело, а ножки со шпорами и тельце покрывали тёмно-коричневые пушистые волоски.

Человек вышел из ванной комнаты, оставив жука одного.

От яркого утреннего света, бившего в окна, жители Лютевилля неспешно просыпались. Это была среда.

Имя громадины, что стоял в ванной комнате, было Герман, но вот уже многие годы оно ни для кого не представляло никакой ценности. Каким-то чудом, Герману по-прежнему удавалось справляться со всем в одиночку, несмотря на внушительный вес, и даже ходить на работу. Но там, как и в других местах, люди сторонились его, заговаривая с ним лишь по острой необходимости, и вовсе не из-за грузного и дурно пахнущего тела, а из-за его пугающе-мрачного выражения лица. Его побаивались. Отвратительная гримаса не сходила с лица Германа из-за усталости, плохого самочувствия и ненависти к самому себе. Впрочем, другие люди ему тоже не доставляли радости. Единственным человеком, которого он когда-либо любил, была его покойная мать, научившая сына особому умению. Это умение было, пожалуй, единственным, что, помимо еды, доставляло ему удовлетворение и радость.

Мужчина положил в портфель чёрную тетрадь и несколько маленьких коробочек.

Не проходило и дня, чтобы Герман не услышал у себя за спиной шушуканье. Его называли «бегемотом», «вонючим бегемотом», «шаром», «чудовищем», и грубыми производными от слов, связанных с лишним весом. Со времён школы ничего не поменялось, и будто весь мир кружился, а Герман медленно полз, никак не подыхая, как какое-нибудь раненное животное.

«Бегемот» с трудом оделся. Пока он одевался, его тело вспотело, и он «закипел». Он часто злился и много ел; очень много ел.

Привычка злиться у Германа появилась с детства, с того момента, когда над ними начали смеяться из-за лишнего веса. Злоба разрушала его тело и душу. Но наступал новый день, и он снова и снова залезал в любимый холодильник с отломанной ручкой, чтобы получить удовлетворение одним из самых легких и доступных для него способов, заедая боль, злость и депрессии. Поев, он успокаивался, но лишь на время.

Как правило, «бегемот» начинал мечтать об окончании дня с самого утра. Под вечер его тело будто и вовсе ему не принадлежало, было лишним багажом – страшно ныло, болели суставы, мучили отёки, часто подступала тошнота. В особо жаркие дни он даже боролся с опрелостями, которые могли приводить к распространению инфекций. И это повторялось изо дня в день. И вес его только стремительно увеличивался. Больше всего на свете Герман боялся сокращения на работе и того, что он больше не сможет встать с кровати и самостоятельно себя обслуживать. Но все шло именно к этому – и к сокращению, и к лежачему образу жизни. Ходить ему становилось всё тяжелее, и он подумывал о деревянной клюке. Последний начальник – а они менялись подозрительно часто – делал ему множество замечаний и выговоров, предупреждая, что на него поступают жалобы из других отделов. Но Герману казалось, что все они лишь ищут повод, чтобы наконец-то выставить его вон. Чувство вины его никогда не мучало. Даже если он точно знал, что совершил ту или иную ошибку.

Плитка шоколада, лежащая на столе, манила его. Сладкое всегда поднимало ему настроение. Шоколад успел подтаять и приятно тянулся во рту; вкусовые рецепторы «бегемота» взорвали рот аплодисментами.

Иногда Герман плакал. Ему было очень себя жаль. Хромая под тяжестью своего сдавливающего веса, и превозмогая усталость, мужчина спустился по лестнице, тяжело дыша.

Душа, потертая о резак, скулила, и он подумал, что среда – самый подходящий день, чтобы внести кого-нибудь в свой «особый список». «Громадина» стиснул зубы, и, превозмогая невероятный дискомфорт, вытер сальные светлые волосы рукавом безразмерной белой рубашки, на которой уже расползлись отвратительные жёлтые пятна.

Вспомнив про «особый список», грузный человек странно затрясся. Это был смех.

Наконец-таки добравшись до работы, «розовощёкий» занял свое место юриста-договорника в углу общего кабинета отдела и затаился. У него было большое удобное кресло, которое позволяло ему нормально сидеть, не испытывая никаких неудобств.

В тот день «бегемот» особенно разозлился, получив очередной выговор от начальника. Открыв свой тяжёлый кожаный портфель, он достал маленькую коробочку, похожую на спичечный коробок, и вздохнул. Ему надоело что-то доказывать начальнику, надоело сопротивляться. Он устал.

В коробке что-то заскреблось. Герман посмотрел на коробок, и глаза его заблестели. Он включил свою настольную лампу, достал чёрную тетрадь, перо и чернила. И вывел старательным мелким почерком новое имя и инициалы, а затем обернулся по сторонам. Несколько человек в паре метров от него шуршали в папках, и даже не смотрели в его сторону. Хищно облизнувшись от нахлынувшей его несказанной радости, он открыл коробок и выпустил жука скарабея на тетрадь. Тот на мгновенье замер, а затем странно закружился на листке. На полях значилась отметка с номером страницы – «18». В коридоре кто-то испуганно закричал, но Герман сидел тихо, точно лишившись слуха. Жук покружился ещё немного, а крик в коридоре стал тем временем ещё истошнее. Звали на помощь. По звуку можно было определить, что кто-то упал без сознания на пол.

Скарабей качнулся и замер, а Герман беззаботно отломил от шоколадки ещё несколько кусочков и убрал жука в коробок.

– Вкусно. – подытожил Герман. В уголке рта красовалась шоколадная клякса.

Затем Герман снова улыбнулся, убрал чёрную тетрадь в портфель и встал с места. Нужно было положить конец этому затянувшемуся безобразию. При выходе из кабинета его задела плечом Анита. Он слышал, что недавно она получила кольцо от успешного банкира и последние несколько недель только и делала, что болтала с коллегами о выборе свадебного платья. Но сейчас, её красивое лицо испуганно скривилось…

Горящие кружева

Этот день с самого утра нельзя было назвать тихим и спокойным – жителей Лютевилля разбудил чёрный зловещий дым. Едкий запах чего-то палёного разлетелся по окрестностям.

Дым гордо заявлял о себе, поднимаясь высоко в облака в сопровождении рваного треска и щелчков. Точно миллиарды гигантских недовольных насекомых вышли на импровизированную войну и уже готовились к нападению, наступая на сухие ветки.

Как выяснилось позже, в этот раз догорало кружевное ателье «Шантильи» на улице Судорога, принадлежащее Леди Адорэбелле Крокус. И загорелось оно ещё в предрассветной темноте.

Оно располагалось в отдельном строении рядом с аптечной лавкой и булочной со свежей ароматной выпечкой.

Запоздавшие бригады пожарных и полиции уже осматривали место происшествия, но спасти здание ателье было уже нельзя.

Почти у самого каменного крыльца, уцелевшего, как и камин с фундаментом, стояла красивая темнокожая женщина, выглядевшая абсолютно потерянной. Смахивая потоком катящиеся по лицу слёзы, она наблюдала за последними оживающими искорками в оседающих угольных руинах, совсем не похожих на её прежние владения. Она будто не замечала зевак, остановившихся посмотреть на пожарище. Словно в ответ на её тихие слезы, внутри обгорающей постройки что-то рухнуло. Из покосившегося окна вылетел чёрный кружевной лоскут, и, мягко догорая в воздухе, рассыпался, не коснувшись земли. Это было прощание.

Сердце Адорэбеллы сжалось.

В это время за её спиной стояли, что-то нашёптывая друг другу, трое с виду обычных незнакомцев в поношенной одежде с взъерошенными волосами. Переговаривались они очень таинственно, приставив ладонь к уху собеседника и прикрыв себе рот, и каждый передавал сказанное следующему.

Тушить было уже нечего, но толпа по-прежнему суетилась: поодаль от сгоревшей постройки возбуждённо кричали маленькие дети; взрослые же стояли с застывшими от досады или удивления лицами, или же тяжело вздыхали и охали, бросая сочувственные взгляды на Леди Адорэбеллу… Но больше всего в толпе было старушек: им некуда было спешить, и они шумно причитали, видимо, считая, что именно так им надлежит выражать своё сочувствие. Ни их фоне очень выделялась молчаливая пожилая женщина. Она была одета не по годам элегантно, и была очень статной. На ней было длинное платье с кружевным бантом, в ушах сверкали серьги – канделябры, абсолютно белые волосы были зачёсаны назад, а губы усердно намазаны сиреневой помадой. Народу было так много, что шепчущихся людей никто не замечал.

Их еле слышные слова – «она или он здесь», или «был/была здесь», разобрать было невозможно, окончательно растворились в необузданном всплеске восхищённых возгласах людей.

Появившаяся из ниоткуда, чудовищно – гигантская тень, заслонившая толпу, погрузила в сумрак и без того отнюдь не солнечный день, заставив даже ребятишек оторваться от своих игр возле аптечной лавки, и запрокинуть голову вверх. По небу свободно плыл, рассекая серые облака, величественный дирижабль бледно-голубого цвета, переливающийся перламутровым блеском, объятый как глобус меридианами и параллелями золотисто-бронзового оттенка, как и вся нижняя часть воздушного судна, похожая на лодку. Накрывая город своей тенью, дирижабль двигался из Лютевилля в столицу.

Как только величественное судно потерялось из виду и последняя, уже невидимая для глаз, искра из последних сил наполнилась огненным светом и потухла, из толпы выскользнула девушка в большой шляпе, почти закрывающей лицо, и в платье с длинным блестящим шлейфом, а за ней скрылся и господин Уилбер Силверсмит, известный владелец фабрик и мануфактур, но, дойдя до угла, они разошлись, и Уилбер направился в сторону пруда, небрежно размахивая перекинутым через руку плащом тёмно-охристого цвета, как огромным парашютом, сливающимся с первыми желтеющими листьями. Девушка же точно растворилась в остатках летящего дыма.

Через несколько минут мимо сгоревшей постройки проковылял толстяк Герман, бросив нарочито небрежный взгляд на Аниту, облачённую в женственный костюм земляничной расцветки и красную кокетливую шляпку с цветочком. Она занимала высокий пост в управлении компании, где он работал. Не встречаясь с ней взглядом и не здороваясь, он перекатился в булочную, непривычно пропитанную запахом гари. Анита, как и пожилая леди с фиолетовой губной помадой по имени Белинда Скотт, блондинка, которую все в городе знали под прозвищем Кукла – и многие другие – была клиентами «Шантильи». Кружево в Лютевилле было дорогим и очень модным; оно было востребовано среди невест, изысканных леди разных возрастов, и даже среди джентльменов. Многие лютевилльцы любили использовать в своей одежде элементы викторианского стиля, находя в этом особый шарм.

Кому же понадобилось поджигать единственное в городе кружевное ателье, так много значившее для его жителей?

Может, это была нелепая случайность, а может, и преднамеренный поджог. Но кто мог на такое пойти?

Этим вопросом задавались все присутствующие, в том числе и прибывший на место происшествия детектив Вилкинс. Он значительно покручивал усы и суетливо вертел тростью, всматриваясь в унылые лица полицейских. Многие из них недолюбливали его, нелестно называя занозой в заднице. Вилки и в этот раз никто не звал, и он прибыл исключительно из собственного интереса: он мечтал раскрыть какое-нибудь особо запутанное дело, и видел такую возможность в каждом происшествии. Уж очень ему надоело следить за неверными супругами и искать пропавших домашних животных.

***

Двумя днями ранее.

Напряжённая женская рука фарфорового оттенка с красным маникюром вальяжно отбросила белую атласную перчатку, похожу на свадебную, от себя в сторону.

Позолоченные солнцем светлые локоны Куклы – обладательницы перчатки – слегка приподнимались от сквозняка и мягко опускались на плечи.

Привыкшая очаровывать всех своей исключительной красотой и одурманивать магнетическим запахом с летучими феромонами, девушка была слегка чем-то озадачена, и даже нахмурила брови. Прикрыв глаза, она наслаждалась лёгкой прохладой, а в голове у неё крутилась навязчивая мысль.

Просидев ещё несколько минут в тишине, девушка надела своё любимое платье, и подошла к камину. Она распустила пальцы веером и провела ладонью над огнём. Огонь потух. Посмотрев на часы, девушка обулась и вышла из дома.

С каждым днём становилось все прохладнее. Лето, оставив пожар в душе, тихо ускользало.

Настоящее имя девушки, которую в Лютевилле называли – Кукла, было Кенна.

Она была актрисой, но мало кто знал о ней до тех пор, пока она не сыграла главную роль в звуковом фильме «Несуществующая пропасть», который и закрепил за ней это прозвище. А ради эпизода, где она долго смотрит на телефон, кряхтящий глухой звон которого заполняет гостиную, и наконец снимает трубку, говорит – «Да, это я, твоя кукла,» и звонко смеётся, люди снова и снова шли в кинозалы.

***

С недавних пор все мысли Кенны были лишь об одном из известнейших в городе людей – Уилбере Силверсмите. Точнее, о том, что он ей сказал.

Девушка открыла дверь и вышла на улицу.

Она шла так легко, что казалось, будто она вовсе не касается земли, медленно и уверенно с поднятой головой, придерживая шлейф платья в руке.

Завидев её, мужчины склонялись, как цветы, и снимали головные уборы в знак приветствия. Появившись на улице, Кенна не могла оставаться незамеченной.

По пути Кенне повстречался человек с загадочной улыбкой. Он был очень высок – метра два, не меньше. Человек стоял, прислонившись к фонарю, будто ожидая кого-то. Он привлекал внимание не только cвоим ростом, но и красивым клетчатым костюмом. В руках мужчина держал газету.

Оторвавшись от чтения, мужчина открыл портсигар, и, закурив, восхищенно посмотрел на проходящую мимо Кенну. Кукла улыбнулась ему, и он отправил ей вслед облачко сигаретного дыма. Неожиданно из неприметного серого громкоговорителя на соседнем столбе зазвучала музыка. Пространство заволокло звуками джаза и стука каблуков, бодро отбивающих степ. Высокий мужчина глубоко вздохнул, и снова расправил газету.

Проходя мимо книжного магазина, Кенна заметила, как какие-то мальчишки в буквальном смысле прилипли к окну, восторженно рассматривая детали ее блестящего платья. Её это немного позабавило. Улыбаясь сама себе, она свернула на соседнюю улицу, где её ждал автомобиль. Мистер Уилбер – а это был именно он – проворно выпрыгнул из своего форда, озираясь по сторонам, и помог даме элегантно усесться на пассажирском сиденье. Чёрная глянцевая машина громко затарахтела, Уил что-то крикнул девушке, она расхохоталась, и они уехали, продолжая громко и весело переговариваться.

Дети в книжном магазине весело вертелись, ожидая, когда его хозяйка мисс Бамбл начнёт им читать. Они уже забыли, что всего несколько мгновений назад что-то высматривали на улице, приникнув к оконному стеклу.