Опята. Роман

Одна из Оранских сорвалась с места, бросилась в коридор одеваться, но ее силой вернули назад.

– Сиди себе тихо, – приказал Гастрыч: похоже было, что первичный. Второй тем временем увлекся брудершафтом с вторичным окулистом.

– Вообще никто отсюда не выйдет, – распорядился сосед.

Анюта Амбигуус взялась за сердце, ей сделалось дурно. Вторая Анюта побежала к аптечке за валидолом и нашатырем. И, возвращаясь, растаяла на полпути: коробочка с лекарствами грохнулась на пол, и ртутный шарик, выпавший из градусника, уже куда-то весело покатился, как матросское яблочко.

Извлекунов открыл, что от него отвязались.

Сосед Амбигууса пропал, будто и не являлся.

Пустота, обернувшаяся было вторым Гастрычем, лезла с поцелуями к пустоте, недавно бывшей вторым Извлекуновым.

Оранская потеряла сознание, оставшись в своем исходном одиночестве. Во всяком случае, именно это она попыталась изобразить.

Крышин и Ключевой продолжали стоять, не понимая происходящего.

– Что-то случилось? – осторожно спросил Ключевой. – Куда это разбежались гости? Или у нас мельтешит в глазах?

– По домам разошлись, – скучающим тоном отозвался Гастрыч, похотливо рассматривая Анюту в упор: та пробуждалась к жизни безо всяких лекарств. – Приглючилось.

«Добрая баба», – соображал про себя Гастрыч, одновременно, взяв под руку и выводя в подсознание Оранскую.

Извлекунов заглянул себе в чашку, где увидел кольцо розоватого осадка. Наползли воспоминания младенчества: розовое пластмассовое кольцо, которое ему совали грызть, как собаке.

– Зима недолго злится, – молвил он неуверенно и не к месту. – Весна в окно стучится… и гонит… со двора….

На этих словах у него заклацали зубы, которые он некогда мечтал извлекать. Может быть, с самого детства, у приятелей по песочнице, имея готовый набор своих и считая, что тем – не положено.

В следующий миг все оглядывались и осторожно пощипывали друг друга: не задержался ли здесь кто потусторонний? Не призрак ли рядышком ковыряет в зубах?

Нет, все были самые обыкновенные: не выспавшиеся, пылавшие перегаром, с декоктом в оранжевой кастрюле, из которой торчала длинная разливательная ложка.

– А по-моему, все на месте, – засомневался Крышин и пригладил клок волос, отлежавшийся на подушке и теперь непристойно вставший. В черепе неприятно кольнуло. – Колбасно-сосудистой врачихи нет, педиатров нет, а остальные сидят. Но тут же только что галдела пропасть народу…

– В глазах, казалось, расплываетесь, – поддержал его Ключевой, садясь к столу и подыскивая себе закуску. Закуски не нашлось, и у него надолго испортилось настроение.

– Вам приснилось, – улыбнулась единичная и единоличная Анюта Амбигуус. Это выглядело обворожительно, но друзей ее мужа никогда не обвораживали женщины.

– Вам повезло, – зловеще поправила ее Оранская.

Гастрыч неторопливо поднялся и прошел в кухню. Там он постоял, глядя на оставшийся отвар, наличествовавший в изрядном количестве. Интересно, как долго он сохраняет свои свойства? Сколько надо выпить, чтобы двойник прожил подольше? И можно ли выпить столько, что обратного слияния с оригиналом, равно как и обособленного разложения, уже не произойдет? Есть ли управа на этих приживал? Нужен химик. Им позарез нужен химик. И при этом – специалист по грибам.

– Малец, – пробормотал сосед. – Талантливый, мерзавец. Мы без него не обойдемся. Мало ли, что учится плохо. Зато он учится тому, что пригодится в жизни.

Вопросов было много, но прежде всего нужно сграбастать компанию в мозолистый кулак, оседлать, нацепить узду, застращать и привлечь к земледелию, сотрудничеству и молчанию. И начинать с огородничества. Придется поставить в сортире обогреватель, не курить на толчке и наглухо забить вытяжку. А потом уже думать о переходе с оседлого образа жизни на кочевой.

– Да, – молвил он, – возвращаясь. – Занятный был опыт. Даже хочется повторить.

– А что же это за опыт? – воскликнули проснувшиеся, все больше жалея, что тратили время не на правое дело.

– Не говорите им! – взвизгнула Оранская, постоянно хватая себя то за очки, то за кончик носа. – Это тайна для крохотной группы избранных и посвященных!

– А нас, позвольте заметить, никто и ни во что не посвящал, – подал голос Извлекунов. Теперь он крутил чашку, просунув палец в ручку-колечко.

Гастрыч, и прежде бывалая личность, теперь побывал двумя бывалыми личностями, после чего сила внушения в нем укрепилась и стала железобетонной. Не без предварительной гибкости – как доктор пропишет.

«Небось, и не служил никто, – подумал он презрительно. – Нет, педиатр был моряком. Крыса с побережья! Правда, они все равно ушли. Но грибы они видели… Они их видели…»

– Ошибаетесь, дамочка, – Гастрыч испустил вздох, полный фальшивого сожаления. – И ты, глазастик, ошибаешься. Придется привлечь к делу всех, кто видел хоть каплю происходившего. Всех свидетелей Яговы. Иначе – кончать. Потому что просматриваю я в данном мероприятии, дорогие соседушки, – он обращался ко всем, хотя соседствовал только, к ее несчастью, с семьей Амбигуусов, – серьезный бизнес. И мнится мне, что выпадет нам козырная масть, и наладится у нас пресерьезное дело. Только бизнес этот волчий, господа хорошие, а потому могут выпасть и казенный дом, и даже очень, очень дальняя дорога с билетом в один конец, то есть на… простите, тут женщины.

Повисло тяжкое молчание.

– Ну, вы как знаете, а я откланяюсь, – Извлекунов стал застегивать, где было расстегнуто. – Хорошо, как говорится, в гостях, а дома гораздо лучше…

– Сидеть, – негромко приказал Гастрыч, и окулист моментально сел обратно.

– Я и то, и я сё, я же и поросё, – заявил он запальчиво. – Мне на работу нужно. Вечером.

10. Целина

– Перво-наперво, – объявил Гастрыч, – надо расширить посевные площади.

– Что вы имеете в виду? – насторожился старший Амбигуус.

– Простейшие вещи. Сколько у вашего семейства земли? Надела?

– Что – надела? – встрепенулась и Анюта.

Гастрыч махнул на нее татуировкой серьезного ранга.

– Я про земельный надел говорю. У вас посевная площадь – узенькая полоска вокруг горшка, бесконечно более важного для вас, городских. А ведь я из крестьян. У меня до сих пор во рту держится привкус парного молока, – взвинчивая себя, Гастрыч делался поэтичнее. Есенин покуда несся к финишу первым, но в спину ему дышали, и Гастрыч настигал – не иначе, как для проникающего брудершафта.

Не спрашивая хозяйского разрешения, он прошагал в сортир, ковырнул носком плитку. Носок заменял Гастрычу тапок, а порой и ботинок. Бывало, что Гастрыч начинал сомневаться, есть ли на нем носок.

– Все на соплях, – пробормотал он. Плитка подалась, открылось каменное покрытие. – Ох ты бога в душу мать! – рассвирепел сосед, еще недавно отстаивавший Создателя. – Еще и это снимать придется! Ну, всем миром навалимся. – Он посмотрел на сиротливую, но таящую в себе начатки грибов, полосочку земли вокруг унитаза. – Землица! – благостно всхлипнул Гастрыч, становясь на колени. – И к чему нас раскулачивали? Вот же она, кормилица наша! Прозябает в отхожем месте!

Он солировал, окружающие безмолвствовали, сраженные утренним ужасом.

– Еще и юрист понадобится, – присочинял Гастрыч. – Как там с этими законами о землице? Можно ли ею частно владеть? Или частично частно? Ведь мы же государственно… Теплицу устроить, парник? Для подножного корма?

– Слушайте, – сказал Крышин ласкательным тоном. – Мы с товарищем совершенно не в курсе. Мы видели, что здесь что-то выросло, какие-то растения. И все. Грибы, мхи, лишайники, папоротники, плауны – нам все равно. Можно нам удалиться и навсегда забыть об этих поганках?

– Нет, нельзя, вы останетесь, – запретили ему жестяным голосом-барабаном.

«Барабан был плох, барабанщик – Бог», – вспомнилось всем: роковой момент вмешательства окулиста.

– Ну, так мы сами уйдем, – Ключевой выпятил грудь колесом.

– Давайте, попробуйте, – не стал возражать Гастрыч. – А я тогда тоже уйду, в ментуру. Про сынка ихнего расскажу с его наркотой.

Анюта взялась по привычке за грудь, но за правую, а не там, где колотится и стучит. Правая вдруг стала набухать, восхищенная силой угрозы Гастрыча.

– И про вас расскажу, – продолжал сыпать планами Гастрыч, глядя на Ключевого и Крышина. – Пусть вас посадят. За мужеложество. Статью, по-моему, еще не отменили. Во всяком случае, если было насилие. А насилие было, я скажу. Я вызовусь свидетелем насилия. Скажу, что видел все, что было и чего не было. И про тебя, нарколог, настрочу жалобу, как ты водку трескаешь заместо санитарного просвещения. А к тебе, – он повернулся к Извлекунову, – приду лечить зрение. Ты его полечишь, а мы потом предъявим претензии.

– Ко мне не бывает претензий, – прошептал окулист. – Какие ко мне могут быть претензии… Мне вручали переходящее знамя…

– И боевое. Переползающее. На красный свет, и потому багровое. Накатаю в горздрав, что нахамил мне, – с готовностью отозвался Гастрыч. – Назвал свиньей и уродом, показал таблицу с матерными буквами, не выписал рецепт, оставил кабинет на полчаса, а меня не выставил… И пьяный был. Я найду, что написать, – пообещал сосед. – Я матерый писатель. Я столько бумаг написал, что ко мне теперь прикоснуться боятся – и военком, и участковый, и санинспектор… Да, кстати, – он ударил себя по многоопытному лбу и снова взялся за семью Амбигуусов в другом ее поколении, но уже с иного конца. – Сынку-то вашему армия светит, небось. Справками запаслись липовыми, выписками? Так я вас выведу на чистую воду…. Приедут с браслетами, да с собаками; запрут под замок с учебником химии для начальной школы…. А там все про сознательный патриотизм, президента – ни одной формулы!

– Да успокойтесь вы, Гастрыч, – Артур Амбигуус не без труда взял себя в руки, от волнения позабыв про добрососедское «ты». – Делайте, что хотите. Желаете пол в сортире поднять? Даю вам на это свое согласие. И сам помогу, ломиком. И все мы дадим честное благородное слово помалкивать и не мешать. Еще неизвестно, вырастет ли у вас что.

– У нас. Вырастим, – сосед немного успокоился. – И яровые тебе заколосятся, и озимые охнут. И чтобы все пили! Отвар чтобы пили! Нам подопытный материал нужен.

– В этом неведомом довольно неприятно, – попыталась уклониться от эксперимента Оранская, зная заранее, что на ее слова просто и беззастенчиво не обратят внимания. Так и случилось

Артур Амбигуус посмотрел на часы. Время пролетело незаметно, и было уже восемь утра. Середина лета, светает быстро, но ему показалось, что мрак царил вечно.

– Кстати: вот еще что, – не унимался Гастрыч. – Будите вашего охламона. Пускай попробует и скажет, на что похоже. Он же у вас химией занимается? Незаменимая фигура. Мы подключим его к делу, я его постоянно вижу, где лесополоса. Может, имеет смысл перемешать его грибы с нашими… Отвар должен иметься в наличии постоянно. Во-первых, двойники дохнут. Во-вторых, у нас же образуется заготконтора. Рэкет, говорите, на поляне? Квоты? Ничего. Я покажу им, какой бывает рэкет. Лично хлебну и покажу. Нам это понадобится для оптимального согласования спроса и предложения.

– И что же потом? – осведомился Крышин, приходя в себя от упоминания уголовной статьи про насильное мужеложество, по поводу которой, ассоциируя, припомнил волшебную флейту Моцарта и откровенно садистскую флейту-позвоночник Маяковского в узком, извращенном понимании флейты. – Зачем вам все это надо?

– Ну, это мы решим. Может быть, откроем какое-нибудь бюро услуг. Приходит к нам человек, заказывает двойника, и тот отправляется по делам…

– По каким же делам? – тихо спросил старший Артур Амбигуус.

– Русским же языком говорю – по своим. По хозяйским, – поправил себя Гастрыч. – Он не станет ходить по нашим делам. Наши дела – обеспечить ему отправку. Прибыл, убыл, печать. Липовая. Умозрительная. Каинова.

– А вдруг у него такие дела, что его самого пора кончать, а не раздваивать? – еще тише вопрошал Артур Амбигуус, желая скорее добиться полнейшей ясности.

– Но это же его дела, – передернул плечами Гастрыч, и будто прошла волна. – Бюро не собирается в них соваться. У нас будет самовывоз – вернее, самовыход. По делам. И все.

Извлекунов, желая чуть приподняться в мнении Гастрыча после недавних угроз, проявил интерес к деталям:

– И сколько же времени они останутся двойниками? Надо точно определить дозу: на час, на два… Узнать, возможен ли нежелательный физиологический распад в многолюдном месте…

– Вот – разумные слова не мальчика, но мужа, – сосед не помнил обид. – Правда, нужен именно мальчик. С этим мы и будем разбираться. Пока что, – обратился он к Анюте, – ступай-ка и, сладенькая, обзванивай вчерашних. Чтобы наличествовали тут в полном сборе, – он посмотрел на командирские часы, – находились за нашим столом к десяти ноль-ноль и не трепались покуда. Под страхом выедания их соловьиных языков.

– У них же у всех работа, – простонал Амбигуус.

– Сапожники без сапог, – поразился Гастрыч. – Больняк себе не выпишут. Скажи, что предприятие важное, с ароматами склепа. Что в их интересах. Что сапоги привезли китайские или тушенку. И мы сразу же организуем большой совет. Хотя к чему нам большой? Маленький…

Он огляделся по сторонам.

– Лупа есть? – спросил он у хозяина.

– Вроде, была, – тот отправился на поиски.

– Глазник – и без лупы, – недоуменно хмыкнул Гастрыч.

– Это я глазник, – безнадежно напомнил Извлекунов, весь выпотрошенный и помятый. – Он нарколог.

– Тем более нужна. Чертей рассматривать. Классифицировать.

Амбигуус проник в комнату сына, зная, что у того лупа есть точно: надо же марки разглядывать, а не только лизать.

– Батя, доброе утро, – потянулся младший Артур и настороженно сел в постели. Уши побаливали.

– Доброе, говоришь? – недобро отозвался отец, забирая исполинскую лупу. – Тогда поднимайся и пошли. У нас начинается большая коммерция. Ты нам понадобишься как консультант.

– Я? – Артур Амбигуус хлопал заспанными глазами. Веки щелкали, когда смыкались и размыкались. Во рту у него пересохло, пробивало на хавчик.

– Сказано же тебе. Пойдем, позавтракаешь…

11. Гау-ди-гамус игитур

Амбигуус-младший, выйдя из детской, с немалым удивлением обнаружил вчерашних гостей.

– Ну, вы и гудеть, – похвалил он собравшихся, забыв поздороваться. – Одна всего спит.

Действительно: Оранская крепко спала в дивном диванном углу, утомившись от разговоров и пререканий со звездами и грибами.

– Ты, парень, вчерашние грибы помнишь? – осведомился Гастрыч, зависая над неумытым поросенком Амбигуусом-младшим. – Да не дрожи, пока не стремак, я не про поляну твою дурацкую спрашиваю. Ты там станешь царем и директором. Я тебе толкую про сортирные грибы.

– Помню, – пробормотал тот.

– Вот тебе лупа, – Гастрыч бесцеремонно отобрал у Артура-старшего лупу и вручил младшему. – Тех, что ты видел, там больше нет. Иди и внимательно посмотри по периметру, не пробиваются ли где новые. Такие маленькие, белые точки. Их надо беречь, как зеницу ока. Иди и смотри.

– Я повешу такой плакат у себя в кабинете, – съязвил Извлекунов, прислушиваясь к взволнованной телефонной болтовне хозяйки.

– Отлить сначала можно? – мрачно спросил тинейджер, перетаптываясь.

– Можно даже мимо писнуть, – позволил Гастрыч, уминая давно выжившую из ума булку. Горе от ума. – Пожалуй, и нужно. Там ведь, в моче, всего полно, до черта питательного – мочевина, фосфаты, белок, сахар, оксалаты, бактерии… Я подозреваю, что именно так они и зарождались, эти грибочки. Как жизнь на планете. В сочетании с прочими факторами. – Его речь пополнилась новым ученым словом. Вообще, она обогащалась не сама по себе; цитаты, выражения и термины вспоминались, когда требовала ситуация, или вдруг, являясь крылатыми, налетали откуда-то стаей ворон. Сидя некогда в камере, Гастрыч пересекался с беззащитными, оступившимися учеными в разнообразных аспектах пересечения, и нахватался не только заразы, но и лексики.

Младший Амбигуус пошел, куда собирался. Вернувшись, он столкнулся с мамой.

– Всем позвонила, – та возбужденно отчитывалась перед Гастрычем, уже негласным командиром и командармом. – У Краснобрызжей поднимется давление, а у Кушаньевых заболеет ребенок.

– Хлопотунья ты наша! Держи пирожок! – похвалил ее сосед. Одновременно он вытянул руки и мертвой хваткой вцепился в Крышина и Ключевого, с которых всего услышанного было достаточно, и они на цыпочках пробирались к выходу. Призрак суда над принудительным мужеложеством бродил, но, хоть и был понадежнее призрака коммунизма, реальность казалась страшнее. – Я же предупредил, – с укором молвил Гастрыч, обращаясь к школьным блондинам, и так, подвывернув, сжал им предплечья, что оба партнера присели в полуприсеве.

Младший Амбигуус решил дождаться, когда взрослые все объяснят ему сами. Нынче он в институт не пойдет, это дело виделось ясным.

– Мам, мне бы пожрать чего, – попросил сын, ибо его после марок и прочей отравы все так, сильнее и сильнее, пробивало на хавчик.

– Пожри, сынок, – с готовностью согласился вместо мамы сосед. – Видишь на кухне большую кастрюлю? Зацепи себе полстакана и выпей. Да в холодильнике пошарь, закусить.

Артур Амбигуус не без сомнения воззрился на бульон, похожий на тот, что остается после пельменей. Там плавали какие-то волокна.

– А это обязательно? Что это за варево?

– Без этого вообще никак. Ни крошки не получишь. И – в угол, на битый кирпич с каменной солью.

– Ну, добро, – младший Амбигуус был славен беспощадностью к себе и товарищам. Он мог употребить любой незнакомый продукт, хотя бы и в химической лаборатории.

– Полстакана! – напомнил отец. – Больше не пей, оставь.

– Да, – сын задержался на пороге, – совсем забыл. Белые точки там есть. Штук восемь. Похожи на грибные шляпки.

Гастрыч ликующе ударил в ладоши.

– Так победим! – проревел он ленинским броневиком. – Это они и есть! Ты иди, иди, завтракай.

Юноша выполнил в точности все, как ему было велено. Вытер губы ладонью, предварительно сплюнув мелкую брызгу.

– Супчик какой-то, – откомментировал он. – Стравить охота.

– Варенье забыла поставить, – всплеснула руками мать.

Амбигуус-младший подошел к холодильнику, отворил дверцу.

– Угу, – сказал он разочарованно. – Ну и хрена тут пожрать? Сыр уже с плесенью, – к стыду родителей, он взялся перечислять. – Масло пожелтело. Как охра, желтое. Яйца четыре штуки, воняют… сметана недельная… подвинься… вообще какая-то пакость, давно протухшая… это у меня не отравишься, а у вас – за милую душу, милые родичи… подвинься, тебе говорят! – он, наконец, обратил внимание на стоявшего рядом, тоже активно интересовавшегося содержимым рефрижератора.

Обратив такое внимание, он попятился и уперся в кухонный стол поясницей. Заведя руку за спину, студент стал нащупывать нож. Он увидел себя самого, Амбигууса-младшего, сильно проголодавшегося и не очень удивленного своим присутствием здесь, среди прочих Амбигуусов, да и гости его не смущали.

– Кто это? – прошептал первый.

– Где? – оглянулся второй.

– Я про тебя говорю, – уточнил Артур. – Откуда ты взялся? Ты брат мне?

– Брат, – заверил его двойник и выбрал, наконец, старинную сметану. Взял ложку, доел и тут же бросился на плантацию. Изнутри донесся щелчок: Амбигуус номер два заперся. То ли сметана была действительно несвежей, то ли пищеварительная система скопировалась не полностью, неудовлетворительно, но продукт не усвоился.

В дверь позвонили педиатры Кушаньевы.

– Очень кстати, – встретил их хозяин. – Наш ребенок остро заболел.

– Мы ничего не понимаем, – пожаловалась та, что была Кушаньева и которой суждено было сыграть важную роль в дальнейшем развитии событий.

– Сейчас поймете.

Артур Амбигуус-старший повел их к уборной и постучал в дверь.

Ответа не последовало.

– Ты живой? – крикнул Гастрыч, вставший позади.

Тишина.

– Ломай дверь, – приказал сосед, и сам же сломал ее ударом мамонтовой ноги. Внутри было пусто, но речь шла о самом помещении, чего нельзя было сказать о сосуде.

– Даже воду не слил, – укоризненно хмыкнул сосед, под настроение приветствовавший гигиену. – Да, полстакана – только соседку напугать. Иные нужны масштабы, иные пропорции и концентрации…

12. Первое прощание

Все, кроме Оранской, забывшейся тревожным и ненадежным сном, расселись в столовой за опостылевшей скатертью. Оранская, судя по медленным движениям глаз под веками, пребывала в фазе поверхностного сна, а то и вовсе не спала, а что-то там себе соображала, и это был наихудший вариант. Не исключено, что она просто прислушивалась к разговору.

– Золотая жила, – констатировал Гастрыч, вздымая брежневские брови. Он окинул присутствующих таким взглядом, как будто только что совершил важное открытие, о котором никто не подозревал. И не только совершил, но даже успел реализовать его на практике.

– Эльдорадо, – подсказал окулист Извлекунов, немало напуганный недавними угрозами этого страшного, как постепенно выяснялось, человека.

– Рано радуешься, – вздохнул сосед, не понявший слова, которого не знал, и решивший, что глазастик, осознавший свое место, заговорил о себе в третьем лице. Первая половина слова его не смутила. Какое-то Эльдо обрадовалось. Мало ли, какие бывают кликухи. Но это ему на руку, он их подтянет, и вместе они подвинут всех жаб.

Амбигуус-младший ел яичницу.

– Это будет покруче наших, – нахваливал он с набитым ртом. – И главное, мне понравилось: сразу к холодильнику. Так и поперся. Он скопировал мой отходняк.

– Есть надо всякому, – назидательно молвила мать, и Краснобрызжая согласно кивнула. И она, и супруги Кушаньевы уже прибыли; их вкратце посвятили в ночные события, и Гастрыч, перейдя в безопасный режим, застращал их щадящим манером. Огромное Краснобрызжее тело было просто пропитано ужасом за свою сохранность; теловладелица поклялась молчать и помогать деньгами, продуктами, связями и лекарствами – в общем, всем, что сумела нажить. Она не смела вообразить своего удвоения.

Кушаньевы, пока не раздвоились сами и не переругались по поводу одного тонкого педиатрического вопроса, не поверили. Зато теперь они сидели с побитым видом и страшно жалели, что связались с Амбигуусами.

– Никогда не следует мешать общественное с личным, – шепнул жене Кушаньев. – Работа работой, а быт – он у каждого свой. Нечего по гостям шляться; тем более – к малознакомым людям.

– Ты вспомни, как торопился, – негромко прошипела та. – Как прихорашивался пыль пускать… Как у тебя не ладилось с галстуком. Как ты орал на меня из-за сраного воротничка… Как покушать спешил, ненасытная фамилия…

– Зачем брала? – злобно спросил Кушаньев. – Оставалась бы Питьевой…

Ссора тлела; после повышенных доз двойники не отличались от прототипов и, похоже, не собирались исчезать.

– Будем поднимать целину. Я напрасно выкинул брошюрку, а теперь – где надыбаешь… Дайте мне лист бумаги, – потребовал Гастрыч, и ему дали, даже с карандашом и резинкой. – Сначала собьем всю тамошнюю плитку, это на две минуты хлопот. Потом придется долбить каменное покрытие. Эта работа потяжелее, сугубо мужская. Я принесу лом, и вы, ребята… – Он обратил сверкающие глаза к одноклассникам, столь неосторожно скомпрометировавшим себя. Крышин и Ключевой подались вперед, готовые выполнить любое распоряжение – как и положено их братии в камерах общего и строгого режима. – Будете долбить. И если добавите к этому слову «ся», то вам небо свернется, как свиток с божественными начертаниями.

– Соседи снизу поднимут шум, – предупредила Анюта Амбигуус.

– Тогда мы устроим им шум настоящий, – Гастрыч говорил пренебрежительно, хотя сам по малейшему поводу лупил кулачищами в стену так, что ничего игрушечного в тех звуках не проступало. – Я пригоню компрессор, протяну отбойник, и мы поглядим, а они послушают…

Все успокоились, начиная ощущать себя за стеной из красного кирпича и на дороге – из желтого, но тут пробудилась любительница Карлоса Кастанеды.

– Все вы, – она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, – все до единого – прокляты.

– Доброе утро, – слегка поклонился Амбигуус-отец.

– Здрасте, – вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

– Почему же это я проклята? – оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

– Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…

– Задремавшее в сортире, – уточнил Гастрыч. – Потом, там лампочка на шнуре. Почему впотьмах? Шнур прочный, можно даже удавиться. Я серьезно говорю! Пойдемте, вы сами подергаете… Здесь вам не Лавкрафт! Здесь вам – Лав унд Крафт!

Оранская, оправляя и одергивая все, на себя надетое, включая очки, которые, напротив, вдавливала с недюжинной силой в маленькую переносицу, продолжила бенефис, но уже в стихотворной форме.