Смерть Калибана. Повести

Анатолий Мусатов

Смерть Калибана. Повести

Смерть Калибана

Пролог

Утром Николай, идя в правление, заглянул на почту. Галина, хмурая, с недовольной миной на лице, не ответив на приветствие Николая, молча кивнула:

– Вон там твоя макулатура! – и, помолчав, добавила: – На телеграф зайди. Телеграмма тебе со вчера лежит.

– Вот те раз! Чего ж не принесли?

– Куда? Домой тебе, что ли? Волчару свою сначала посади на цепь да в дом запирай! Хватит с нас подранных фуфаек и юбок!

– Ну, к Терёхину хотя бы занесли, мне бы сразу отдали!

– Угу! Может, к твоей Маньке сразу бежать? Сказать, что, мол, ещё одна любовница по тебе соскучилась!..

– Какая любовница! Чего ты несёшь, язви тебя в дробину! Опять подралась со своим «кренделем», так на людей с утра бросаешься!

Панька, Галинин муж, прозванный «кренделем» за крутосогнутую спину, частенько, погружаясь в запои, буйствовал, сетуя на свою, как он сам любил говорить, «людьми изломанную» жизнь. Донимая этим своих домашних, мать с женой, детей и прочую живность, водившуюся в хозяйстве в образе старого, облезлого кота, не выбирал средства для вразумления им своей несчастной доли. В такие моменты, Панкрат, истошно вопя, чем ни попадя под руку, крушил всё, до чего мог дотянуться. Слава богу, его спина, согнутая мощным артритом, и, под стать ей, малоподвижные ноги из-за той же болезни суставов, не давали развернуться буйному норову Панкрата во всей силе. Заработал он свои болячки как-то осенью, после опорожнения трёхлитровой бутыли браги, заснув на крыше дома, где её прятал. Мокрой купели с пронизывающим ветерком оказалось достаточно, чтобы живчика-мужичка всегда шустрого и вездесущего, судьба угомонила до старческой немощи. Галина, приспособившись к такому образу существования, прятала подальше от муженька всё, что можно было перевести из утвари и мебели в хлам и осколки. Сама, беря в охапку мамашу и дочь, выбегала со двора в огород. Вслушиваясь в звуки, раздающиеся в доме, терпеливо пережидала приступ белой горячки её «божьего наказания»!

Панкрат, не всегда был таким. За ним водилось несколько малоприятных черт характера, – тугодумство и заполошность с некоторой долей плохо спрятанной зависти ко всем, кто, по его мнению, был удачливее в делах. Но всё это, некоторым образом компенсированное его ласковостью и умением быстро забывать обиды, делали Панкрата вполне сносным в любой компании. Только этим, (да и года подпирали), можно было объяснить решение Галины выйти замуж за «артиста», после долгих и безуспешных попыток обратить на себя внимание Николая. Оказавшись в тугом клубке деревенских взаимоотношений, от которых, в силу их местечковости и спрятаться-то было некуда, Николай не хотел после «дембеля» портить жизнь какой-либо девахе. Сама его жизнь казалась ему сплошным боевым походом, с перерывами на будни дневной мелочёвки-реальности.

Галина не могла до сих пор простить ему своего поспешного замужества. Каждый раз, видя Николая, срывалась на злые, колкие реплики в его адрес. На большее у неё не хватало сил. После таких стычек она частенько исчезала с почты куда-нибудь, чтобы выплакать своё неизбывное, бабское горе…

Из телеграммы, которую получил Николай выходило, что к нему на побывку едет однополчанин, с которым в бытность свою в «горячей афганской точке» на пару протирали сиденья мощных «Уралов» и БМП. Владимир приезжал к нему регулярно и, преимущественно, без предупреждения. Но сейчас, видимо, не желая связывать Николая своим присутствием, сделал упреждающее послание, в котором без обиняков, интересуясь его семейным положением, весьма конкретно спрашивал: «Прошёл слух тчк что ты пень замшелый тчк наконец-то женился тчк приездом не помешаю тчк в два дня ответь тчк молчание согласие тчк».

«То-то Галина взрыкивала сегодня! – усмехнулся Николай. – Нечего было давить на меня тогда – распишемся, распишемся». Он свернул телеграмму и сунул в карман куртки. «С чего это он взял, что я охомутался? Приедет, – я ему вправлю мозги…».

Вечером Николай зашёл к Сереге-трактористу. У него имелся мотоцикл с коляской, по поводу чего и состоялся разговор. Хитрован Серёга, малость покумекав, спросил:

– А свой-то чего драндулет не используешь?

– Аккумулятор сдох, язви его в дробину! – Николай досадливо махнул рукой. – Ну, так как?

Серёга завёл глаза к потолку и хмыкнул:

– Правильно говоришь «как»! В этом-то и весь смак! Бензин, амортизаторы в передней вилке слабенькие, ну, и потом, резину где сучком пропорешь…

Но, чувствуя, что выдал для Николая достаточно страховки, подытожил:

– Пузырь сейчас, пузырь после возврата и аппарат твой. Договорились!

– Договорились…

В райцентр, куда электрички прибывали всего пару раз в день, Николай приехал ни свет, ни заря. Он не ошибся в своих предположениях. Уже издали он увидел среди редкой стайки прибывших коренастую фигуру Владимира.

– Ну, лось, ты даешь! – тиская друга, утробно прогудел Николай. – Во сколько же ты выехал? С ночи, что ли, сидел на вокзале?

– Вот что значит, лесовичок ты мой замшелый, твоё великое сидение в медвежьем углу! Совсем одичал! Тачку я на утро заказал к подъезду и в пять минут был уже в поезде, даже успел классно выспаться. Ну, всё-всё, кости переломаешь!..

Владимир вырвался из объятий Николая. С удивлением, осмотрев железную конструкцию, стоявшую позади, спросил:

– Это что за бронтозавр? А твой где?

– Где, где, – пропил! Подумал, – всё равно, этот лосяра раздолбает за неделю мой моциклет, гоняя по лесу, так уж лучше, пока он новый, пользу хоть какую-нибудь получить с него! Давай, загружайся!

Трясясь в коляске, Владимир всю дорогу пытался разговорить своего друга, но тот только хмыкал и довольно улыбался. Он наслаждался присутствием Владимира, как будто тот был частью его личности, долго, будучи недоступной, и вдруг заново обретенной. Глядя на чуть раздобревшее, с наметившимися мешочками под глазами, на пробившуюся седину в волосах, Николай всё еще видел в этом человеке того давнишнего, вечно голодного, худого, со следами пота на запылённом лице, лейтенантика…

Едва войдя в дом, Николай бросился собирать на стол, что припас накануне. Картошка в чугунке ещё дышала парным теплом, и кучка зеленого лука высилась на столе, рядом с накрытым полотенцем караваем ржаного хлеба. Грузди и маслята в стеклянных банках манили своим незамутнённым цветом, сохранившимся в первозданности и такими же тонкими, четкими, без изломов и крошева, очертаниями. Присутствовали на столе и емкости поизящнее, четвертных размеров бутыли, наполненные по горлышко прозрачным содержимым, а рядом, притулившись к ним, как испуганные детки, глядящие из-за мамкиного подола, стояли гранёные стопочки. И, конечно же, в жбане, изготовленном, судя по виду, из дубовых дощечек, таился ядрёный квас.

На особом блюде Владимир узрел несколько жареных птичьих тушек, и тут же, по соседству, на другом блюде пол-окорока со шматком сала, уже нарезанным и потому источающим одуряющий аромат по всей избе.

Устрашенный обилием снеди, выставленной на столе, Владимир удивленно протянул:

– Ну, Коль, нашу бы сейчас роту сюда! И кому же ты столько наставил, ведь жрать – дело свинячье, а мы сейчас вот что употребим!

И, протянув Николаю привезённый рюкзак, скомандовал:

– Раз-вя-зать!

Николай, заглянув в отверстую пасть рюкзака, только увидев его содержимое, тихонько присвистнул:

– Вот это да! Это ведь вагон денег стоит!

– И маленькую тележку! – Владимир хохотнул. – Не бери в голову! Сколько мы с тобой не виделись, а? Почти два с половиной года! Так? Так! Выдам тебе маленький секрет, откуда всё это. Я подумал, подумал и сделал открытие. Я открыл счет в сбербанке и положил туда несколько монет. Так вот, в результате этих операций и моего героического воздержания, за год с лишним я стал почти миллионером. Вон в том «кошельке», открой, пожалуйста, я привёз остальное.

И пока Николай возился с «кошельком», представляющим собой небольшой рюкзачок, Владимир закончил свою речь:

– Хотел тебе свадебный подарочек соорудить, но, вижу, промашка у меня с этим вышла. Слухи так и остались слухами. Ты что же, вообще не будешь жениться?

– Так получается…

Николай аккуратно завязал рюкзачок с деньгами и добавил:

– Здесь с женским вопросом всё по нулям.

– Не, это что значит?! Ты просто обязан жениться! – вскричал Владимир. – Хороших людей, таких как ты, просто нужно в принудительном порядке обязывать вступать в брак. Выходит, плодится всякая шушера, а те, кто составляет цвет нации, дохнут по углам! Всё, поедешь со мной, у нас с Нинкой есть такая знакомая, умереть – не встать!

– Хо-хо! Всё, садимся! Вечером банька, как всегда…

И пошло-поехало! Через час братья-однополчане перебрались на седьмые небеса и воспоминания полились полноводной рекой. Пили по поводу годовщины «дембеля», за встречу, за здоровье присутствующих и Володькиных детей. Владимир показывал фотографии, а Николай, умильно приобняв его за шею, приговаривал: «Вот это растут!.. Ведь только-только из коляски… сам же катал…».

Сидели долго и неспешно. Больше глядели друг на друга и хмыкали – каждый своей мысли. И когда она созревала, её высказывали, а уж удачная она была или нет, – дело сотое. Был повод, – кусочек мнения, – и тогда приятели сдвигали стаканы, приговаривая: «А ведь именно об этом и мечтали там, в этих долбаных горах!». Так длилось и час, и два. Заполдень, когда солнце выпарило тонкий ледок с пожухлых листьев и трав, осеребренных октябрьским инеем, они, не сговариваясь, встали. Следуя давно заведенному ритуалу, направились в баньку. Парились обстоятельно, не торопясь, с бережным тщанием обмахивая друг друга припасенными Николаем веничками. Пар, поднятый до состояния струящегося марева, выжимал из мужиков весь, без остатка, принятый хмель. Когда становилось невмочь, они с порога, ухая, прыгали в стоявшую рядом метрового обхвата деревянную бочку, до краёв наполненную колкой морозной водой.

А потом мужики, сбросившие с себя, казалось, с десяток лет, с новыми силами устроили из припасов Владимира столь же обильное застолье. И опять, между жеванием и глотанием городских яств, щедро политых кристальной слезы водочкой, повелись неспешные разговоры. «Коль, ты Трофима-то, помнишь?». «Ну!». «Помер Трофим, диабет скрутил… а ведь первый в роте бугай был, как гири вертел!». Николай качал головой, сокрушаясь, а Владимир уже наливал поминальную. «А что остальные ребята?». «Митроха с Коляном сидят… Митроха, я узнал, какого-то чиновника огрел костылём, да не удачно… не убил, а только покалечил». «За что же он его так?». «Тот в разговоре обозвал Митроху «липовым воякой». Говорил, что такой войны он не знает, и нечего лезть к нему со своими бреднями». «Да, такую сволочь давить надо! – одобрил Владимир и сказал в свою очередь. – Фёдор тоже умер, с полгода назад». «Да ты что?! – удивился Николай, подавшись вперёд. – Я ж письмо от него получил в конце прошлой зимы!». «Вот так, – вздохнул Владимир, – пил много он, от инсульта умер…».

Мужики снова вздохнули и замолчали… «А что Осман?», – спросил Николай. Владимир хохотнул: – «Осип? Господин Либерзон стал теперь главой какого-то концерна, воспарил, так сказать, под облака!». «Во дела! – удивился Николай. – А я смотрю, что-то фамилия и имя знакомое шустрит в последнее время в газетах и по телевизору. Оно теперь понятно, он всегда был оборотистым мужиком». «Ну да, там, где все поленятся, Осип наклонится и подберёт, больно деловой, – невесело подытожил Владимир и, в свою очередь, спросил: – Про ротного, Виктора Михалыча, не слыхал ничего?». «А чего?». «Да тоже он полез было в бизнесмены, какая-то фирмочка у него была, у него ещё Бурлаченко работал. Так вот, полегли они оба в какой-то разборке. Писал я его жене, но ответили его соседи».

Мужики курили, наливали, пили и снова курили. Николай вдруг, словно очнувшись, тряхнул головой и потянулся:

– А не прошвырнутся ли нам на природу, проветримся малость. Здесь хоть топор вешай, а денёк стоит, – как мамкин подарок.

Они глотнули ещё по стопочке и выбрались на крыльцо. Солнце, хоть и октябрьское, славно расщедрилось на тепло, торопясь выплеснуть на землю последние его остатки перед долгой зимой. Приятели, щурясь после комнаты на эту ослепительную благодать, скорым темпом загасили свои «беломорины», будто устыдясь закоптить прозрачную синь воздуха. К ним, выскочив из-за угла избы, метнулась огромная, в чёрно-рыжих подпалинах, овчарка. Вымахнув на уровень лица Владимира, оперевшись лапами на его плечи, пес осклабился в собачьей улыбке. Тот отбивался, как мог, но Волк сумел-таки прочувствованно приложить свой огромный, – лопатой, – язык к его лицу.

После утихших страстей все трое неспешно двинулись по узкой тропинке к недалёкому, багряно-желтому с прозеленью, лесу. Волк бежал впереди, изредка клацая зубами на невесть откуда взявшихся мух. Приятели, бездумно уткнув лица в уже садившееся, но ещё обдающее теплом солнце, молчали, восчувствуя всю прелесть такого променада. Не доходя с полукилометра до ближайшей опушки, Николай остановился:

– Завтра вот здесь расположимся. Самая тяга здесь.

– Здесь так здесь. – Владимир блаженно прищурился и потянулся. – Теплынь-то какая!

– Это ничего не значит. Утром будет жуткая холодрыга. К тому же и сыровато, место низкое и туманом тянет сильно.

– А чего ж твоим куличкам пролетать здесь охота?

– Да хрен их, Володь, знает! Тянет их шнырять над этой падью как по дороге, только свист слышен со всех сторон.

– Посмотрим. Ого! Это что за каменная баба там! Чего-то этот камешек не вяжется с вашими местами!?

– Хм, конечно! Я его самолично привёз с карьера. – Николай потер подбородок. – На тракторе привёз, когда песок возили.

– А для чего?

– Надо было.

Они подошли поближе и Владимир, с интересом обойдя огромный серый валун, потыкал в него носком сапога:

– Ни фига себе, в нем не меньше двух тонн будет!

– Да, солидная каменюка! Два метра в длину и толщиной с полметра.

– Странные какие-то у тебя появились забавы, – скифских баб к дому таскать! Прямо извращенец какой-то! Заведи лучше живую, – и теплее и приятнее…

– Во-во, у шелудивого только банька на уме. Этот камень особенный, мне его пришлось привезти.

– И давно у тебя эта страсть обнаружилась?

– Страсть не страсть, а дела тут творятся это точно – страсть какая-то!

Волк забеспокоился, зарычал, рванул землю лапами.

– Цыц, Волк… Здесь, под ним, лежит настоящий мужик! – Николай похлопал по валуну. – Волк чувствует, ревнует…

– Ну, так рассказывай, если начал, чего темнить! – Владимир хитро прищурился: – Клад, что ли, туда упрятал?

Николай хмыкал, затягиваясь папиросой, и отнекивался:

– Завтра, завтра я тебе всё расскажу…

Нагретый за день валун всё ещё дышал теплом, а воздух оставался сухим и свежим. И такая благодать была разлита вокруг, что приятели, разнежившись в истоме, ещё долго сидели на траве у подножия теплого гладкого камня.

Вернувшись в избу, приятели с отменным аппетитом и настроением приступили к долгой вечерней трапезе. И опять полились воспоминания, всё больше об Афгане, о жизни, в которой очутились после «дембеля». Спорили в охотку, обрывая друг друга, и когда устали от обсуждения вечных вопросов, присущих любой мужской компании, Владимир вдруг спросил:

– А всё же скажи, что это за камешек там стоит? Любопытно, зачем тебе надо было так надрываться?

– Вот! Ты недаром заприметил тот валун! У, брат, с ним такая история связана, язви её в дробину! Туда приходит призрак Калибана!..

– Кого, кого! – изумлённо вытаращился на Николая Владимир. – Что, в самом деле, шекспировский Калибан приходит к твоему валуну! Он что, мочиться туда является?

– Ну, Володь, ты послушай сначала, а потом возникай! Кабан-секач тут года два назад по нашему заповеднику стадо водил, так это его призрак появляется у камня. Он мне явился во сне, попросил похоронить его голову в месте, где укажет, и навалить на его могилу большой валун. Тут тебе не город, у нас всякое бывает!

– Ну да! Надо же, весь мир знает только тень отца Гамлета, а у вас, оказывается, призрак Калибана объявился, да ещё и в обличии кабана! Уж Шекспир точно об этом даже и не догадывался! Где-то в Тмутаракани бродит неприкаянная душа его урода-разбойника! Ну ты, старик, даёшь! – не в силах сдерживаться, расхохотался Владимир. – Ты прости, но я просто не ожидал такого от тебя!

Николай вздохнул, помолчал. Потом с видимой неохотой, как будто бы разъясняя несмышлёнышу простую и, вместе с тем, ещё неизвестную только ему истину, сказал:

– Я никому об этом не говорю. Тебе одному, ты ненашенский, а деревенским только скажи, засмеют, – дурачком сделают с «мухами в голове». И тебе я хотел все рассказать только после того, как ты сам, своими глазами увидишь его появление. Это трудно понять просто так. Идти к камню сейчас рано, посидим ещё, а вечером, когда луна выйдет, увидишь сам.

– Ага, Колян, особенно после того, как мы наклюкались, да ещё прибавим, – ведь ещё не вечер, ты сам сказал, – можно и не такое увидеть!

Николай махнул рукой:

– Чего сейчас слова тратить! Разберемся на месте, а пока давай подрыхнем. Вон твой топчан. Часа четыре у нас есть…

Владимир не заставил себя долго упрашивать, ибо ощущал уже изрядную слабость в ногах. Едва он опустил голову на подушку, как провалился в сон, словно в глухую темную яму. Проснулся он оттого, что его настойчиво трясли за плечо.

– Ну, чего… кто там, уйди, Колян, спать хочу!..

– Ладно, ладно, успеешь – вся ночь впереди. Вставай, пошли, не то пропустим появление Калибана.

– Какого ещё Калибана?

Но Николай, уже усадив его на топчане, поднес к его носу стопочку с пахучим, ядрёным самогоном. Судя по аппетитному заглатыванию содержимого стопочки, пробуждение его друга было скорым и окончательным. Наскоро закусив, приятели уже через пятнадцать минут расположились в месте, откуда хорошо просматривался в лунном свете мрачный, тёмный массив камня.

Он один высился из полумрака глубокой обширной пади. Свет луны, высвечивая каждую травинку вокруг, терял свою силу, не достигая её дна. От этого падь казалась ещё более мертвенной и зловещей. Молочно-белые тяжи тумана, вначале ещё белёсые, спускаясь к пади, сливались в единое жемчужное полотно, укрывая всё вокруг тяжелым клубящимся саваном. Он колыхался и густел с каждой минутой. Совсем скоро можно было видеть лишь блестящий диск ночного светила на черном небосводе, озаряющий безбрежное море белой тьмы и восставший, казалось, из середины мира черный обелиск.

Владимир, сбрасывая с себя наваждение жуткой по своей красоте и мощи картины, тряхнул головой. Искоса взглянув на друга, Владимир не удивился, увидев напряженно-застывшее лицо. Подобравшись, будто собрался стремительно куда-то бежать, Николай неотрывно смотрел в одну точку. И вдруг, толкнув Владимира локтем, прошептал:

– Вот он, вот, смотри…

Из накрывшего их густого низового тумана, сконденсировался более плотный его клуб, образовавший нечто и впрямь поразительно похожее на огромного секача. Владимир видел это совершенно отчётливо. Клуб находился всего метрах в десяти от них и проявлявшиеся очертания он не смог бы спутать ни с чем. Это был именно огромный вепрь. Его фигура была настолько отчетлива и ясна по форме, что Владимир несколько раз с силой зажмурился и потер ладонью лицо. Неправдоподобность этой картины усугубилась еще и тем, что Владимир с мистическим трепетом увидел, как она сдвинулась с места и направилась в их сторону. Владимиру понадобилось огромное усилие воли, чтобы не сорваться с места и, не заорав в безотчётном ужасе, броситься бежать прочь.

Фигура прошествовала мимо них на расстоянии метра. Он бы мог при желании коснуться её, но, лишь откинувшись назад, застыл, наподобие статуи. Призрак медленно удалился, спускаясь по отлогому склону пади в направлении камня. Подойдя, он уткнулся лбом в черную матовую поверхность обелиска и замер…

– …м-да, ни за что бы не поверил, если бы своими глазами не увидел это.

Николай ничего не ответил, только затянулся папиросой, вспыхнувшей в темноте ярко-красной точкой.

– Ты меня совсем заинтриговал! Что там за история случилась, о которой ты говорил? – Владимир заворочался на скрипучем топчане. – Всё равно после таких видений что-то не хочется спать! Давай, выкладывай.

– Долго выкладывать придётся…

– А я и не тороплюсь, да и ты с сегодняшнего дня находишься в отпуске.

– Знаешь, если на чистоту, то я не очень бы хотел рассказывать об этом. Не знаю, как и сказать, чтобы ты понял меня…

– Да так и говори! С каких это пор ты стал таким скрытным? В Афгане, мне помнится, мы делились всем до самого донышка, только что душами не обменивались. Что-то ты, брат, испортился…

– Да ничего не испортился, только…

Владимир не видел в темноте лица Николая, но в его голосе ему послышались доселе неизвестные интонации.

– Вот ты говоришь, там, в горах, когда нам пришлось трое суток куковать в разбитом БМП, всё было просто, – без сантиментов и душевного самокопания. – Снова долгой затяжкой вспыхнул в темноте огонек сигареты. Владимир на миг увидел отрешенно-серьёзное лицо Николая. – На гражданке, после дембеля, всё мне казалось вокруг сплошной преснятиной. Так, жил по инерции…

– Что-то я никогда не замечал в тебе никакой инерции, когда приезжал.

– Ну, так я только тогда и жил, когда видел тебя да ребят. Но потом произошёл один случай… С той поры как-то всё переплелось, усложнилось и жить стало совсем пакостно. Я вот часто теперь думаю: «Стоило ли драться там, чтобы выжить и медленно помирать здесь, живя как в дерьмовой помойке!».

– У-у, как всё запущено! – протянул Владимир. – Ты вот что, давай с самого начала и поподробнее, делись, не стесняйся, разберемся, что да как!

– Нет, ты мне скажи, умник ты мой, что такое может случиться с человеком, если он стал по ночам видеть сны, от которых душа болит и виной тому был самый простой зверюга?

– Понятия не имею, но по первому рассуждению сдается, что ты, парень, медленно свихиваешься здесь, в этой глухомани. Тебе, с твоими мозгами жить надо в людском котле, вариться там. Тогда и мысли у тебя были бы все по делу, а не ударялись в глюки. И всё, всё, хватит предисловий, давай, гони, поэт, своё варенье…

Глава1

…Слушай, Николай! Вот где сидит у меня, – председатель постучал ребром ладони по горлу, – твой уникальный экземпляр! Хватит с меня! Сегодня же отсылай запрос на отстрел, отлов, – что хочешь, но чтобы этого косматого дьявола с его бандой через неделю в нашем лесу не было!

Председатель запальчиво швырнул фуражку на край стола, откуда она свалилась на натоптанный пол егерского домика. Николай не спеша поднял фуражку. Отряхнув ее, протянул председателю:

– Иван Василич, да разве я против? У свояка намедни огород так разворотили, что твой плуг, язви их в дробину! Но… нельзя! У меня строженная бумага на них и особенно на этого… вепря. Наука за ним наблюдает.

– Да пошел ты в эту самую науку вместе… со своей бумагой!

Председатель смял фуражку белыми от натуги пальцами. Зыркнув на лесничего, повторил с нажимом:

– Чтоб через неделю вопрос был решен, иначе сами управимся безо всякой науки, как наши деды – рогатиной под дых. Поди потом доказывай, где он напоролся на кол!

– А вот это самоуправство я не допущу! Сделаете что, – точно бумагу в управление напишу о самочинстве. – Николай потыкал пальцем в стол. – Неохота мне что-то из-за вас башку подставлять под закон! Здесь, чую я, штрафом не отделаешься!

Председатель некоторое время молчал, уперевшись взглядом в пол. Затем, досадливо крякнув, поднялся:

– Ты попробуй своей бумажкой людей удержать, у кого огороды разорены, а тогда посмотрим, чей закон выше, – твой, шкурный, или их, которым жрать нечего зимой будет. В общем, так: сегодня в шесть тридцать собрание правления, – чтоб был!

Он вышел, а лесничий, озабоченно глядя ему вслед в окно, пробурчал: «Холера забери всю эту музыку!» Однако что-то предпринимать надо было. Кабан-секач уже второй год подряд повадился приводить стадо на поля и огороды. Посевы гибли, несмотря ни на какие меры. На сторожей надежда была весьма призрачная: с палкой на трехсоткилограммовую тушу не попрешь, а хоть бы и поперли, да некому стало! Смельчаков сильно поубавилось после того, как в прошлом году попробовали шугануть его собаками да криком. Где там! Придавил двух мордашей, лихоимец, и был таков!..

Шагая по примятой шинами председательского «газика» траве, Николай угрюмо размышлял о возникшей проблеме. Не было ее еще два года назад, точно! Он вздохнул и в сердцах поддал сапогом ежистую кочку: «Сами виноваты, а он расхлебывай! За каким чертом понадобилось распахивать не только пустошь, отделявшую заказник от намеченного к промышленной разработке леспромхозовского массива, но и обе стороны ее вырубки. Спрямим поля, объединим и улучшим клинья! Улучшили, спрямили, язви их в дробину! Сколько зверя распугали и птицы! Был бы хоть толк от затеи, а то все зазря! Говорил ведь – не трогать вырубки и пустошь. В молодняке были лежки кабанов, и лоси кормились, а теперь поди! Да еще приманили свеклой и картошкой, что посеяны на тех землях…».