Смертельные прятки

Джон Даллес молча вышел. Президент закрыл глаза, откинулся на подушки и тяжело вздохнул. Ему предстоял еще один нелегкий разговор, на этот раз со своей женой. Он знал, что в итоге она все равно согласится, поддержит его, но начинать разговор всегда было сложно, так как первой ее реакцией обязательно будет разочарование.

Отвечая на вопрос Даллеса, думал ли он о том, как отразится его болезнь на будущей избирательной кампании, Эйзенхауэр слукавил. Он сказал, что вопрос о том, баллотироваться ли на второй срок, еще не обсуждался, но это было не так. Будучи в отпуске, они с женой не раз возвращались к этой теме. И каждый раз и он, и она находили сотню доводов в пользу отказа от президентства. Они говорили, что могли бы переехать на ферму в Геттисберг, вложить в нее средства и жить там. Идеальное место для восстановления сил после долгой борьбы за власть. Они даже обсудили преимущества выращивания ангусских пород скота перед остальными породами!

Как была счастлива Мейми, как радовалась тому, что скоро не нужно будет постоянно быть на виду, не нужно будет соответствовать статусу первой леди. Можно просто жить. Когда у Дуайта случился инфаркт, Мейми еще сильнее ухватилась за идею отказаться от президентства и переехать на ферму. И вот теперь он должен ее разочаровать. Почему? Да потому, что именно на больничной койке он окончательно понял, что еще не все сделал, не все закончил, не со всеми проблемами разобрался. У него еще остались неоплаченные долги, которые следует оплатить. И мозгу его еще очень далеко до угасания. Вот почему он должен набраться сил, восстановить здоровье и продолжить борьбу с коммунистической идеологией Советов. Нужно добиться принятия проекта «Открытое небо». Проекта, который буквально за пару минут уничтожил один-единственный человек!

Дуайт Эйзенхауэр напрочь забыл о том, что собирался поговорить с женой. Он снова углубился в воспоминания. На этот раз он вспоминал Женевское совещание. Собрать глав правительств четырех стран для обсуждения ряда важных вопросов было инициативой Великобритании. Премьер-министр Иден из кожи вон лез, чтобы показать избирателям, насколько он, член Консервативной политической партии, может быть открыт для новых идей.

Сам Эйзенхауэр, а тем более его госсекретарь Джон Даллес особого смысла в конференции не видели. Обсуждать судьбу оккупированной Германии с представителями Советского Союза? К чему тратить время, если коммунисты никогда не пойдут на компромисс, придерживаясь политики экспансии. Но британская сторона настаивала, и в конце концов Вашингтон согласился поддержать инициативу Идена. Париж и Москва также дали свое согласие.

Несмотря на все сомнения, в Женеву Эйзенхауэр прибыл в приподнятом настроении. Ему не терпелось взглянуть на новых советских лидеров. После смерти Иосифа Сталина прошло два года, власть в Советах сменилась, и понять, кто там теперь у руля, было для Эйзенхауэра весьма полезно.

С министром иностранных дел Молотовым Эйзенхауэр встречался в 1945 году, с Георгием Жуковым, нынешним министром обороны, имел теплые отношения, а вот с председателем Совета Министров Булганиным и первым секретарем Коммунистической партии Никитой Хрущевым знаком не был. «Кто из них на самом деле управляет СССР? – размышлял Эйзенхауэр, посещая официальные приемы. – Никогда не поверю, что эти четверо действительно делят сферы влияния поровну». Справкам, составленным ЦРУ на каждого из четверых, Эйзенхауэр тоже не особо верил, уж слишком расплывчатыми были сведения. Определить, кто в СССР теперь главный, стало одной из задач, которые наметил для себя Эйзенхауэр.

Первым он решил прощупать Жукова. Министр обороны, имей он реальную власть в своих руках, мог бы существенно облегчить задачу принятия идеи «открытого неба». Эйзенхауэр надеялся, что прежняя симпатия, сложившаяся между ним и Жуковым после Второй мировой войны, поможет наладить не только личные, но и политические отношения.

Увы, надежды на легкий успех пришлось отбросить сразу же. Одна беседа с Жуковым – и Эйзенхауэру стало понятно, что он не тот человек, который имеет влияние в эшелонах власти СССР. На том приеме он все свое внимание отдал советской делегации. Он даже за ужином сел рядом с Булганиным, Молотовым и Хрущевым. Пользуясь случаем, он завел разговор о термоядерном оружии.

– Я уверен, каждый из вас не раз задумывался над тем, какую ответственность накладывает на нас как на глав государств владение термоядерной бомбой. Необходимо найти способ контролировать угрозу, которую создает ее наличие. Это очень важно, ведь если ситуация выйдет из-под контроля, пострадают невиновные. Обмен ядерными ударами приведет к неизбежным потерям, на Земле просто не останется места, которое избежит радиоактивного заражения.

Эйзенхауэр говорил с жаром, надеясь вызвать советских представителей на ответные эмоции. Но те сидели, согласно кивали, вставляли короткие реплики и при этом оставались бесстрастными. Казалось, тема их совершенно не интересует. Президента США это не огорчило. Для него беседа за ужином служила всего лишь одним из эпизодов в обширной программе подготовки презентации главного вопроса – проекта «Открытое небо».

18 июля на церемонии открытия конференции Эйзенхауэр читал приветственную речь. Позиция его при этом оказалась крайне жесткой. Первым вопросом он поставил обсуждение «проблемы объединения Германии и образования общегерманского правительства путем свободных выборов». Он также настаивал, что Германия должна стать полноправным партнером НАТО. Затем Эйзенхауэр поднял проблему «международного коммунизма и организации революций в мире» и потребовал обсуждения этих вопросов, зная, что СССР не даст достойного ответа ни по одному вопросу.

Когда подошла ее очередь, советская сторона представила план обеспечения коллективной безопасности в Европе. План делился на две части. В первой говорилось о заключении многостороннего договора с ГДР и ФРГ. Главной идеей было принятие обязательств полного отказа от применения силы в решении международных споров. Во второй части предусматривалось формирование системы гарантированных обязательств по обеспечению военно-политической безопасности для всех европейских стран. Союз предлагал постепенно распустить военные блоки, имеющиеся в Европе.

Предложения Москвы не приняли. Эйзенхауэр видел, как сильно разочарованы представители СССР. Он ждал, когда придет время выложить свой план, и очень надеялся, что его подобное разочарование не постигнет. Три дня шли выступления, баталии и споры, три дня обстановка то накалялась, то затухала. И вот наступило 21 июля, день, когда Эйзенхауэру предстояло выступать во Дворце наций. Он вышел на трибуну, чтобы произнести речь на тему разоружения. Пару-тройку предложений сказал по общим вопросам, затем перешел к исполнению своего плана.

– Я, как представитель американского народа, ищу путь, нечто такое, что бы позволило всем убедиться в искренности Соединенных Штатов. И чтобы это помогло нам найти подход к проблеме разоружения. – Сейчас он смотрел только на представителей советской делегации. Он обращался прежде всего к ним. – И в этом свете я предлагаю нечто совершенно новое, кардинальное, но от этого еще более привлекательное. Я предлагаю, чтобы каждая сторона дала другой подробную схему своих военных объектов, а затем мы создадим внутри наших стран условия для проведения аэрофотосъемок другой стороной. Я предлагаю ввести проект «Открытое небо».

Не успел Эйзенхауэр закончить фразу, как за окнами раздался ужасный раскат грома, лампочки в зале заседаний Дворца наций моргнули и потухли. По залу пробежал не то вздох, не то стон. Затем свет включился. Эйзенхауэр продолжал стоять на трибуне. Слегка ошарашенный, растерянный, он пытался взять себя в руки. Когда ему это удалось, он с улыбкой произнес фразу, которую впоследствии разнесут по всем СМИ:

– Да, я, как истинный американец, мечтал произвести сенсацию своим заявлением. Но не думал, что выйдет так громко.

После этих слов грянули овации, обстановка сразу разрядилась, и представители четырех стран перешли к обсуждению проекта «Открытое небо».

Первым высказался премьер-министр Великобритании Энтони Иден. Он похвалил саму идею, отметил, что подобная инициатива благоприятно скажется на внешнеполитических отношениях между странами, если две ядерные сверхдержавы подпишут соглашение и откроют друг другу свое небо.

Французская сторона тоже возражений не имела, хоть премьер-министр Фор и высказался более сухо, это не было отказом.

Эйзенхауэр уже потирал руки, готовясь праздновать полную победу, когда на трибуну вышел представитель советской делегации Булганин. Он сразу же привлек к себе взгляды аудитории. Николая Булганина мало кто знал в лицо, но и тем, кто его знал, было интересно посмотреть на реакцию человека из Советского Союза. Булганин безусловно знал, какой интерес вызовет его персона. Он стоял и несколько минут ждал, пока внимание с его внешности переключится на то, что он собирается сказать.

Пятидесятилетний мужчина представительного вида. В шикарном костюме, как полагается, при галстуке. Светло-русые, тронутые сединой волосы крутой волной уходят на затылок. Глаза смотрят прямо и открыто. Общее благоприятное впечатление немного портил выпирающий вперед подбородок и чересчур суровые брови.

– Вопрос, поставленный перед нами господином Эйзенхауэром, – выдержав паузу, начал Булганин, – весьма интересен. Открыть границы всем без исключения. Показать все военные объекты, более того, отметить их на карте. Идее в смелости не откажешь. Еще более смелое заявление о том, что американская сторона готова уже сейчас открыть для всех желающих доступ на свои воздушные территории. Вопрос, по всей видимости, заслуживает серьезного внимания, и советская делегация непременно займется его изучением.

Булганин вернулся на место. Эйзенхауэр провожал его разочарованным взглядом. И это все?.. Все, что он счел нужным сказать? Глобальности вопроса как не бывало, словно представителям Союза предложили купить песок в пустыне или соленую воду в Атлантическом океане! Да что они о себе возомнили?! Считают себя выше всех – выше французов, выше англичан. Выше и важнее! Ну, разумеется, у них же в руках ядерное оружие, можно и поиграть с американцами, подразнить, чтобы те слишком не радовались.

Эйзенхауэр распалялся до тех пор, пока не понял, что совещание подошло к концу, а его участники переходят в зал, где подают коктейли. Стряхнув с себя разочарование, Эйзенхауэр пошел в зал для коктейлей. Вот тут-то его и ждал сюрприз. На пути в зал, случайно или намеренно, рядом с ним оказался Никита Хрущев. Встретившись взглядом с Эйзенхауэром, он улыбнулся и сказал:

– Я не согласен с председателем, – имея в виду Булганина, Председателя Совета Министров СССР.

Эйзенхауэр остановился. Хрущев уже давно скрылся за дверью, а он все стоял и смотрел в одну точку. «Я не согласен с председателем», – снова и снова звучало в его ушах. – «Я не согласен с председателем». Что это? Зачем? Улыбки, которая растягивала губы Хрущева, ни в словах, ни в интонации Эйзенхауэр не уловил. Шуткой такая фраза не казалась. Но зачем Хрущев сказал ее? Ответ мог быть только один: Хрущев – тот, кого Эйзенхауэр собирался вычислить в процессе этой встречи.

Истинный лидер Советского Союза теперь он: невзрачный, смешной и не слишком культурный представитель русской нации. Никита Хрущев, первый секретарь компартии, первый человек в стране. От него теперь зависит, примут русские предложение об «открытом небе» или нет.

И Эйзенхауэр принялся обхаживать Хрущева. Он не понимал, почему тот воспринял идею в штыки, почему решил, что американская сторона плетет какой-то шпионский заговор против Советов, но ему никак не удавалось нащупать хоть что-то, что смягчило бы впечатление от его предложения на конкретного человека. Как мог, Эйзенхауэр доказывал, что предложение его искреннее, что оно будет «только началом». Он никак не мог понять, что русские теряют, приняв его предложение. Они ведь знали, что разведывательные полеты над их территорией уже идут, а спустя два-три года, когда появится новая техника слежения, так называемые спутники, Советский Союз уже не закроет своих территорий. Так почему же не согласиться? Почему не повысить свою репутацию, не сделать жест доброй воли, раз ты все равно ничего не теряешь?

Разумеется, никто не знал, каким образом можно будет реализовать проект «Открытое небо». Трудности? Трудности бывают в любом новом начинании. Как обмениваться военными схемами? Как быть с предоставлением площадей для военных баз? Но ведь какие они будут, эти трудности, не знает никто. Такого просто никогда не было, а советский представитель Никита Хрущев убил идею через четыре минуты после ее обнародования, и это уязвляло самолюбие американского президента.

Как бы ни был разочарован Эйзенхауэр отказом обсудить новую идею, он продолжал вести свою линию. 22 июля он выступал с предложением развития торговли между Соединенными Штатами и СССР. В этом же выступлении он внес предложение о «Свободном обмене идеями и людьми», к которому лидеры Советского Союза проявили интерес. По крайней мере, внешне они казались заинтересованными. После фразы, брошенной до этого Хрущевым, Эйзенхауэр уже не доверял своим ощущениям.

23 июля, в завершающий день Женевской встречи, Эйзенхауэр произнес вдохновенную речь о перспективах длительного мира, основанного на справедливости, свободе и благосостоянии народов. Он заявил, что верит в то, что отношения между странами станут лучше, а угроза всеобщей трагедии современной войны исчезнет совсем. «Американскому народу не нужна война, ему нужен мир, стабильность и вера в будущее, – проникновенно произнес он. – Я убежден, что такого же мнения придерживаются и все собравшиеся. Мирный дух Женевы должен способствовать улучшению мирного духа всего мирового сообщества».

Его речь наградили бурными овациями, а Председатель Совета Министров Булганин, прощаясь с Эйзенхауэром, выразил уверенность в том, что дела между их странами будут улучшаться, при этом первый секретарь Хрущев многозначительно улыбнулся и промолчал, оставив в душе президента США неприятный осадок.

Эта улыбка и сейчас стояла перед мысленным взором Эйзенхауэра. Даже слова Джона Даллеса, который не преминул напомнить, что предупреждал о бесплодности попыток Эйзенхауэра договориться с коммунистическими лидерами, не так сильно повлияли на душевное спокойствие президента, как эта слабая улыбка Хрущева.

Теперь, лежа в больничной постели, Эйзенхауэр почти наверняка знал, что болезнь, которая настигла его спустя месяц после встречи в Женеве, была спровоцирована именно этой улыбкой. Да еще, пожалуй, той фразой, которую бросил первый секретарь после выступления Эйзенхауэра 18 июля. Они не давали ему покоя, заставляя снова и снова думать о том, какие планы населяют голову коммунистического лидера, что он намерен предпринять, чтобы доказать свое превосходство. Угроза ядерной войны казалась Эйзенхауэру неизбежной, и он снова и снова задавал себе вопрос: не спровоцировал ли он руководство СССР к решительным действиям и не станет ли он виновником самой глобальной войны за время существования человечества.

«Нужно успеть обезопасить американский народ от ядерной угрозы со стороны Союза. Сейчас, сразу после Женевской встречи, Хрущев не станет предпринимать никаких действий. Раз он вышел в лидеры, значит, он далеко не дурак, поэтому ему придется выждать время, чтобы его поведение не расценили как издевку над теми принципами, которые провозглашались на Женевской встрече, – размышлял Эйзенхауэр. – А это значит, что у меня есть время. Нужно поторопить конструкторов, разрабатывающих модели самолетов-разведчиков. Пусть поторопятся и дадут американскому правительству высотный самолет в кратчайшие сроки. И пусть Хрущев хоть сто лет отклоняет предложение об „открытом небе“, если у нас будет самолет, способный летать на высоте, недосягаемой для советских средств ПВО, они будут летать над Союзом и приносить нам информацию о стратегически важных объектах. Чего бы это ни стоило лично мне, Америка снова завоюет лидерство в вопросах военной безопасности».

Глава 2

Пакистан, провинция Хайбер-Пахтунхва, секретная авиабаза ВВС США, 1 мая 1960 года

Ранним утром «Локхид У-2» с заводским номером 360 без опознавательных знаков стоял на взлетной полосе, ожидая приказа к вылету. На борту самолета находился только пилот. Он входил в «Отряд 10–10», специально созданный для совершения сверхсекретных разведывательных полетов над территорией СССР. Пилотов в отряд отбирали сотрудники ЦРУ: попасть в спецгруппу считалось большой удачей.

Официально «Отряд 10–10» значился Второй временной авиаэскадрильей метеоразведки и входил в подчинение NASA. Безобидные полеты для нужд метеослужбы на самом деле не были так уж безобидны. С 1956 года самолеты этого отряда выполняли регулярные разведывательные полеты над территорией СССР, используя площадки в Турции, Иране и Афганистане. Главной целью полетов был сбор сведений о расположенных на территории СССР радиолокационных станциях и позициях противовоздушной обороны.

Президент США Дуайт Эйзенхауэр опасался, что раскрытие разведывательных полетов приведет к ухудшению отношений с Советским Союзом, так как полеты могут быть восприняты как акт агрессии. Вооруженного конфликта он не хотел и все же дал добро на первый полет.

4 июля 1956 года самолет «У-2» стартовал с американской авиабазы в германском городе Висбадене. Пролетев над Москвой, Ленинградом и Балтийским побережьем, он благополучно вернулся обратно. Самолет не обнаружили, системы ПВО не открыли огня, а мощная фототехника позволила получить отличные снимки.

Первый полет принес настолько богатые плоды, что перекрыл все минусы нелегальных полетов. Глубокое вторжение в воздушное пространство СССР на высоте двадцати – двадцати одного километра продолжительностью от двух до четырех часов позволяло собрать огромный объем разведывательной информации, начиная от аэродромов базирования истребителей-перехватчиков, позиций зенитной артиллерии и радиолокационных станций, заканчивая элементами советской системы ПВО.

Что значит международный скандал по сравнению со снимками баз Военно-морского флота и важнейших оборонных объектов СССР? Да почти ничего! Подумав, президент Эйзенхауэр дал добро на регулярные полеты. Его уверенность в правильности решения подпитывали несколько факторов. Первое: самолеты «У-2» совершали полеты на высотах, недосягаемых для советских истребителей. Второе: советские ракеты не могли достать «У-2» из-за большой высоты. И третье: он, как президент, не имеет права отказаться от возможности получить разведывательные данные такого качества.

Так несанкционированные полеты получили одобрение президента и были поставлены на поток.

Для Гэри Пауэрса, пилота борта 360, данный полет был двадцать восьмым на самолетах типа «У-2» и далеко не первым в рамках операции Grand Slam. В свои тридцать лет Пауэрс имел за плечами большой летный опыт, включая участие в корейской войне. По большому счету для него эта операция носила будничный характер. Быть может, кто-то из пилотов «Отряда 10–10» действительно считал разведывательные полеты не более чем скучной рутиной, только не Пауэрс.

По его мнению, для пилота подобные разведывательные полеты несли и физическую, и психологическую нагрузку. «У-2» нельзя было назвать легким в управлении, хотя бы из-за сложности управления при полете на малых скоростях. Такой полет требовал специального режима взлета и набора высоты. Посадку пилот мог осуществить лишь с помощью коллег, передающих данные о расстоянии до полосы и ориентирующих летчика из следовавшего за самолетом автомобиля. Это сильно выматывало и умственно, и физически.

Сами полеты тоже спокойными назвать было трудно. Самолет, по легенде, собирающий информацию для метеосводок, был буквально напичкан новейшими устройствами для получения разведданных. Основным прибором являлась уникальная фотокамера, способная снять с высоты полета полосу шириной сто пятьдесят километров и длиной в три тысячи километров. На записях можно было различить объекты размером меньше метра. Каждый пилот знал: если случится непредвиденное, доказать добрые намерения с таким арсеналом на борту уже не удастся.

Объекты, которые приходилось фотографировать, тоже несли в себе немалую опасность. Не далее чем за три недели до полета Пауэрса его друг и коллега пилот Боб Эриксон совершал полет над территорией СССР и, когда проходил над Семипалатинским полигоном, в прицельном устройстве ясно увидел ядерную бомбу, установленную на башне и готовую к подрыву! Рассказывая об этом, Боб поделился своими ощущениями: вся жизнь промелькнула перед глазами, когда он представил, что могло бы произойти, если бы дата испытания бомбы совпала с датой его полета. И это был далеко не единственный случай, когда полет реально мог закончиться для пилота трагедией.

В этот раз ощущение чего-то плохого неотступно преследовало Гэри Пауэрса. Начать с того, что полет был назначен вовсе не на 1 мая. В Пешевар Гэри Пауэрса и Боба Эриксона доставили 28 апреля, за день до назначенного полета. На базу они прибыли вместе с наземной группой техников. Гэри – в качестве основного пилота, Боб – как запасной. За день до этого с турецкой авиабазы Инджирлик прибыл «Локхид У-2С» с заводским номером 358. На нем и предстояло лететь Пауэрсу.

29 апреля пришел приказ: вылет отложить на один день, «Локхид 358» перегнать обратно в Инджирлик, планируемый полет совершить на «Локхиде» под номером 360. Бобу Эриксону было поручено лететь на турецкую базу, а Пауэрсу – готовиться к приему другого самолета. Манипуляции с самолетами вызывали у Пауэрса тревогу, но он заставил себя отбросить дурные мысли. Когда же и 30 апреля полет пришлось отложить, на этот раз из-за погодных условий над территорией СССР, Гэри всерьез задумался, не лучше ли остаться на земле и не лететь в этот раз. Устроить так, чтобы полет совершил Боб, а он может сказаться больным, тем более что сердце и правда пошаливает. Но нет, такие выходки в «Отряде 10–10» не проходят, он знал об этом точно. Да и Боб ему друг, подставить его, отправив в полет, который сам считаешь опасным, было бы совсем некрасиво.

И вот теперь он сидел в кабине самолета и мечтал только о том, чтобы полет отменили. Почему? Неужели из-за неприятных ощущений? Предчувствие надвигающейся беды не прошло, а даже усилилось. Небо было ясным, день обещал быть солнечным, а на душе лежала тревога.

Лететь предстояло через Афганистан. Над советской территорией маршрут обширный: Сталинабад – Аральское море – Челябинск – Свердловск – Киров – Архангельск – Северодвинск – Кандалакша – Мурманск. Далее на авиабазу Будё в Норвегии и – конец испытанию.

«Быть может, всему виной сложный маршрут? – думал Пауэрс, выруливая на взлетную полосу. – Сейчас поднимешься в небо, наберешь высоту, и беспокойство отступит. Главное – держаться заданной высоты, и тогда беспокоиться не о чем».

Отчасти так и случилось. Пауэрс набрал высоту в восемнадцать тысяч километров, самолет развил скорость около семисот пятидесяти километров в час, и вскоре Афганистан остался позади.

Границу воздушного пространства Советского Союза Пауэрс пересек юго-восточнее Кировабада, пролетел над полигоном Тюратам, где ему удалось сделать снимки межконтинентальной баллистической ракеты, совершил пролет над Челябинском и Магнитогорском. Небо казалось тихим и доброжелательным, настроение понемногу улучшилось. «Напрасно паниковал, ничего нового или неожиданного полет не принесет. А предчувствия лучше оставить мнительным дамам или гадалкам».

Следующим пунктом полета шел город Челябинск-40, где у русских находился завод, по данным разведки, занимающийся изготовлением оружейного плутония, так необходимого для производства ядерного оружия.

Подлетая к цели, Гэри Пауэрс улыбался. Его мысли унеслись в далекую Америку, где осталась его жена Барбара. Пять лет брака, наполненных эмоциями. Красавица Барбара дарила ему ощущение полноты жизни. Она умела поднять ему настроение, заставить отстраниться от забот военной службы. Она умела создать праздник и, как она сама говорила, позволяла любить себя. Брак их не был безоблачным. Ее огорчали долгие отлучки мужа, его слишком сильное пристрастие к алкоголю.

И все же в браке Гэри чувствовал себя счастливым. Приятно было осознавать, что после долгой и опасной командировки тебя ждет теплый прием. Улыбаясь, как умела улыбаться только она, Барбара бросится ему на шею, не обращая внимания на людей, будет осыпать его лицо короткими влажными поцелуями, от которых по коже побегут мурашки. Затем подхватит его под руку и начнет болтать всякие глупости, не умолкая до самого дома. Там его непременно ждет горячий ужин, приготовленный специально по случаю его приезда. А вечером, лежа в постели, она станет нашептывать ему на ухо совершенно неприличные слова, но в ее устах они будут звучать как музыка.

Самолет подлетал к Свердловску, когда приятные мысли прервала вспышка света. У-2 дернулся, Гэри посмотрел вверх и увидел, как все вокруг начало заливать оранжевым светом. Он не сразу сообразил, что подвергся обстрелу, понял лишь, что ручка управления перестала действовать, самолет начал быстро терять высоту. Оранжевое облако, возможно, отражение взрыва в фонаре кабины самолета, разрасталось. «Боже, все кончено, – пронеслось в голове Пауэрса. – Все кончено. Но как это возможно? У русских нет ракетных комплексов с такой дальностью выстрела. Получается, я ушел ниже, чем следовало».