Гостьи

Анастасия Графеева

Гостьи

1

За окном мельтешит однообразье. Не утомляет. Кажется, успокаивает. Впервые я так далеко от дома. Впервые на поезде. Еще и сам, один, все по-взрослому. Хмурые попутчики каждый в своем телефоне. Им скучно, позевывают, торопят время. А я нет, не тороплю, ведь кто знает, каким окажется тот город, в котором мне выходить? И что за человек меня там встретит? Как с ним говорить? Сказать ему: «Здрасте» или «Здравствуйте»? Как себя назвать – Пашей, Павлом, а может Павлом Алексеевичем? И вообще, как я его узнаю?

Обнаружил, что спать в поезде не могу. Жаль, очень на это рассчитывал. Думал, хоть высплюсь после сессии. Учил днями и ночами, сокурсникам, позевывая, говорил, что всю ночь кино смотрел, чтоб не прослыть зубрилой. И сдача была нервная, вроде все учил, все знаю, а у самого ноги подкашиваются, руки трясутся, заикаюсь. Выехал, можно сказать, на авторитете. Так и сказали: «Мы знаем, что ты знаешь. Переволновался».

Да, переволновался. И с сессией, и с этим неожиданным звонком.

Позвонили, значит, спросили меня. Я это понял, потому что мама сказала в трубку: «Да, все верно, я его мать. А кто говорит?». Потом долго слушала, теребила не в чем неповинную занавеску, в конце сухо так сказала: «Да, я поняла. Я вам перезвоню». И шмыг на кухню, на меня даже не посмотрела. Я за ней.

– Это кто был? – спрашиваю.

– Никто. Ты есть будешь?

– Нет, пока не скажешь, – пошутил так.

Мама разлила по тарелкам борщ, мы сели за стол напротив друг друга. Признаюсь, все это было интригующе. Особенно мамино лицо: серьезное, озабоченное и как будто даже недоброе. К еде она не притронулась, хотя с работы прибежала и с порога мне: «Я такая голодная, ставь разогревать!»

– Отец твой умер.

– А-а, – разочаровано ответил я.

Вот тебе и вся интрига. Теперь можно и борща поесть.

– Квартиру тебе оставил.

А вот это уже интересно! Моя рука с кусочком хлеба так и зависла над столом.

– Круть! – восхитился я вслух.

– В Липецке, – добавила она.

– Не очень круть, – признался я удрученно, и наконец, принялся за борщ.

Собственная квартира – это конечно мечта. Собственная квартира в Липецке – это проблема. А проблемы в нашей семье решает мама. Она за это и принялась, не откладывая:

– Надо ехать, вступать в наследство, продавать квартиру, – как будто не мне говорила она. Просто составляла план действий.

Мама у меня такая – умная, деловая.

– Поедешь после сессии, – заключила она.

Я чуть не поперхнулся.

– Я? А ты?

– А я там зачем? Ты совершеннолетний.

Я отложил ложку. А мама напротив, спокойно принялась за еду. Конечно, на меня все спихнула!

Как так? – недоумевал я, задыхаясь от волнения. Там же документы, квартира, ее продавать, а значит деньги, банки, а я в этом ничего не понимаю! Меня же обязательно обманут, кинут, деньги заберут, даже на дорогу домой не будет, и останусь я там липецким бомжом.

– Это точно не развод? – с надеждой спросил я.

Вдруг мама сейчас с моей подачи поразмыслит и решит, что это чья-то глупая шутка, афера, махнет рукой, и мы продолжим спокойно есть наш вкусный борщ. Но мама лишь покачала головой.

– Нет, вряд ли.

Конечно же, она обдумала мое предположение, все хорошенько взвесила, сопоставила, и сделала единственно правильный вывод: «Нет, вряд ли». Мама у меня такая.

– Ну, может ты со мной?

Попытался было я, на что мама лишь удивленно вскинула брови.

– У меня работа. А у тебя каникулы. Как раз будет чем заняться.

Она встала из-за стола, чтобы сделать нам чай.

– Да и вообще, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Это то, как раз и понятно, и про овцу, и про шерсти клок, но тут сессия на носу, теперь и всё это…

– А можно Алису с собой взять? – тихо-тихо спросил я.

Алиса – моя девушка, уже два месяца с ней встречаемся. Она тоже боевая, как мама, и с ней, как с мамой – тяжело, но надежно.

– Ты же не развлекаться туда едешь. Дела сделаешь – и домой.

Как у мамы все просто получается: съездишь, сделаешь! Она бы конечно и поехала, и все быстро и правильно сделала, но почему-то на этот раз она решила, что я должен сам. Сам.

Билет мне помогла купить Алиса. Мы сидели за компьютером в ее комнате.

– Так, смотри, последний экзамен у нас одиннадцатого. Вечером соберешь вещи, значит, билет можем взять на двенадцатое, на утро, Новороссийск- Липецк. Обратно ты когда? Или в один конец берем?

Я же говорил, она как мама – умная, деловитая.

– Не знаю, – пробубнил я и позвонил маме.

– Говорит, в один конец, не понятно же сколько времени это все займет.

Так и взяли – на двенадцатое, на утро, купе, нижняя полка, в один конец. В выборе места я полностью доверился Алисе, она ездила, она знает. Нет, все-таки было бы лучше взять ее с собой!

– Жаль, что мне с тобой нельзя, – будто прочитала она мои мысли.

– Я же не развлекаться туда еду. Дела сделаю, и домой, – мрачно процитировал я маму.

Алиса перебралась ко мне на колени и обняла меня за шею.

– А ты теперь завидный жених, слушай! Своя жилплощадь.

– Ага, в Липецке.

– Ну и что? Ты же продашь, приедешь, и купишь отдельные от мамы апартаменты.

И она туда же: продашь-купишь. У них вообще все так просто, вот сами бы и ехали.

– Купишь-облупишь, – проворчал я.

Мое смурное настроение Алиса поняла по-своему. Поцеловала меня в лоб, теснее прижала к своей груди:

– Бедненький, прости. Я понимаю, у тебя папа умер, а я дура все про квартиру…

Вот глупости. Я-то тоже про квартиру, и мама. «Папу», как она выразилась, я не видел ни разу в жизни. Ну может и видел, но так давно, что уже и не помню. Только имя его и знаю, логически выводя из своего отчества. А-а, ну и фамилию. Мама почему-то решила оставить мне его фамилию. До всей этой истории я и не знал, что он в Липецке живет. Жил.

– Да ничего, – обнял я ее за талию, потерся лицом о пышную грудь. Может в порыве жалости что-нибудь мне, наконец-то обломится.

– Мой уже пять лет как умер. Но до этого мы с ним не жили года три. Я сначала к нему в гости часто ходила, когда мы с мамой только переехали к бабушке…

Я эту слезливую историю, признаться, уже слышал. Может даже не раз. Это кажется, была ее боль. А может она просто хотела иметь ее своей болью. С болью ведь как-то солиднее.

Я гладил ее живот.

– Но потом как не приду, у него дружки, пьянки, в квартире вонь, бабы какие-то. В общем, опустился он совсем…

И я опустился, чуть ниже живота. Просунул кончики пальцев под тугой ремешок ее брюк.

– И главное, он меня не стеснялся, за стол звал. Я как-то не выдержала и говорю ему…

Опомнившись, она шлепнула меня по руке, уже воевавшей с молнией на ее штанах.

– Ты что дурак? У меня же дома все!

– А мы тихонько, – прохрипел я ей на ухо, уже понимая, что точно ничего не будет.

– Не сейчас, говорю!

– А когда?

– Как приедешь! – и сама восхитилась своей мысли – Вот едь, и знай, что я тут жду тебя…

– Ага, завидного жениха-то с квартирой – пробурчал я.

– Дурак!

Дорогой на вокзал я был мрачен. Злился на маму, на Алису. Уже не хотел квартиру, не хотел поезд, не хотел чужой город. Я, конечно, во всеоружии, приготовился противостоять чужому присутствию – телефон и наушники при мне. Они там пусть как хотят, в моем купе, но я сам по себе, я их не слышу, я их не вижу. А если будут угощать – спасибо, не надо, и даже жест заранее для того приготовил. И музыки накачал, и книжек…

В зале ожидания Алиса сказала мечтательно:

– Везет же тебе! Я думала, так только в кино бывает – умирает у тебя где-то там родственник, оставляет тебе наследство, потом ты едешь, путешествие, романтика…

Послушал Алиску и как-то сразу расправил плечи. И в поезд я уже садился путешественником, романтиком, счастливчиком, на которого неожиданно свалилось огромное состояние. Вот я сейчас поеду и всех там победю, а может побежду, и вернусь богатым и вполне бывалым, и Алиса торжественно мне вручит награду за все мои подвиги и старанья.

Чтобы сделать себе приятно еще раз вспомнил, как сказал своим женщинам, чтобы мне не писали и не звонили. «Когда нужно, сам позвоню». Сказал твердо, хмуря брови. Восхищение было в Алискиных глазах. Надо и впредь с ней построже. Да и в маминых глазах мелькнуло удивление, может даже гордость.

Зашел в купе, а там никого. Думаю, придут. Уже тронулись, а я все один. Так и ехал, в телефон и не заглянул, все больше в окно.

В ночь перед отъездом разговаривали с мамой.

Я спросил о нем. А она:

– Да я не так уж и много знаю.

Думаю: «Как так?». Но вслух удивляться не стал. Боялся спугнуть. Боялся, что вообще говорить не станет.

А она стала:

– Родился он в Казахстане.

В институте один преподаватель, рассказывал об эксперименте с блохами. Его итог гласил – блохи, рожденные и прожившие какое-то время в спичечном коробке, на воле не прыгают выше этого самого коробка. Потолок. Я думал, почесываясь, хорошо, что мы не блохи.

Не воровать в колхозных садах, не курить папкины папиросы, не пить водку тайком, из горла – не запрещено было в моем коробке, но предосудительно. Не хорошо отрываться от коллектива. Меня осуждали, но больше обо мне забывали. Я любил быть дома, когда он был пуст, или в долгих пеших прогулках, когда рядом никого. Я шел вдоль реки под жарким Алма-атинским солнцем, и мог так дойти до самых гор, но так получалось только летом, и я всегда с нетерпением его ждал. Из обязательного была только школа. Я ее посещал, прилежно выполнял задания, не любил.

Учиться хорошо было несложно и очень удобно. Удобно тем, что я становился еще незаметнее. На двоечников и нерях все время кричали на уроках, одноклассники над ними смеялись. Наверное, на них кричали и дома. На меня никто не кричал, а много хвалить было не принято.

В школе мою нелюдимость и прилежность учителя принимали за признак какого-то дарования, а может даже таланта. Приносили мне книги, спрашивали, не пишу ли я стихов, советовали пойти в музыкальную школу, поискать себя там. Но я не шел – ведь это не обязательно. Странно было искать в себе талант, когда все вокруг только и делали, что уходили на работу, приходили с нее все в мазуте, пили, ругались друг с другом, смотрели телевизор. Маргарита Павловна, учитель по физике, всё говорила мне про какую-то Москву, в которой она и сама училась, а потом вышла замуж, а мужа по распределению отправили сюда… И я даже однажды понёс домой эту Москву, дошел с ней до порога.

Мама у плиты жарила лепешки. Душная, тесная комната пахла жареным тестом и раскаленным маслом, брызги которого то и дело попадали маме на голые руки. Это как укус насекомого, только потом не зудит. Я спросил, может форточку открыть, а мама сказала, что нечего тепло выпускать. И я в этом тепле разувался, снимал шубу, шапку, с портфелем наперевес шел в комнату мимо спящего с открытым ртом отца.

Москва еще как-то существовала там, на улице, на морозе, в белом облачке моего дыхания, среди мягких сугробов и заснеженных гор. А дома был чад, который грел и обещал на обед горячие лепешки, и который в форточку выпускать было нельзя. И всякая Москва казалась там смешной и нелепой.

Я пробовал думать о ней среди зеленых гор родного Заилийского Алатау. Но не думалось на таком просторе не о чем далеком и пугающем. А думалось о том, что непременно должен существовать малыш, такой же большой как эти горы, чтобы сидеть здесь, где я, и от безделья рисовать палкой на земле у подножья квадраты вспаханных полей, линии улиц, змейкой изображать реку.

Но случилась в моей жизни Мария. Дочь начальника, приехавшего из той самой Москвы с проверкой на наш знаменитый завод, вокруг которого вертелась жизнь всего рабочего поселка. Мария была в чистом ярком платьице, с ободочком в пшеничных волосах. Она сама подошла ко мне, когда я крутился у стен завода с бидончиком в руках. Мама работала в заводской столовой, и за обеденными харчами я приходил к ней.

«Ну и дыра тут у вас», – обратилась ко мне Мария. Наверное, ей было скучно. Ей было около пятнадцати, и уже хотелось побед. А я был худой и нескладный, белобрысый, давно не стриженный, с обгоревшей кожей на носу, одет в поношенное. Я лишь пожал плечами. Вышла мама, забрала у меня бидон, недобро покосилась на девушку. Мы назвались друг другу. Она спросила, можем ли мы завтра погулять немного по окрестностям, если папа ее отпустит.

Два раза мы гуляли с Марией. Она рассказывала мне про Москву, про поезд, на котором так долго ехала сюда. А еще рассказывала, что хочет стать врачом и на следующий год собирается поступать. А у меня для нее была лишь каменистая горная речка Весновка, пыльная дорожка вдоль барачных строений, жгучее южное солнце и спасительная тень яблоневых садов.

Мария уехала, но оставила мне свою Москву, в которую ходили поезда, в которой становились врачами.

А кем могли стать мы – я и мне подобные? А нас было немало. Нас было большинство. Ведь мы уже были ни космонавты, и ни летчики, ни моряки и ни ученые. Мальчишки без страсти и призвания, без династийной профессии, без кружков по интересам, без Москвы, то есть без мечты. Мы были никто, а значит, нам было все равно кем стать. Мы жили под крышей своих родителей, мы знали их потолок, мы упирались в него головами. Не пробивали, не хотели, не знали, что можно. Мы поднимали руки верх, и трогали кирпичное здание родного завода, его дымящиеся трубы, горячие печи обжигали нам пальцы. И пусть. Пора привыкать.

Но ведь у меня была Мария. Пусть недолго, но была! И весь мой мир из гор, камней и пыли, снегов, ветров, цветов и горной мяты сузился до скудного, но судьбоносного выбора – либо завод, либо поликлиника. Конечно, если бы можно было остаться босоногим мальчишкой, беспечно гуляющим вдоль реки, я бы до сих пор там шел, пусть теперь там и асфальт.

Товарищ мой по общежитию Евгений, придумал себе как-то увлечься буддизмом. Он мне рассказал – буддисты считают, что мы еще до своего рождения выбираем себе родителей. Бред, поначалу думал я. Неужели я сам выбрал себе в мать шумную, грубую женщину, а в отцы предпочел всем другим пьяницу и размазню? А потом понял – истинно так. Я выбрал себе родителей, которые мне не мешали. Не указывали кого мне следует любить, а кого ненавидеть, не вынуждали получать пятерки, не ругали за двойки. И не помешали доучиться до десятого и пойти в институт, а не в техникум, чтобы после отправиться на родной завод. Они сделали все, чтобы я мог без сожаления поменять отчий дом на общежитие института, не держаться за мамину юбку, не желать батеного одобрения и советов. Я сделал правильный выбор. Иначе я был бы другим. Спасибо моим родителям.

2

В поезде ночевал один.

Люди подсели только наутро. Женщина и двое подростков. Подростки видимо тоже решили, что они сами по себе, что меня не видят, не слышат, и спрятались в свои телефоны. А их мама, достала лимонад и печенье. Мне предложила. Я взял печеньку, поблагодарил, а она поинтересовалась, куда я еду. Я и город назвал, и о предстоящих делах ей поведал. А она мне соболезнования. А я ей: «Спасибо, но мы не были близки». Так и разговорились. Я чувствовал себя на коне – вот еду в поезде, завязал непринужденный разговор с попутчицей, произвел на нее непременно приятное впечатление. Я молодец, я уже взрослый.

Таким вот Дон Кихотом я ехал до самого Липецка, а сошел с поезда и снова оказался собой.

– Павел Алексеевич? Здравствуйте. Я Роман. Я говорил с вашей мамой.

Искать и не пришлось, он нашелся сам. Ну как нашелся? Стоит такой, прям напротив моего вагона, высокий, стройный. Одет спортивно, но прилично, я бы даже предположил, что дорого. И вид его совсем не идет суетному вокзалу с его галдящей толпой, сумками, чемоданами, пакетами. Я как-то сразу его угадал и нерешительно направился к нему, но шел медленно, чтобы, если он всё же ждет не меня, дать ему шанс уйти, а мне не попасть впросак. Но он тоже меня угадал и протянул навстречу руку.

– Здрасте, – прохрипел я севшим от волнения голосом. Неловко откашлялся, виновато улыбнулся.

– Пойдемте, – сказал он мне и зашагал прочь от шумной толпы.

Мы сели в его автомобиль. Новый, чистый Мерседес так и сверкал на солнышке. Внутри прохладно, пахнет приятно и опять же чистота. Еще недавно я мнил себя богатым наследником, а тут весь сжался на кожаном сидении, как бедный родственник.

Тронулись. Машина, как и следовало ожидать, словно плыла по дороге, мягко и бесшумно.

Надо бы Романа поспрашивать о деле, но начать, наверное, лучше с погоды, для приличия сказать пару комплементов городу, ну и конечно его машине. Может сначала лучше тихонько, в кулак откашляться, а то вдруг голос опять подведет?

– Как добрались? – спросил Роман.

– Нормально.

Зря боялся, голос нормальный, может слегка неуверенный, но это ничего, это исправим.

– В Липецке впервые?

– Да.

Молодец Роман, сам и о погоде заговорил, плавно переключился на город и даже сам сделал комплемент своему автомобилю, когда тот красиво объехал Смартик с неопытной девушкой-водителем за рулем. И о деле тоже заговорил сам.

– С нотариусом я договорился на завтра, на девять утра. Я за вами заеду.

– Угу, – кивнул я.

Может, следует поблагодарить, или не стоит? Не стал.

А сейчас тогда куда? Может к себе меня везет? Надо же мне где-то до завтрашнего утра пробыть. Или в гостиницу? Если к себе – то неудобно как то, да и зачем ему это? Только если они с отцом хорошими друзьями были… А если в гостиницу – так это дорого. Как только останусь один, позвоню маме.

– А вы с… – сказать «папой» не смог, – отцом были друзьями? – с трудом справившись с волнением, спросил я.

– Нет. Мы коллеги. Были.

Тогда вообще все это странно. Зачем ему все это? Разыскал меня, на вокзале встретил, поедет со мной документы оформлять. Может все-таки аферист? Хотя на афериста не похож. А много ли я аферистов в своей жизни видел? Может он на Мерседесе ездит за счет таких вот, как я, доверчивых и напуганных? Нет, все-таки надо маме позвонить.

Дальше ехали молча. Роман смотрел на дорогу, я на город. Перед отъездом мы с Алисой смотрели фото этого Липецка. Я, конечно, делал вид, что мне все равно, ведь я, опять-таки, не отдыхать туда еду. Да и город, судя по фото «город, как город». У нас то в Новороссийске и море, и горы… А тут что? А один остался, стал заново смотреть. С интересом впиваясь взглядом в каждое фото. Но ничего нового не увидел: здания, клумбы, памятники. Все просто, я бы сказал, даже банально. И это меня успокоило, вселило чувство гордости за свой южный, но не курортный город, и чувство превосходства над всеми жителями средней полосы.

Но сейчас, за окном, Липецк неприятно пестрил рекламными плакатами с улыбающимися лицами. Всюду со вкусом украшенные витрины, тут тебе булки, тут кроссовки, а сюда зайдешь в рай попадешь. А я-то, честно признаться, хотел, чтобы постарее, поистрепанее, чтобы серенько, дряхленько. Чтобы множество скучных многоэтажек были безыдейно разбросаны по плоскому городишке, а одноэтажные, этакие развалюхи, ютились у них в подножии. И чтобы ненавистной мне пьяни на улицах побольше, а кафе-ресторанов поменьше. И чтобы непременно вдалеке трубы торчали, а из них валил дым густой и вонючий. Вот чего я хотел! А тут бегущие строки, бегущие с работы люди, мамашки с колясками гуляют по зеленому скверу, молодежь с бритыми висками на скейтах у фонтана, хорошие машины на так-себе дорогах. И все это под огромным голубым, без единого облачка, небом. В общем, все не так плохо, чтобы мне стало хорошо.

Свернули с дороги во двор многоэтажного дома. Дом в пять этажей, в три подъезда, во дворе березка, песочница, унылые ржавые качели. Ну, хоть качели не подвели. Да и подъезд оказался то, что надо! Шли по лестнице вдоль облупленных стен. На подоконнике давно засохшее растение в горшке, баночка с окурками. Пахнет гадко. Поднялись с Романом на второй этаж.

Спутник мой достал из кожаной барсетки ключ и протянул его мне. Я смотрел на ключ в своей руке и думал о барсетке. Разбогатею обязательно себе такую куплю. И Мерс!, как бы вдогонку додумал я. А Роман уже прощался. Еще раз напомнил про завтра, про утро, и удалился.

И я растерянный остался стоять перед дверью с ключом в руке. И тут впервые я подумал о том, что ничего не знаю об Алексее (здесь же и решил, что буду так его называть). Может он алкоголик? Может за дверью разруха, тараканы и вонь, похлещи этой подъездной? Может из брезгливости Роман в своем чистом костюмчике и не зарится на квартиру? Глянуть то, наверное, в любом случаи стоит, мне же ее еще продавать. А переночевать и вправду лучше в гостинице. Я воровато огляделся по сторонам и вставил ключ. За спиной раздались голоса. Кто-то вошел в подъезд и поднимался по лестнице. Будто застигнутый на месте преступления, я в считанные секунды отворил дверь, прошмыгнул внутрь, и с грохотом закрыл ее за собой.

В коридоре было темно. Я скинул с плеч рюкзак, поставил его у самой двери. Медленно, настороженно прислушиваясь к голосам за дверью, не снимая ботинок, сделал несколько шагов вперед. Коридор оказался коротеньким, и я очень быстро очутился в комнате. Как я понял позже, единственной комнате в квартире, не считая кухни, ванной с санузлом. Серые жалюзи на большом окне были опущены, в комнате прохлада, полумрак.

На стенах серые обои – красивые, рисунок рельефный, будто шелковой нитью вышитый. Помню, мама на такие в магазине засматривалась, но они нам не по карману. Диван под цвет, только на несколько тонов светлее. Добротный диван, раскладывается, наверное. По правую руку встроенный в стену шкаф – огромный, по ширине всей стены. По левую, письменный стол с идущими верх по стене, до самого потолка, книжными полками. Кондиционер. Ну еще и идеально-гладкий белый потолок, отражающий бледно зеленый, ковер на полу. Впрочем, это – всё. Такая вот холостятская комната. Минимализм во всем. Никаких тебе сувениров, картин, фотографий в рамочках. Только один атавизм – полки с книгами. Но вроде это снова в моде. Модно быть ценителем бумажных книг.

Посмотрел на ковер, потом на свои ботинки, стыдно стало. Уже нагнулся, чтобы разуться и передумал. Я у себя, подумал я. Но на кухню направился опять же крадучись.

На кухне был уже посмелее, перешагнул порог. Кухня маленькая. В ней стол у окна, раковина, тумба, навесные полки. Открыл одну крайнюю: посуда – тарелки, стаканы, бокалы для вина, пепельница. Признаюсь, в холодильник я бы заглянул с большим удовольствием. Уж очень я успел проголодаться. Нервы, как-никак. Но холодильника не было, как, впрочем, и газовой плиты. Была кофемашина, электрический чайник, банка с кофе, сахарница, пачка чая с ромашкой, салфетки. Любопытство взяло верх, и я захлопал поочередно дверцами шкафчиков. Нашел ложки, вилки, штопор, пару бутылок вина. Обнаружил встроенный в шкаф холодильничек. Открыл, а там стоит одинокая пачка сливок. Вот и все. А, ну и мусорный бочок. Пустой. Везде чисто как в музее, ни пылинки, ни соринки, ни тараканьей ножки. Едой не пахнет ни в прямом, ни в переносном смысле.

Вернулся в комнату. На этот раз разулся, и смело ступил на мягкий ковер. Подался искушению и провел по нему ладонью. На таком бы спать, а не под ноги стелить. Открыл жалюзи. Вид из окна так себе, на ту самую детскую площадку со ржавыми качелями. Зато стекло – будто его и нет вовсе, такое чистое. Хватило же ему денег такой ремонт забабахать, мебель дорогую купить (а я уверен, что она дорогая, у нас с мамой такой нет), ковер опять же, так не лучше бы было сначала квартирку поприличнее купить? Побольше, в райончике получше, да чтобы в подъезде не воняло?

А напротив меня шкаф, так и манит своей предсказуемостью. Чувствую, вот открою его сейчас, а там все серо-белыми стопочками. Знал, а все равно подошел, открыл. Тьфу. Что за любовь к симметрии?! Почему носы ботинок не могут смотреть в разные стороны? А галстуки? Их, что еще кто-то носит? Ужасно, ужасно меня раздражает человек, оставивший после себя весь этот нежизнеспособный порядок. Черт с ним. Продам квартиру вместе с ее порядком, уеду домой, забуду. Захлопнуть бы с размаху дверцы шкафа, да не смог себе позволить, тихонечко прикрыл.

Сел на диван, достал телефон. Интернет ловит – жить можно. Может Алиске позвонить? Нет, рано еще. Еще не нагеройствовал.

Может издержки профессии, всё думал я о чистоте. Мама вроде говорила:

…Врачом был.

В институте я проникал в человека все глубже и глубже. Удивлялся, восхищался, привыкал. Делил человека на части, рассматривал их по отдельности, а потом эти части еще раз на части… А человек всё не кончался, сколько его не дели. Я познавал в том величие замысла. Постигал смыслы вмешательства человека в человека. Научался по звуку, по запаху, по мельчайшим деталям распознавать сбои в системе. Идеальной системе, гениальной системе. Я читал, изучал, заучивал наизусть судьбы тех, кто смог это всё до меня, смог так, как у меня никогда не получится. Я не стремился стать одним из них, мне было просто интересно.