Степь 3. Закат

– Будешь?

Богатырь хотел было витиевато высказаться что-то вроде «благодарствую, княже» или «премного благодарен, друже», но из всего задуманного получилось только:

– А то.

Сфендослав зачерпнул пойла из колоды вёдер на пять, что стояла тут же в головах кровати, и протянул дружиннику. Того долго уговаривать не потребовалось. Шагнул широко, ухватил, ни выдернешь, но пить втихую не кинулся. Задрал очи к низкому потолку и вознёс торжественную речь:

– Вседержитель наш! Не прими за пьянку. Прими за излечение.

И чуть ли не одним глотком осушил чарку в четверть ведра. Замер, прислушиваясь к внутренностям. Потеплела душа, отогрелось тело. В голове как колокольчики забренькали и от той музыки лыба расползлась вовсю ширь. Похорошело молодцу, жить захотелось как заново родился. Открыл Дунав глаза. Протянул ковш хозяину. Князь тоже ликом просветлел, скривившись в снисходительной улыбке глядя на ближника.

– Благодарствую, княже, – протянул довольно гость, – но больше ни-ни.

– А никто тебе больше наливать и не собирается, – издевательски ответил ему Сфендослав.

– И правильно, – удовлетворённо пробасил полеченный собутыльник.

– А эту будешь? – поинтересовался князь, тыкая пустым ковшом через плечо на жену, забившуюся к стенке.

Дунав крякнул, сделал морду базарного оценщика, оглядел товар с высоты своего великого роста и гостевого положения, и выдал безапелляционное решение:

– Уволь, друже. Мне пока и двух пальцев хватает, чтобы заставить себя по необходимости блевануть.

Хмурь с князя сдуло словно порывистым ветром. Заржал как конь до сладостных слёз, а отревев, швырнул ковш в недопитую колоду и скомандовал жене хоть и законной, но до ненависти не любимой, несмотря на неё и не оборачиваясь:

– Пшла вон. У нас разговор будет не для твоих ушей.

Иванка с каменным лицом, ужом сползла с кровати в торец, прикрываясь накидными мехами и закутав в них свой скелетик бесшумно прошмыгнула к выходу вдоль стеночки. Князь, проследив её уход, вдруг сделавшись трезвым тихонечко заговорил.

– Притвори-ка двери поплотней, да присаживайся. Разговор у нас действительно будет не из приятных.

Дунав поняв князя правильно, прежде чем закрыть плотней дверь, наоборот, распахнул и выглянул в коридоры. Только убедившись, что поблизости чужих ушей не водится, дверь закрыл, с силой вдавив плечиком в косяки и пристроился рядом с князем.

– Маменька меня сегодня с утра отымела во все места, особливо в голову, – начал плакаться князь, – моя задумка провалилась. Я ж думал, Киев моё непотребство не сдюжит и попросит её от лиходейской дружины избавить стольный град, направив в какой-нибудь поход, или так выгонит на вольные хлеба. Опостыло мне в этих стенах сидеть, словно в поруби. Мне бы в степи да на волю. Зарубиться с кем, да мошну с кого стрясти. Сам же знаешь. Не хозяин я здесь. Так, для вида будто ряженая кукла. Да видать палку с непотребством перегнул. Треснула. Решила маменька меня в третий раз всё-таки женить, поэтому за тобой послал.

– А я-то тут причём, княже? – опешил Дунав от подобного заявления, – сам же знаешь я по бабам не мастак. Или она на мне тебя женить собралась?

Хмурость княжеских мыслей вновь коснулась хитрая лыба.

– А что? – с игривостью повеселел он, – вот уж мы с тобой были бы парой всем на загляденье. Ещё бы на свадебке разнесли этот стольный град по камушку к ебене матери.

– Не согласная я, – растянулся в улыбке богатырь, подыгрывая князю, выпрямляясь станом и дурачась от вовремя поправленного здоровья, – не для тебя меня ягодку в навозе выращивали.

Князь опять заржал конём, хлопнув друга по могучему плечу, но на этот раз закатывался недолго. Пореветь не успел.

– Да нет, Дунав. Всё намного хуже, чем думаешь. Я тебя не по бабам советоваться позвал, а по дочерям лютого кагана Ермана, что в Апраксином доме числится за старшего. Ты же, помнится, перед тем как ко мне через Новгород пойти у него службу справлял несколько лет?

– О, ба, – взметнулся Дунав, аж пристав и вытаращив глаза, – это кого ж она тебе у него сосватала? У кагана дочерей пруд пруди, да и ни все ровня меж собой.

– Да не она сосватала, а тебе к Ерману сватом ехать. А просить у него будешь некую Афросю…

– Малку?! – взревел Дунав окончательно вскакивая и тут же осёкся от своего громогласного ора, обернувшись на закрытую дверь и прислушиваясь.

– Что за Малка такая? – насторожено поинтересовался Сфендослав, по реакции дружка однозначно понимая, что с этой девкой что-то не так всё просто, как ему показалось с первого раза.

Богатырь обмяк, поник головой, призадумался.

– Именуют её Афросей, а все кличут Малкой, иль просто Малой, как отец зовёт. Пигалица от вершка два горшка, отчего не выглядит на свои года. С виду кутырка, кутыркой. Хотя титьки отрастила не в размер малому телу, да и жопу наела, есть за что щипнуть, только ведь…

Тут Дунав замолчал и жалостливо посмотрел на Великого Князя, что в ожидании чего-то губительного для себя весь подобрался и внимательно слушал.

– Только ведь она никак не может быть навыдане, – со всей серьёзностью в голосе выдал дружинник, словно объявляя приговор и взглядом прибивая князя к кровати железными гвоздями.

– Да говори уже, – не вытерпел Сфендослав его молчаливой надутости, – что ты тянешь за яйца.

– Теремная она, князь, – тихо, но жёстко проговорил Дунав припечатывая, – любавица она. Таких замуж не зовут. А коли сбагривают кому, то лишь на быструю погибель избранника. Она же не баба, а стрела калёная. С ней ужиться не получится. Со стрелой живут, пока она до глаза летит. За что это тебя Матерь так изощрённо изволила порешить?

Любавицы действительно были девками ох как далеко не простыми, а скорее их и девками-то называть было неправильно. Ведьмы они были, притом исключительно любовной специализации, имевшие в своём боевом арсенале колдовскую «девичью Славу».

Девичья Слава или бабье колдовство в виде поедания мужика *** (женским половым органом) – это некое ведьмино умение, представляющее собой особый морок немереной силы, при наведении которого на мужчину, тот терял голову от любви, притом на столько, что был не в состоянии на адекватное мышление и поступки.

Любавицы обладали уникальной возможностью влюблять в себя любых мужчин, несмотря на их вкусы, предпочтения, возраст, морально-этические табу и ограничения. Эдакие шамаханские царицы из сказки Пушкина. Выращивались и воспитывались подобные ведьмы в специальных Теремах культа Троицы и использовались в качестве безотказного «оружия» точечного воздействия на мужчин, занимающих определённое положение во вражеских станах.

Князь в задумчивости молчал, гоняя в голове мысли от уха до уха. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать. Но дружинник, выросший столбом посреди спаленки, похоже мешал сосредоточенно мыслить, и он решил тот богатырский столб подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь, да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни и кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта теремная шушара под маминой властью ходит, а смерти маменька моей ох как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на княжескую кровать, – как только любавица тебя Славой прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий и прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения и подамся на вольные хлеба, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно, но честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты княжью шапку кинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в казачьей станице подальше от стольного града, да буду охотой век доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, по родовому обычаю лишат имени. Куда тебе деваться потом? Только разбойничать в тати. А ведь новый князь на тебя тут же откроет лютую охоту. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней и черней.

– То-то, – продолжил опытный дружинник, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился и умоляюще уставился на дельного советчика по жизни.

– Идти в отказ от Малки и вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью на будущее, потребно. Тебе стоит на правах Великого Князя потолковать с главами домов и убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть хорошее дело. Например, предложить расширить русиновы владения. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм уже не хватает. Надобно чтобы не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет родов во главе с Матерью спроваживали тебя на ратные подвиги, да ещё и своими дружинами снабжали, обеспечивая содержанием походы. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда невыгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целой головой рода Рюрикова. Из пацанов ты уже вырос. Как думаешь?

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы на Афросе поставила только одно, чтобы я непременно той заделал здорового сына. Что-то ей жрецы наговорили, напророчествовали. Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано и с общей пользой. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его задумчивые размышления, – Матерь шибко торопила с женитьбой?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на грешную землю, отвечал ему степенно князь, становясь тем, кем значился по статусу, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надо. Обмозговать и взвесить. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Казачки мои только воротились из дела. Пусть отдыхают. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется и подарки этой мрази дарить – себя не уважать. А калым по устоям не положен. Я же говорил тебе, что Малая – девка не на выданье. А за таких калым брать только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…

3. Жизнь человека – дальняя дорога. Оттого и живёт, пока двигается

В тот же день ближе к вечеру, чернавка, значившаяся в прислугах Преславы, тайком привела Дунава в терем хозяйки, сопроводив его до двери маленькой комнатки называемой в этих скромных хоромах кельей.

Встретила Матерь дружинника по-простому, сидя на лавке без платка, распоясанная, с расплетёнными седыми косами. Чесала жидкие, но длинные пряди волос, собирая в комок нацепленные гребнем отдельные волосины, сноровисто сматывая их на палец и складывая перед собой в подол.

Богатырь вошёл в низкий дверной проём согнувшись в три погибели, как бы почтенно кланяясь хозяйке, срывая соболью шапку с головы и заламывая в кулаке. Крестился иконам в красном углу размашисто с поклонами, как она учила. Закончив ритуал, мужчина поздоровался:

– Здрава будь Матерь. Звала никак?

Хозяйка маленькой кельи его приход будто и не приметила, продолжая монотонно выуживать с гребня очередные оборвыши и ловко наматывая их на палец. Сесть не предложила, да и некуда там было ему садиться. Поэтому Дунав остался стоять столбом, загораживая собой весь проход. В наступившей тишине Преслава, так и не взглянув на вошедшего тихо спросила холодным безразличным тоном, притом проделала это так тихо будто сама с собой разговаривает:

– С князем толковал?

– Как наказывала ещё перед пьянкой, – так же тихо пробасил молодец.

– И что сына? Артачился?

– Недолго, но люто, как ты и предполагала. Поначалу даже княжью шапку хотел кинуть. Но опосля моих речей о вольных хлебах одумался и заинтересованно принялся обмозговывать предложенные тобой дела. Вроде как проняло.

Тут Преслава грозно зыркнула на Дунава и уже громче потребовала ответ:

– Меня хоть к тем делам не приплёл?

– Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

– Ступай, – повелительно выгнала она приглашённого гостя, – Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтобы не взбрыкнул чего.

С этими словами она небрежно бросила Дунаву золотой кругляш, как по колдовству сверкнувший в её до этого пустой руке. Воин, изловчившись поймал, взглянул на блестящий кругляш и расцвёл в нескрываемом довольствии. Это оказался золотой ярлык. С такой особой ордынской меткой не только в стойбище к ненавистному Ерману, но и в саму преисподнюю на полном пофигизме можно было войти, вышибая там ногой все преграды.

Богатырь на это ничего в ответ не сказал, лишь расцвёл в хищной улыбке и в предвкушении предстоящей встрече со своим бывшим нанимателем, согнул спину, да тем местом что пониже спины толкнул дверь и продолжая скрючиваться в три погибели неспешно покинул маленькую комнатушку.

Чернавка, что тайком привела богатыря в терем, ждала в сенях и как безмолвствуя привела, так же молчком и вывела гостя до ворот, хотя он бы и без неё не заблудился. Но тут так было заведено: кто гостя в дом приводит, тот и за ворота выпроваживает.

Не дала Матерь Дунаву расслабиться и потянуть время, как просил Сфендослав, и уже на третий день отправила в поход за невестой. Как выяснилось, караван пошёл в те далёкие края, вот к нему и пристроила она богатыря с Екимом-помощничком.

Караваном правил некий мирза Инопаш. Он хоть и носил этот высокий степной титул, обозначающий принадлежность к высшему сословию, к сословию ордынских господ, но воином был так себе, в большей степени представляя собой проныру-торгаша без бога, отца и матери, чем лихого рубаку.

Инопаш в стольном граде числился завсегдатай. Даже свой дом имел на окраине с большими складами, но дом тот стоял пустой. Лишь пяток охранников с семьями при нём держал, что жили не в самом доме, а в пристройках к складам. Знал Дунав, что жён у Инопаша имелось аж с десяток и детей не счесть, но в городских стенах мирза никого из рода никогда не показывал. А где семья обитала, держал в строгом секрете.

Богатырь его довольно хорошо знал, что по Киеву, что ещё по Ерманову стойбищу, где проныра тоже вёл свои торги, учиняя развод. Ни один пьяный бочонок вместе лобызали, не про одну жизнь по пьяни разговоров переговорили. Тем не менее, где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик всегда и везде старался казаться неприметным. Одежд дорогих не носил. Сам щуплый до безобразия: что плечи, что задница одного размера, усохшего. С виду, в годах далеко постарше Дунава, к тому же рожа, обветренная всеми ветрами и постоянно жаренная на солнце, со временем превратилась в куриную жопку, поэтому сказать о его даже примерном возрасте было крайне затруднительно, а сам он о своих годах толи помалкивал, толи действительно сам не знал. Скорее всего второе.

Длинный чёрный волос с редкой проседью всегда плёл в касакскую косицу, туго утягивая лохмы на затылок, отчего голова казалась маленькой как у девки. Вместо щёчной бороды лопатой, как это было принято у людей, носил козлиную бородку без усов. Глазки мелкие, как и волос чёрные и вечно вроде как прищуренные, одним своим видом выдавая в мирзе всю его хитрожопость и пронырливость.

Инопаш, в отличие от других караванщиков впереди обоза никогда не ходил, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется на своём тонконогом скакуне или неспешно рыскает неприметной тенью из конца в конец. По сторонам по пути ни озирался, вдаль ни заглядывал. Этот странный караванщик по его утверждению не верил глазам, но о его зверином чутье, что постоянно докладывало хитрой жопе о неприятностях, средь торгового и лиходейского люда складывались целые легенды.

Путь от Киева до Ермановых земель был не близок, а караванным шагом так получалось даже дольше долгого. А если учесть, что Инопаш прямыми путями никогда не ходил, а вёл обозный хоровод одному ему ведомыми закорючками, зачастую плюя на проезжие дороги и проламываясь степью через высокие травы, то становилось вообще не понятно, когда же до желанного места доберутся.

А заковыристо он вёл караван не просто так, а с умыслом. Сколько грабительских орд на него устраивали облаву, хоть на интерес, хоть на спор меж собой под денежный заклад, ни счесть, но ни разу его обоза не отлавливали, как ни старались. Он просачивался сквозь ловушки и засады словно песок между пальцев. Толи заговорён был, толи секрет какой знал, толи действительно звериное чутьё подсказывало. Кто его знает, а он секрет за зубами держал.

Хотя товары везли как положено под охраной, но воины службу несли лишь на постоях в городах и селениях, а по пути каждый знал, что рубиться с лихими татями не понадобиться. Не найдут они их. Поэтому ехали отдыхая, без особого напряга, но при этом всё же не теряя бдительности, и смотрящим по сторонам старший охранения спуска не давал. Кто его знает. Бережёного боги берегут.

Дунав к Инопашу сам ни напрашивался, а караванщик и не спросил даже с чего это богатырь к нему пристроился. Знать от Матери наказ получил, но всё же увидев в своём караване Дунава, откровенно возрадовался. Видно, о гостях был предупреждён, но не знал, кто такие. А как признал хорошо ему знакомую парочку, повеселел, но об их делах выведывать всё равно не стал. Гости тоже помалкивали. Лишь на слова богатыря, мол ему надо в Ермановы земли попасть, весело кивая уверил, что туда и держит путь, нигде не останавливаясь на торги.

Сначала гости шли верхом на конях. Скакали то вперёд, то в стороны. То бестолково убивали время охотой ни ради мяса, а в качестве развлечения. А где-то через неделю бездельного пути Дунав с Екимом тоже подражая хозяину пристроились в серёдке каравана. Привязали коней к телеге с мешками загруженными тканями и развалились на них отдыхая от ничего не делания, накидав под головы для благовонья душистой травы.

Дружинник думу в голове какую-то мучил. Смурной лежал. Толи мысли были чёрные, не радостные, толи сам процесс их обдумывания не давался, выводя богатыря из хорошего настроения. Еким видел настрой сотоварища, и не понимая его подноготных причин, решил под горячую руку с расспросами не лезть. А раз Дунав с ним не разговаривал, то напарник развалился рядом и ни то спал, ни то просто прикидывался, но вёл себя ниже травы, тише воды.

Еким, что при нём уже лет пять как хаживал неразлучником, был детина здоровенный, в аккурат вдвое Дунавы, а если учесть, что богатырь и сам значился не из мелких, то Еким вообще числился за великана. Вот только он не шибко умным был по разумению, если ещё обидней не сказать. Поэтому-то князь его до дружинников в статусе не поднимал, а вот как особый вид оружия Дунава, приветствовал. Во сколько раз Еким вымахал здоровее побратима, во столько и слаб был умом. Получалось, что одним природа матушка молодца одарила, другое выкрала.

Тех, кто Екимушку знавал, радовало одно. Если с ним по-доброму, как с малым дитём, то и он так же откликался безобидным увальнем. Но если громилу обидеть чем или прости Спас Вседержитель намеренно разозлить, то отвести лютую смертушку от обидчика могли только резвые ноженьки. Притом все знали, что если Еким насмерть прибьёт, то даже княжеского суда не будет. С него как с гуся вода. Потому что погибший сам виноват. Нечего было свою смерть дразнить да за бороду таскать.

Колющего-режущего Еким не жаловал, а любил он свою колотушку, окованную железом, от одного вида которой у противника моча в штаны просилась, а если детинушка ей ещё и замахнётся играючи, то и вовсе бедолаге обидчику стирать портки не перестирать, всё равно зловонить будут, хоть выбрасывай. Если, конечно, жив останется.

Лежал Дунав с Екимом рядом с открытыми глазами, уставившись в синее небо. Разглядывал облака и жевал травину, мучая себя в тягостных думах. Что-то растеребили в его душе крайние события с последними разговорами. На пиру ещё задумался, а в спаленке у князя нехотя оговорился о своих желаниях на будущее. Что-то щемило его изнутри последнее время, выматывая душу. Не давало покоя какое-то смутное предчувствие чего-то непонятного.

Толи действительно пора завязывать с походной жизнью и в спокойствии оседать на земле подальше от всего этого. Толи наоборот вся эта щемящее нутро мура родилась от праздного безделья, и пора кому-нибудь войну устроить с приличной дракой и с кровью брызгами.

Зацепился Дунав мыслью за свою выдуманную семейность, да так размечтался, что обо всём вокруг забыл. Грёзы его были благостны. Всё-то в них было ладом и до трепета желанно большому богатырскому сердцу. Дом ни дом, а уютное гнездо. Жена ни жена, а сама радушная нежность. Вот живут они, душа в душу, любятся. И детей полон двор и всё в радость. Прямо не жизнь нарисовалась, а сказка.

Но его благостные мысли, так скрупулёзно и в мелочах складываемые в голове, были вероломно прерваны странной песней, зазвучавшей где-то совсем рядом. Странность её состояла в том, что пелась на не знакомом языке. Что-то в этом заморском говоре дружинника не на шутку насторожило. Он в своей жизни повидал инородных земель немерено, да и говоров в походах наслушался всяких, но это было что-то новенькое.

Оторвал он взор от бездонного неба и уставился на подъезжающего караванщика, округляя в недоумении глаза. Инопаш вёл коня неспешно краем дороги вдоль вереницы телег, и смотря в бескрайнюю степь весело напевал невнятную, но весёлую песню:

–Хударбай курзы мурзы, воровай тахты мухты.

Дунав приподнялся на локоть в нескрываемом удивлении, чтобы получше рассмотреть доморощенного певуна. Свободной рукой протёр глаза, как бы проверяя, не ошибаются ли они, видя увиденное. Караванщик боковым зрением узрел на телеге движение и обернулся на уставившегося богатыря, продолжая заливаться безголосой вороной:

– О, Дунава тахтабыр, шуры муры кынь до дыр.

– Э, Инопашка, мать твою за ногу. Это ты по-каковски меня послал и в какие дали? – перебил певца озадаченный богатырь, расплываясь в растерянной улыбке, потому что, зная караванщика, никогда от него не слыхал речей на подобном языке, – что-то я такого говора не припоминаю.

– Да откуда тебе его помнить, коль я его только что придумал, – весело, с довольством ответил Инопаш.

– Это как? – не на шутку заинтересовался богатырь, даже при этом всем туловом сел, отряхивая одёжу от налипшего сена.

– Да, бабой об косяк, – с равнодушием ответил безголосый певец, – что в башку взбредёт, то и вою в своё удовольствие.

– О, как, – наиграно, подивился богатырь, – а со смыслом как же?

– А со смыслом в моей песне полный порядок. Смыслом она необъятная, ибо пою обо всём что вокруг. Вот что вижу, то и пою.

Дунав хмыкнул, соскочил с телеги, пристраиваясь рядом с караванщиком.

– Как говоришь, что в башку взбредёт? – проговорил он с хитрецой, явно задумав какую-то шалость, хватая при этом Инопаша за калёное стремя, – надобно попробовать.

– Только не здесь! – встрепенулся караванщик в непонятном волнении, видимо в раз учуяв подвох в словах Дунава, и даже предпринял действия по отвороту коня в сторону, но не успел…

– Хайра майра ёпти хай, шахер махер баран бай! – неожиданно взревел что было мочи горластый богатырь, да так что вены на шее вздулись, чуть не лопаясь и лицо враз стало цветом переспевшей малины, выплёскивая из себя всю хрень с мутью что скопилась за последнее дни.

Скакун Инопаша с испуга брыкнул, но то что Дунав наездника придержал за стремя, сыграло с караванщиком злую шутку, и мирза кулём свалился с коня, звонко брякая при этом о высушенную до состояния камня глинистую землю.

Тележная лошадь, с которой только что слез Дунав тоже знатно испугалась, рванув в противоположную сторону в степь. Еким на телеге вскочил как по тревоге и в панике выставив свой зад к верху, медвежьими лапищами наощупь охлопывал мешки, видимо ища свою любимую колотушку, что на самом деле была приторочена к седлу его коня.