Они хотят быть как мы

«Это Рейчел Кэллоуэй».

4

На судебный процесс никто и не рассчитывал. Я поняла это, как только увидела Грэма Кэллоуэя в наручниках, с красным и опухшим лицом, надутым, как воздушный шарик. Может, сказывалось потрясение от случившегося, но тогда Грэм был сам на себя не похож. В дорогих баскетбольных кроссовках и толстовке для лакросса с эмблемой «Голд Кост» он казался незнакомцем, переодетым в Грэма. Только когда полицейские подвели его к нам так близко, что я смогла разглядеть созвездие крохотных родинок у него за ухом, тех самых, что маячили у меня перед глазами на уроках истории в седьмом классе, не осталось никаких сомнений в том, что это он и что он убил Шайлу.

Грэм и Рейчел учились в «Голд Кост» еще с дошкольного возраста. Они были долгожителями в этой школе. Все учителя, даже если не преподавали у них, знали этих детей по именам, как и их родителей. Грэм пользовался популярностью в средних классах, но не потому, что слыл добрым или веселым, а потому, что просто был. Его фамилия гарантировала ему доступ ко всему. Когда он приглашал мальчишек в свой крытый бассейн или прокатиться на вездеходах по дюнам, никто не отказывался. Его большие мясистые руки выглядели слегка угрожающими, как будто он мог одним пальцем свалить с ног любого обидчика. В классе он издавал звуки пуканья и сваливал вину на соседку по парте. Он опрокидывал пробирки с химикатами просто ради забавы. Однажды он даже похвастался, что освежевал дохлую чайку, найденную на пляже.

Но вся эта дурь, казалось, выветрилась из него летом перед старшей школой. Именно тогда Грэм и Шайла начали встречаться. Я попала в полностью оплаченный научный лагерь на Кейп-Код[27], но невыносимо страдала от чувства вины, потому что на самом деле хотела остаться дома, с Шайлой. Она старательно посылала мне письма, написанные от руки. «Они гораздо лучше передают эмоции, чем электронная почта, – сказала она в своем первом письме. – К тому же, если вдруг я стану знаменитой? Тогда кто-нибудь захочет узнать все о Шайле Арнольд: Ранние годы». Я жадно проглатывала эти записки, как мамин тройной шоколадный торт.

Ее письма вызывали у меня стойкое ощущение, будто я отсутствую именно в тот момент, когда в наших отношениях что-то неуловимо меняется. Шайлу вместе с шикарной подругой ее семьи, Карой Салливан, которая провела учебный год в Верхнем Ист-Сайде, зачислили на курс «Модель ООН»[28] в Хэмптонсе. Когда Кэллоуэи узнали об этом, они отправили туда и Грэма.

Поначалу в своих письмах Шайла взахлеб рассказывала про Кару – про ее одержимость такими художниками, как Яёи Кусама, Дэн Флавин и Барбара Крюгер; про то, как Кара учила ее управляться с паровыми моллюсками, не размазывая сливочное масло по всему лицу. Кара казалась невероятно крутой. К тому же отцы Кары, Шайлы и Грэма выросли вместе и с самого рождения проводили лето в одной компании. Короче, были из одной песочницы. А я – с обочины.

Только в июле Шайла начала писать о Грэме, пересыпая свои рассказы маленькими историями о том, как они едят роллы с омарами на пристани ее родителей, как подмешивают виски в банки содовой, как пробираются в местные бары, где тусят яппи, предпочитающие проводить лето в городе.

В одном из писем Шайла обмолвилась о том, что Кара вступила в близкие отношения с парнем по имени Джейви из Манхэттена, тем самым подтолкнув ее к чему-то подобному. И теперь Шайла встречается с Грэмом. Вот так.

К тому времени, как я вернулась домой в августе, они уже были неразлучны. Даже Никки обалдела. Грэм стал как будто другим человеком. Он, как змея, сбросил свою детскую кожу. Превратился в славного парня, расспрашивал меня о биолюминесценции на Кейп-Код, приглашал поиграть с ним и Шайлой в мини-гольф. Теперь он вел себя куда более вежливо, называл меня Джилл вместо прозвища Ньюмания, которое придумал еще в средних классах, когда однажды увидел, как я плакала, завалив экзамен по биологии. Я ненавидела эту кличку. Но его добродушия хватило всего на год.

В то утро, когда забрали Грэма, мы находились на пляже возле дома Тины Фаулер. Его сестра, Рейчел, последовала за ним. Она неистовствовала, осознавая свою сопричастность. Я помню, как она тянула руки к Грэму и слезы потоками струились по ее лицу. Голос взвивался то трелью, то воплем. Я вздрагивала, когда она кричала. Полицейский придержал ему голову рукой, заталкивая Грэма на заднее сиденье машины, и он скрылся внутри. С тех пор я его больше не видела.

Когда машина уехала, Рейчел повернулась и ткнула в нас дрожащим пальцем.

– Вы все в это верите? – крикнула она. Глаза ее покраснели от слез, волосы торчали в разные стороны. То был единственный раз, когда она выглядела далеко не безупречно.

Никто не произнес ни слова.

Рейчел умоляла Адама поехать с ней в полицейский участок. Но Адам отрицательно покачал головой. Это он вызвал полицию, когда Шайла исчезла. Они нашли Грэма в полумиле от нашего пляжа, почти у самого входа на смотровую площадку Оушен-Клифф. На его пальцах застыла кровь Шайлы, и кровавые пятна испещряли голый торс. Песчинки прилипли к нему, как карамельные крошки к глазури.

– Ты трус, – прорычала Рейчел, пытаясь пронзить его взглядом. – Ты просто трус! – На этот раз ее голос взвился, и она быстрым движением руки влепила Адаму пощечину, оставляя на его бледной коже ярко-красную отметину. Я ахнула.

Он захлопал ресницами, но ничего не сказал.

– После всего, что я для всех вас сделала… – прошептала Рейчел. – Да пошли вы.

Никто не пошевелился. Ни Тина Фаулер, ее лучшая подруга с детского сада, ни Джейк Горовиц, которого она отвезла в больницу однажды ночью, когда у него лопнул аппендикс во время одной из вечеринок Игроков. Никто не последовал за ней, и вскоре оба Кэллоуэя исчезли из нашей жизни.

Рейчел не пришла на выпускной бал в «Голд Кост». Вместо этого она уехала в Корнелл[29] на несколько месяцев раньше, и Кэллоуэи продали свой дом на Филдинг-лейн за 6,2 миллиона долларов, если верить распечатке в интернете. Их дом в Хэмптонсе ушел за более солидную сумму. Они приобрели себе дуплекс в элитном районе Трайбека в Нижнем Манхэттене. Никто точно не знал, что стало с Грэмом. Мы только слышали, что его отправили в какое-то заведение для плохих мальчиков, которые совершают плохие поступки, но слишком молоды и слишком богаты, чтобы отбывать наказание в настоящей тюрьме.

Рейчел и ее родители, понятное дело, не пришли на похороны Шайлы. Не то чтобы Арнольды желали их видеть. Это было бы бестактно, как любила говорить миссис Арнольд.

Шайлу хоронили во время бешеного, злого шторма, какие случаются только в начале лета, когда океан со всей яростью обрушивается на берег, прежде чем угомониться. Все выглядело почти символично. Похороны под дождем. Как печально.

Я проснулась за несколько часов до того, как зазвонил будильник, и лежала в постели, пока не услышала слабый стук в дверь. Я надела черное облегающее платье, которое выбрала для меня мама, и пыталась держать спину прямо, чтобы придать хоть какой-то стати моей хрупкой фигурке. Грудь у меня все еще оставалась плоской, так что нечего было выпячивать.

Джаред кашлянул. Он стоял в дверях, облаченный в темный костюм.

– Ты тоже идешь? – спросила я и снова повернулась к зеркалу. Он видел смерть так близко лишь два года назад, когда дедушка Морти сыграл в ящик. Но деду было восемьдесят девять. Старикам положено умирать. Детям – нет.

– Я хочу, но мама не разрешит, – сказал он, теребя пуговицу на рубашке.

– Наверное, к лучшему.

Джаред, в носках, подошел ко мне сзади и осторожно обвил руки вокруг моего живота. Я все еще была выше его ростом, но всего на несколько дюймов, и это преимущество сохранилось только на один год. Даже в своем новом статусе я хотела быть юной, как он, защитить его от всего этого. Но чувствовала себя взрослой и усталой.

– Мне очень жаль, – произнес он тихим и дрожащим голосом.

В моем теле разливалась боль, грудь теснило, как будто сердце пыталось вырваться из плена ребер.

– Мне тоже, – ответила я. Его плечи размякли от моего прикосновения. Джаред крепче прижал меня к себе, и я почувствовала, как влага с его лица растекается по моему платью. Он содрогнулся от всхлипа.

Панихида длилась недолго, не более получаса, и завершилась мелодией «Где-то за радугой». Как сказала миссис Арнольд, это любимая песня Шайлы. Может, и была любимой лет в шесть.

В церкви было не протолкнуться – пришли сотни жителей Золотого берега и Восточного побережья. Десятки людей в модных костюмах стояли в глубине зала, не выпуская из рук свои «Блэкберри». Вероятно, аналитики из хедж-фонда[30] мистера Арнольда. Кара Салливан, одетая во все черное и дизайнерское, сидела в стороне рядом со своей мамой, арт-дилером. Она беззвучно плакала, сжимая в руке листок бумаги – вероятно, последнее письмо Шайлы к ней. Шайла всегда писала письма. Должно быть, так она поддерживала связь с Карой в течение учебного года, когда та жила на Манхэттене, а Шайла здесь. Интересно, будут ли и письма Кары включены в книгу «Шайла Арнольд: Ранние годы»?

Или, скорее, «Недолгие годы».

Я устроилась во втором ряду вместе с Никки, Марлой, Робертом, Квентином и Генри. В первый раз мы собрались в неполном составе, вшестером. Квентин шмыгал носом в рукав рубашки и время от времени сжимал руку Марлы. Я сидела неподвижно с опущенным взглядом, впившись глазами в горошек юбки на коленях, просто пытаясь не замечать чувство вины, нарастающее в сердце.

Мы были там. Мы все были там. И мы ее не спасли.

На похоронах Адам сидел позади меня, зажатый между Тиной Фаулер и Джейком Горовицем. Я выпрямила спину и смотрела вперед, стараясь не ерзать перед ним. Когда мистер Арнольд произносил надгробную речь, Адам протянул руку и сжал мое плечо, скользнув пальцами по обнаженной коже. Я чувствовала себя выпотрошенной, разделанной, как рыбное филе, готовое к употреблению.

Наутро после вечеринки у Никки я резко просыпаюсь, лицо – в холодном поту. Опять ночной кошмар. Раньше они отличались предсказуемостью. Выпадающие зубы. Ступор на экзамене. Это последствия стресса, говорила мама. Но после смерти Шайлы все изменилось – я постоянно видела ее во сне. Ее обгрызенные ногти, лицо, длинные руки и ноги. Они прокрадывались в меня. Как и картинки той ночи. Завывающий ветер. Ревущий костер. Ее развевающиеся золотистые волосы, когда она вышагивала в лунном свете. Звезды на потолке моей комнаты иногда успокаивали, если я просыпалась задолго до рассвета. Но я всегда держала включенной и настольную лампу.

Однако прошлой ночью мне приснился совсем другой ужастик. Я крепко зажмуриваюсь, и на меня надвигается безупречно симметричное лицо Рейчел Кэллоуэй с прищуренными глазами и растянутым ртом. Грудную клетку как будто сжимает обручем, и я распахиваю глаза. Это всего лишь сон.

Но то, что Рейчел снова появилась в моей жизни, – вовсе не сон. Я похлопываю рукой по одеялу, пока не нащупываю свой телефон, уютно устроившийся между подушкой и изголовьем кровати. Я открываю ее сообщения.

«Это Рейчел Кэллоуэй».

А это звучит почти зловеще: «Грэм не убивал Шайлу. Он невиновен».

Почти.

– Тук-тук, – доносится из-за двери мамин голос. – Можно мне войти?

Я запихиваю телефон под подушку, как будто это контрабанда.

– Угу.

Дверь распахивается.

– Нельзя так долго спать. День ждет. – Быстрым шагом мама подходит к окну и раздвигает тонкие занавески. Солнце жаркое и липкое, особенно для сентября.

– Я – подросток. А подросткам положено спать. – Я переворачиваюсь на живот.

– Ты можешь сегодня отвезти Джареда на репетицию оркестра? Мы с папой собираемся съездить по делам.

– Конечно.

– Он должен уехать через пять минут. Ключи от машины – у двери.

Я со стоном поднимаюсь с кровати, засовывая телефон в карман фланелевых шорт.

Когда я спускаюсь вниз, Джаред уже околачивается возле маминого хэтчбека, обгрызая кожицу вокруг ногтей. Он подхватил мою дурную привычку. Дурную привычку Шайлы.

– Как прошла вечеринка? – спрашивает он.

– Отлично, – отвечаю я и выезжаю задним ходом с подъездной дорожки. – Постой. А где твоя бас-гитара? – Заднее сиденье пустует.

– Там найдется лишняя для меня.

– Но ты всегда играешь на своей гитаре. Ты станешь горбатым, таская эту штуку на себе.

– Только не эту. Она электрическая.

– Ты же не играешь на электрогитарах, болван.

– Тут сверни направо, – говорит он, пропуская мои слова мимо ушей.

Я поглядываю на него. Он практически вырыл кратер на среднем пальце.

– Давай начистоту, куда мы едем?

– К Брайсу Миллеру.

Я не могу скрыть удивления.

– Серьезно? – Мы с Адамом годами пытались их подружить, но Брайс всегда вел себя вызывающе – толкал мальчишек на баскетбольной площадке, хватал девчонок за бретельки лифчиков. Его игривость граничила со злым озорством, безобидным для меня, но пугающим и отталкивающим для Джареда.

Джаред кивает.

– Он играет на гитаре. Пригласил меня на джем-сейшн[31].

– Хорошо. – Я улыбаюсь и мысленно сочиняю сообщение Адаму. – А мама знает?

– Да. Она визжала от радости, ей не терпелось рассказать Синди Миллер, что их младшенькие наконец-то подружились! – говорит он, подражая маминым восторженным интонациям.

Смех пузырится у меня в груди.

– Это пойдет тебе на пользу.

Джаред закатывает глаза.

– Скажешь тоже.

Я достаю свой телефон и настраиваю любимый плейлист. Сплошь из попсы восьмидесятых. Рев Мадонны вырывается через динамики, и покой разливается в моем теле, пока я следую знакомым маршрутом к дому Адама. Я помню его наизусть, могу с закрытыми глазами проехать по извилистой, выложенной кирпичом подъездной дорожке. Адам не вернется из школы до осенних каникул в следующем месяце, но даже близость к его дому, к его вещам кружит мне голову.

– Спасибо, – говорит Джаред, когда я останавливаю машину.

– А где Брайс? Я хочу с ним поздороваться.

Деревянные качели раскачиваются взад-вперед на крыльце, поскрипывая на ветру. Я помню, как провисает сиденье, когда садишься на них, как они опускаются еще ниже под тяжестью двух человек.

– Дай-ка я ему напишу. – Пальцы Джареда порхают по клавиатуре телефона, и в считаные секунды Брайс распахивает входную дверь, направляясь нам навстречу по ухоженной лужайке. Купальные шорты цвета ржавчины низко сидят на его бедрах. Он выглядит старше Джареда, и, если сильно прищуриться, его вполне можно принять за Адама.

Джаред выпрыгивает из машины, захлопывает за собой дверцу, и они обмениваются приветственными хлопками ладонями.

– Как дела, Джилл? – спрашивает Брайс, наклоняясь к открытому пассажирскому окну. – Как поживаешь? – Уверенный в себе и собранный, как и его брат. Старший Игрок его совсем не пугает.

– Не могу пожаловаться. Как прошла твоя первая неделя в старшей школе?

Брайс ухмыляется.

– Бесподобно, разумеется.

– Естественно.

– Ты сегодня разговаривала с Адамом?

Я отрицательно качаю головой.

– Еще нет.

– Уверен, он тебе напишет, – говорит Брайс. – Он только что звонил маме. Приезжает домой в следующие выходные. Какой-то мастер-класс Национальной молодежной драматургической мастерской в окружном театре. Думаю, он учит детей писать сценарии или что-то в этом роде.

– Здорово. – Я пытаюсь скрыть волнение и прикусываю губу, но Джаред закатывает глаза. Он давно догадывается о моей не очень-то завуалированной страсти.

Брайс хлопает Джареда по спине.

– Готов к джему?

Джаред сияет.

– Давай сразимся.

– Увидимся, Джилл!

Я машу им рукой и жду, пока они скроются в доме, прежде чем хватаюсь за телефон.

«Только что высадила Джареда у твоего дома… думаю, они с Брайсом наконец-то подружились».

Я не успеваю завести двигатель, как слышу вибрацию.

«НАКОНЕЦ-ТО!!! Я знал, что наш генеральный план когда-нибудь сработает».

Мое лицо горит, и я рву кутикулу зубами.

«Он сказал, ты скоро приедешь домой?»

«Да. Я собирался тебе написать. Найдешь для меня время? Завтрак у Дианы? В субботу?»

Мое сердце колотится, и я радостно киваю, как будто он может видеть меня.

«Заметано».

Я выхожу из чата, но, прежде чем успеваю отвести взгляд от экрана, замечаю последнее сообщение, полученное прошлой ночью, – то самое, которое я старательно избегала.

«Это Рейчел Кэллоуэй».

Но теперь мне не страшно. Адам подскажет, что делать. Он всегда находит решение. Мы разберемся с этим вместе. В субботу.

5

Я слышу Адама прежде, чем вижу его. Какая-то древняя панк-группа ревет из динамиков все того же винтажного «Мерседеса», на котором он ездил с десятого класса. Звук такой знакомый, что у меня кружится голова от приступа дежавю. Когда я сажусь рядом с ним, чувствую себя совсем не так, как в «Брюсе». Здесь все уютно и обжито.

– Привет, детка, – говорит он. Темные волосы Адама вьются и ниспадают в восхитительном беспорядке. Мне не терпится увидеть любимую ямочку на его левой щеке. Она появляется, только когда он широко улыбается. Слава богу, она на месте, как только я пристегиваю ремень безопасности.

Я улыбаюсь ему в ответ, и он заключает меня в объятия, перегибаясь через консоль. От него по-прежнему пахнет лавандовым мылом с легкой примесью табака.

– К Диане? – спрашивает он.

– Пожалуйста. Я умираю с голоду.

Он заводит машину, включает стерео и, преодолевая крутые повороты, устремляется к бухте. В детстве я ходила в эту закусочную каждое воскресное утро после еврейской школы вместе с мамой, папой и Джаредом. Мы делили на всех горы блинчиков с черникой и переполненные миски хэшбраунов[32]. Горячий шоколад для меня и Джареда, кружка за кружкой кофе для папы под его рассказы о том, как он рос ортодоксальным модернистом[33] в Вильямсбурге во времена, когда этот бруклинский район еще не стал крутым. Мы терпеливо слушали его истории о бабушке и дедушке, которые разговаривали только на идише и умерли задолго до нашего рождения и до того, как папа несколько отошел от религии. Для меня прийти сюда без семьи – все равно что впервые прокатиться на велосипеде без тренировочных колес. Приключение эпического масштаба.

– Ну что, выпускной год?

– Выпускной год, – эхом отзываюсь я. – Круто.

Адам смеется.

– Узнаю свою Джилл. Полная невозмутимость.

Я краснею при мысли, что принадлежу ему.

– Наверное, тебе все это так скучно теперь.

Адам смеется.

– Все, что ты говоришь, никогда не бывает скучным, Ньюман.

Волоски у меня на загривке встают дыбом, и я поворачиваюсь к нему, разглядывая его в профиль. Его предплечья слегка выпирают под поношенной футболкой, а бицепсы напрягаются, когда он поднимает руку, чтобы поправить прозрачные пластиковые очки на переносице.

Я откидываюсь на спинку сиденья и пытаюсь расслабиться. Обращаю внимание на свои конечности и позу, оцениваю, как я сижу, насколько непринужденно опираюсь рукой на подлокотник. «Так правильно?» – задаюсь я вопросом, когда мы проезжаем пустующий контрольный пост на узкой однополосной дороге, окаймленной с обеих сторон водой, и мчимся дальше, мимо крошечного рыбацкого причала Бухты Мидий, где летом продают лучших фаршированных моллюсков. Сквозь туман почти различим Оушен-Клифф. Все вокруг так знакомо.

Адам въезжает на крошечную парковку, всего на шесть мест. Звенит колокольчик, когда мы входим в дверь, и мне в лицо ударяют запахи корицы и жареных сосисок.

– Вы только посмотрите! Мои любимые малыши! – Диана засовывает авторучку в свой огненно-красный бант и подскакивает к нам, заключая нас обоих в широкие сладкие объятия. Как обычно, на губах у нее ярко-красная помада, а старомодная белая униформа официантки тщательно выглажена. Она выглядит как и весь обслуживающий персонал, хотя и владеет этим заведением. – Любое место – ваше! – Она подмигивает, уже зная, что наша кабинка свободна. Адам направляется прямиком к той, где по стенке тянется широкая трещина.

– Хорошо быть дома, – говорит Адам, когда мы плюхаемся на красные кожаные диваны.

– Такого в Провиденсе нет? – спрашиваю я, открывая ламинированное меню, увесистое, как книга.

– Даже и близко нет.

«Слава богу», – думаю я.

– Что желаешь, ми-илый? – В голосе Дианы проступает сильный лонг-айлендский акцент. – Как обычно?

– Ты же знаешь, – говорит Адам. – И кофе. Черный.

– А для тебя, дорогая? – Она поворачивается ко мне.

– Мне то же самое.

– Сейчас все будет. А вы пока наслаждайтесь друг другом. – Она подмигивает и направляется на кухню.

– Я чертовски люблю это место, – говорит Адам. Его глаза прикованы к стене прямо над моей головой. – Здесь как дома. – Я поворачиваю голову, чтобы проследить за его взглядом, хотя уже знаю, что там увижу. Из голубой фирменной рамки «Голд Кост» улыбаются наши лица. Фотография была сделана в девятом классе, когда я в последний раз приходила сюда с Шайлой. Адам привез нас, Рейчел и Грэма после нашего последнего экзамена, за неделю до посвящения. Мне было противно от собственного одиночества, я чувствовала себя пятым колесом на их двойном свидании. Но Адам заверил меня, что я вовсе не лишняя. Он хотел, чтобы я была там, с ними.

Мы все ожидали, что Диана уберет эту фотографию после случившегося. Но Арнольды никогда не приходили сюда. И Кэллоуэи, очевидно, тоже.

– А в чем проблема? – удивилась она, когда Адам спросил ее об этом в прошлом году во время зимних каникул. – Это был момент. То, что он закончился, еще не значит, что его не было.

– Ну, рассказывай, – предлагаю я. – Что это за история с мастер-классом?

Адам вздыхает.

– Я обещал Большому Кейту, что приеду в этом семестре, чтобы провести семинар для детей. Четвероклассников и пятиклассников из города. Из малоимущих семей. Они приезжают на целый уик-энд учиться сочинять сценарии.

– Ничего себе! – говорю я, даже не пытаясь скрыть свой восторг. Большой Кейт был наставником Адама. Он руководил театральной студией «Голд Кост» и выставлял кандидатуру Адама на все конкурсы. Он слыл легендарной личностью в ближайших трех штатах. Круто, что он пригласил Адама как преподавателя.

– Но давай не будем об этом говорить. Наверное, это так скучно для тебя.

– Ты же знаешь, что это не так. – Я закатываю глаза.

Адам наклоняет голову и вскидывает бровь, как будто не верит мне.

– Лучше расскажи мне о драме Игроков.

Я смеюсь.

– У нас нет никакой драмы.

Адам ухмыляется.

– Драма есть всегда.

– Никки и Роберт то появляются, то исчезают, но ты это знаешь.

– М-да, тоска. Ну, давай дальше. Придумали какие-нибудь клёвые тесты?

Мое сердце сжимается. Испытания – это то, что мне меньше всего нравится в клубе Игроков. Все остальные думают, что испытания необходимы, что именно они выделяют нас и делают нас крутыми. Сломать себя и снова собрать воедино, чтобы доказать, что ты можешь следовать правилам Игроков, что ты достоин, что заслуживаешь всего, что могут предложить тебе Игроки. Я думаю, что эти проверки – средство для достижения цели.

– Пока нет, – медленно отвечаю я. – Мы же должны разработать их лично для каждого, так что надо сначала посмотреть, что за претенденты.

К столику подходит Диана, наливает нам в кружки кофе длинными темными струйками и снова исчезает. Адам делает глоток и кивает.

– Конечно, – говорит он и тут же меняет тему. – Как Генри? – Он выгибает бровь, и я заливаюсь краской.

– Все так же, – отвечаю я. – Он собирается досрочно подать заявление в Уортон. Отец настаивает. Сам он хотел поступать в Северо-Западный университет на журналистику, но… ты же знаешь. – Выбор дался Генри нелегко, он мучился все лето, но после эпической схватки с отцом в День труда[34] сказал мне, что принял решение. И это Уортон. Бизнес-школа, а иначе ему перекроют кислород. Он рассчитывал, что сможет потом заняться бизнесом в сфере средств массовой информации или чем-то в этом роде. Запустить телеканал, сказал он без особого энтузиазма. Спасти индустрию. Но я видела, что он опустошен и раздавлен перспективой сидеть в каморке офиса в каком-нибудь небоскребе, вместо того, чтобы вести прямые репортажи из Южной Америки или Африки южнее Сахары.

Адам качает головой.

– Этому парню нужно научиться принимать самостоятельные решения. Если его фамилия Барнс, это вовсе не означает, что ему нужно стать руководителем хедж-фонда или чего там еще. Я имею в виду, посмотри на меня. Мой отец был одержим идеей, что я буду нейрохирургом, как и он, но я послал его к черту. Я был бы несчастен как врач. Ты это знаешь. Держу пари, Генри пожалеет об этом.

Адам прав. Но согласиться с ним – значит предать Генри. Я стараюсь сохранять нейтралитет.

– Ты по-прежнему подаешь досрочно заявление в Браун[35]? – Он поднимает бровь.