Букринский плацдарм, или Вычеркнутые из списка живых

Санитар вытянул протестующе руки ладонями вперёд:

– Не-е-а! Да вы что, ребятки?! Вам под огонь идти. У меня ведь тоже двое пацанов, таких, как и вы, с фрицами воюют. Может и им в трудную минуту кто поможет, подкормит. Так что идите, и пусть вас бережёт… ну кто там наверху? Наверное, кто-то же там находится?

Ещё раз поблагодарив санитара, младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов последовали за только что вышедшими из палатки лейтенантом Шестопаловым и военврачом, а санитар дядя Петя этих ещё мальчишек в спину перекрестил и о чём-то задумавшись, тяжело пару раз вздохнул.

***

Теперь уже ставший по воле случая ротным лейтенант Шестопалов вышагивал впереди, а за ним следовали младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов. Им надо было пройти с километр по извилистой тропе. Бойцы несли бинты, спирт и несколько коробок с лекарствами, уложенными в вещмешки, за этими лекарствами, собственно говоря, и приходил Юрик, а Неустроева и Скоробогатова он прихватил с собой заодно.

– А где наши сейчас, товарищ лейтенант? – спросил Юрика младший сержант Неустроев.

– В Григоровке, – ответил, не оборачиваясь, Шестопалов. – Там и комбат, старший лейтенант Ламко. (Наши части, форсировавшие с ходу Днепр, несли столь внушительные потери в тот период, что нередко капитаны становились командирами полков, а лейтенанты брали на себя командование над батальонами, как это было в самом начале войны, – прим. авт.) – Получите опять пулемёт, – продолжил рассуждать теперь уже ротный Юрик Шестопалов, – передохнёте до вечера, а затемно остатки нашей роты должны будут выдвинуться на передовую. Мы должны срочно закрывать прорехи в наших оборонительных позициях.

Вскоре они подошли к Григоровке.

Это была среднего размера деревня, располагавшаяся в некотором отдалении от Днепра. Состояла она из полутора сотен домов с типичными для украинских сельских поселений соломенными крышами и давно заброшенной церквушкой, в которой были устроены зернохранилище и клуб, а при немцах в ней размешались комендатура и полицейский участок.

– Пришли! – произнёс Юрик, когда они ступили на главную улицу Григоровки, причудливо извивавшуюся и нырявшую то в овраги, то взбегавшую на верхушки холмов и тянувшуюся с востока на запад на целых два километра. – Нам на северную окраину. Там у нашей роты три дома и сараи, в них все и отсыпаются. А вас я помещу в четвертый, самый крайний дом. В нём никого нет, кроме хозяев. Там бабка с внучкой. Ненадолго уж потеснятся, а вы всё ещё в тепле побудете.

Кое-где виднелись воронки от разорвавшихся снарядов и попадались на глаза разрушенные дома, от нескольких из них остались одни печки. Ожесточённый бой в Григоровке разгорелся несколько дней назад, она переходила из рук в руки по нескольку раз, и только как четыре дня эта деревня считалась полностью освобожденной. На углу одной из боковых её улочек, прямо у церквушки, виднелись обгорелые остовы немецкой танкетки и нескольких легковушек, подбитых нашими бойцами. Но трупы тех же немцев и полицаев подобрали и сбросили в овраг, засыпав их наспех комьями земли.

Сражение за Григоровку оказалось столь ожесточённым и у наших при этом были настолько тяжёлые потери, что фрицев и их прихвостней из местных бандеровцев, кто не успел покинуть деревню, пустили в расход. Лейтенант Тихон Ламко, ставший комбатом, на это посмотрел сквозь пальцы и не стал одергивать рассвирепевших подчиненных. Да и что тут говорить, если в его батальоне погибло четыре пятых личного состава и выбыли из строя почти все офицеры. Из семисот пятидесяти человек в батальоне сейчас было чуть больше ста пятидесяти рядовых и сержантов, и только три лейтенанта, включая самого Ламко.

– Хоть не всю Григоровку подпалили, – произнёс младший сержант Неустроев, оглядываясь по сторонам.

– Очень большой кровью она нам досталась, – откликнулся Юрик. – Первая рота из нашего батальона почти вся полегла, во второй осталось половина бойцов, ну а мы понесли потери при переправе. И причём тоже не малые. Нас вообще по пальцам теперь пересчитать. Комбат меня назначил ротным, а у меня в роте меньше взвода бойцов.

– И на что я ещё обратил внимание, – заметил младший сержант Неустроев через некоторое время, – Так это на то, что какая-то здесь странная тишина. Та-а-ак тихо! А знаете… знаете, что? А я же понял, что меня поразило! А я ведь не слышу собак. Никто здесь из них не лает. Как будто они все здесь онемели! Их что, тоже фрицы перестреляли?

– Не-е-ет, – покачал головой Юрик. – Они просто здесь, как и все местные, страшно запуганы. Мне один здешний дедок сказал, что в Григоровке фрицы развлекались в последнее время тем, что отстреливали местных псов, так что теперь псины при виде людей в форме и с оружием не лают, а скулят и забиваются куда придётся. Даже собак эти нелюди затравили!

– И-изве-ерги!– сокрушённо покачал головой Георгий.

По дороге Шестопалову и его бойцам в основном сейчас попадались красноармейцы, ну а местных не было вовсе. Неустроев, Скоробогатов и Шестопалов прошли уже почти всю Григоровку, и только в конце её увидели двух старух и одного дедка, стоявших у своих заборов. Местные до сих пор были насторожены и их не покидал страх от того, что они пережили и что им пришлось увидеть. А эти события, которые затронули деревню в последнюю сентябрьскую неделю 1943 года, действительно были не для слабонервных. У местных, казалось бы, сейчас были отключены эмоции и они находились в какой-то прострации. Было видно, что у жителей Григоровки уже не было сил ни радоваться своему освобождению, ни даже плакать.

Наконец-то они пришли к месту расположения роты, и Шестопалов указал младшему сержанту Неустроеву и рядовому Скоробогатову, где им можно передохнуть.

–Там уж намного теплее вам будет, чем в сарае,– заметил ротный.– Сделаю вам поблажку.

***

В самом крайнем домике, стоявшем на опушке леса, жили бабка и её шестнадцатилетняя внучка. Бабку звали Ганкой, а её внучку Наталкой. Бабка была сухонькой, сморщенной и совершенно седой, и ей было, наверное, лет восемьдесят с гаком, она почти не слазила с печи, плохо слышала и большую часть дня дремала. Наталка же оказалась типичной хохлушкой: кровь с молоком, пшеничного цвета волосы, заплетённые в косички и собранные в тугой узел на затылке. Она была чернобровая и востроглазая.

– Ты понимаешь по-нашему? – спросил её Георгий.

– Разумию, добре разумию, а моя баба немае.

– Где нам расположиться?

– А у тут, – и Наталка указала на лежанку в углу большой комнаты. – Можите видпочивать, а-ай, вибачте, звиняйте, здесь и отдыхайти. А вы, поди, голодны? У нас з бабою ничего не мае, тилько молоко, ну и трохи картопли.

– У нас свой паёк. – И Георгий вытащил из вещмешка немецкую тушёнку.

Миша Скоробогатов немного замешкался. Видно ему было жалко трогать такое богатство, но Георгий так на него посмотрел, что Скоробогатов, вздохнув, вытащил тоже и свою банку.

– Это на всех! – сказал младший сержант. – Вы, наверное, давно мясо не видали?…

– О-ой, хлопчики, – всплеснула радостно руками Наталка. – Так це ж тако багатство! Ну, так я зараз картопли наберу, и хлиба у нас трохи есть, и шматок сальца знайду!

И Наталка засуетилась, чтобы по-быстрому накрыть стол. Пока она готовила обед, Георгий примостился на табуретке, достал свою заветную тетрадку и карандаш и начал делать зарисовку. Отец его, Марк Кириллович, очень хорошо рисовал, хотя и не являлся профессиональным художником. И своего сына он с детства учил рисованию, благо у Георгия оказались неплохие способности к этому делу, и он твёрдо решил после окончания школы поступать в художественное училище или даже в институт, но война нарушила все его планы. Однако отец его наставлял, чтобы он постоянно тренировал руку, и поэтому даже на фронте, во время отдыха, Георгий нередко брался за карандаш и бумагу. Кого он только не рисовал? И своих товарищей по взводу, и Юрика Шестопалова, и даже комполка пришлось ему рисовать, ну и, конечно же, он помогал делать стенгазету к каким-то праздникам в штабе. Его даже хотели направить в армейскую газету в качестве художника-оформителя, но Георгий наотрез отказался покидать передовую.

Вот Георгий нанёс последние штрихи и Наталка уже почти всё приготовившая, решила посмотреть, что делает вставший у неё на постой молодой симпатичный боец с кудрявым чубом, похожий на юного Есенина (портрет этого русского поэта она видела в каком-то учебнике, когда ходила в школу), и от увиденного Наталка обомлела:

– О-ой! Це я чи шо?!

– Похоже? – улыбнулся Георгий.

– Дуже схоже! А можна мени його взяти?

– Дарю!

– А ти, хлопец, справжний художник! Дуже добре малюешь! Я як вилита! А можешь папку мого намалювати з фотографии?

– Могу. А зачем тебе?

– Дуже треба.

– Ну, давайте, сначала поедим хоть, – вклинился в их беседу рядовой Скоробогатов.– Есть хочется!

Наталка всплеснула руками:

– Ну, звичайно ж ви голодни, а я навантажу своими справами! Мий папка в червони армии. Вин артиллерист! Ну, давайте спочатку поимо!

И Наталка тут же принесла крынку молока и разлила его по кружкам, затем Скоробогатов открыл тушёнку и вывалил её в картошку. Наталка отложила отдельную порцию в глиняную чашку.

– Це моий бабуси!

– Конечно, конечно! – кивнул головой Георгий.

– Вона у мене май же не ходить, я ий виднесу.

Наконец Михаил, Георгий и Наталка приступили к обеду. Если честно, то у Георгия и Михаила уже разыгрался волчий аппетит, но они старались сдерживать себя.

После того, как с обедом было покончено, Наталка принесла фотографию отца, завернутую в старую газетку, и бережно её оттуда достала:

– Вона у мене одна. А я братику хочу портрет батька видиспати. Братик у мене той же воюе. И вин не бачив папку в форми.

Когда Георгий увидел фотографию отца Наталки, то у него на лбу пролегла тень. У Георгия, как у художника, была очень хорошо развита память на лица, и он сразу узнал этого артиллериста.

Глава третья

Наталка ничего не заметила. Она по-прежнему бойко и увлечённо о своём тараторила:

– Мого братика звуть Василем. Його призвали в армию у вересни (в октябре, – прим. авт.) 1941 року, а батьку через два мисяци. Днями у нас побував товарищ по служби Василя, и передав вид нього лист (письмо, – прим. авт.) Виявляется вин лежит в госпитали зовсим порядом, в Прилуках. Вин запитував (он спрашивал, – прим. авт.) про батьку, а я про нього до сих пир ничого не знаю. У меня вид нього лиш одне лист прийшов до того, як ми попали пид нимця. У ним и була вкладена фотография. Ось я хочу написати Василю, а фотография у мене с батькой одна и мени ии жалко посилати, я краще з листом тодди пошлю малюнок (рисунок, – прим. авт.). Намалюешь мени?

– Запросто, – ответил Наталки Георгий.

Георгий вырвал из своей заветной тетрадки лист и стал зарисовывать с фотографии артиллериста, отца Наталки. Он не мог ошибиться, да, это был тот самый артиллерист, но как о нём сказать этой девочке сейчас? Сразу это сделать он был не готов.

***

Это случилось совсем недавно. Их часть продвигалась к Лубнам и уже на подступах к этому небольшому городку они наткнулись на немецкий заградительный отряд. Бой был ожесточённый, и для усиления наступающих частей им предоставили две батареи из двенадцати 45-милимитровых орудий. Они должны были разнести в щепки немецкий укрепрайон на подступах к Лубнам, состоявший из нескольких дотов. Чтобы прикрыть эти батареи от немецкой пехоты к ним прикрепили роту, в которой были Георгий Неустроев и Михаил Скоробогатов. Им дали несколько часов, чтобы они окопались. Земля оказалась уже подмёрзшей, и пришлось тяжело, когда наша пехота стала в неё зарываться. И вот, только рота вырыла мало-мальские окопы, как внезапно со стороны города появились танки. Примерно рота, а это двенадцать «пантер». Их никто не ожидал на этом участке фронта. Танки двигались прямо на наши позиции. За ними цепью следовали немцы в мышиного цвета форме, кое-кто из них был в камуфляже. Немцы двигались перебежками и пригибаясь. Наши орудия начали обстрел танков. Били они по «пантерам» прямой наводкой. «Пантеры» ответили тоже огнём из своих орудий. Начался тяжёлый бой.

Снаряды разрывались везде, и трудно было высунуть голову, но тяжелее всего пришлось артиллеристам. И хотя их орудия были тоже наполовину прикрыты брустверами, но всё равно для немцев они оказывались как на ладони. Вот один танк задымился и стал кружиться на месте, его подбили наши. Затем замер второй. Но и наше одно орудие разворотило прямым попаданием танкового снаряда. Весь расчёт этого орудия частями разбросало в радиусе нескольких метров. Картина была скажем прямо жуткая. И причём это произошло всего лишь в метрах двадцати от позиции Георгия и Михаила. Повсюду были разбросаны конечности артиллеристов и их изуродованные тела. У кое-кого вывалились кишки и прочие внутренности, а командира орудия, совсем юного парнишку, и такого же светловолосого и вихрастого, как и Георгий, отброшенным ударной волной лафетом перерезало напополам.

– Т-твою же мать! – вырвалось с искусанных и потрескавшихся губ Георгия. Он побледнел и отвернулся, и рывком выставил пулемёт перед собой и покосился на Михаила. – Не смотри туда! Не смотри! Там страх божий! Может и стошнить!

– О-ой, ма-амочка! – невольно вырвалось у Михаила, который тоже побледнел.

– Надо фрицам дать прикурить! Они уже достаточно сблизились с нами, – зло процедил Георгий. – Сча-ас, счас от меня получите!

– Юрик сказал, что стрелять будем по его команде, – откликнулся рядовой Скоробогатов.

– Так что он тянет? – совсем занервничал Георгий. – Ну что он там?! Почему не командует?!

До немцев было уже метров сто-сто-двадцать, и тут Юрий прокричал:

– Пли-и-и-и!

Георгий дал очередь, затем вторую. И слева и справа бойцы их взвода начали стрельбу. Немцы стали чаще зарываться в землю, а вот их «пантеры» упорно продолжали двигаться вперёд. Вскоре ещё их две машины были подбиты, но и наши батареи лишились двух орудий. Одно было поражено опять прямым попаданием, а у второго осколками от разорвавшегося рядом снаряда был выкошен весь расчёт. Бой продолжался ещё с час. В итоге от двух батарей 45-ти миллиметровых орудий осталось только половина стволов, а на подступах к нашим позициям замерло семь подбитых «пантер» и до сорока немецких солдат и офицеров упокоились навечно.

***

Прибыли санитары. Они попросили бойцов помочь им погрузить раненных в два санитарных автобуса ГАЗ-03-30 и в одну бортовую машину ГАЗ-42. Раненных и убитых с нашей стороны было очень много. Только тяжело раненных набралось тридцати семь человек.

Георгий пожалел двух хрупких молоденьких санитарок и подошёл к их носилкам.

– Девчата, помочь? – спросил девушек младший сержант.

– Ой, конечно! – откликнулась одна их них, что была побойчее. – А то сегодня вообще все бойцы тяжёлые. Особенно артиллеристы. Мы с Алькой уже надорвались их таскать на себе!

Георгий взял носилки и направился к одному из развороченных орудий. На подходе к нему он увидел лежавшего навзничь подносчика снарядов. Георгий склонился над ним и перевернул его на спину. Он оказался не убитым, а тяжело раненным. Ему перебило обе ноги, и у него беспрерывно фонтанировала кровь. Мужчине было за сорок лет. Он захрипел и открыл глаза.

– Жи-ивой, кажись! – радостно отметил Георгий.

– Не помер ще… – прохрипел раненный. – Братик, глянь, у мене ноги е, або немае их?

– Перебиты, – ответил Георгий.

Тут подбежали санитарки. Они сразу же начали перетягивать артиллеристу жгутами его посечённые осколками ноги и останавливать кровь.

– Бра-атик, – вновь заговорил раненный артиллерист, – помру я… о-ох, помру…

– Да что вы, дядя, – на этот раз откликнулась бойкая санитарка. – Во-о-он какой здоровяк, ещё жить да жить тебе, сердешный. Родишь ещё себе деток на старости лет и будешь им радоваться!

– Та е вже у мене. Бра-атик, – вновь обратился раненный артиллерист к Георгию: – Тут у мене не далече мое село. Там дочка и дружина (жена, – прим. авт.) з матию живуть. Якшо будеш в том сели те знайди их и передай вид мене лист (письмо – прим. авт.). Я написав його для них. – Немного отдышавшись, артиллерист глазами указал, где письмо. – Передашь?

– Передам, – Георгий достал письмо артиллериста из его нагрудного кармана и спрятал у себя.

С помощью девчат погрузил артиллериста на носилки и спросил уже хрипевшего раненного: – А как тебя зовут? И как называется твоя деревня, браток? – … Мене звуть Иваном Ма-а… Ма-акаровичем. А село моя… – Раненный не успел договорить. У него откинулась голова, глаза остекленели, и он отдал богу душу.

– Отмучился, сердешный, – произнесла бойкая санитарка. – И вправду… – чуть не плача добавила она, – не жилец он был. Он много потерял крови. Запоздали мы. Э-эх…надо бы было пораньше!

Уже мёртвого артиллериста Ивана отнесли к остальным таким же бедолагам, которых должны были тут же захоронить. Для них сейчас в двух шагах от окопов спешно рыли могилы. Георгий так и не выяснил, как называется та деревня, из которой был родом умерший на его руках артиллерист, но теперь, увидев фотографию отца Наталки, он понял, что этот Иван Макарович и был как раз её отцом. Но как это сказать девочке? Признаться ей в том, что её отец умер прямо на его руках и что она уже стала сиротой?

Георгий рисовал портрет того самого артиллериста с его фотографии и думал, как передать его так и неотправленное письмо дочери и сообщить ей трагическую весть, что её отца уже нет в живых. В разговор встрял рядовой Скоробогатов:

– А как вам под немцами было? Поди настрадались-то?

– Ой, хлопчик, скильки ми при них, проклятих, натерпилися! У нас до вийни був колгосп (колхоз – прим. авт.), и ось коли вони до нас в Григоровку увийшли (вошли – прим. авт.), то видразу заарештував голову (сразу арестовали председателя – прим. авт.) и парторга, и их повисили перед правлением. Лютовали ох уж сильно. Почитай третину наших сусидив постриляли и викрали в рабство на роботу до Нимечинии. А мене трохи не згвалтували (чуть не изнасиловали, – прим. авт.) Я сказала, що хвора на сухоти (больна чахоткой – прим. авт.) и лише писля цього вони вид мене видстали.

– А у вас полицаи были поди из местных? – продолжил расспрашивать Наталку Скоробогатов.– Свои же? Уже наслышаны про них…

– Ну та. Найгирше (хуже всех, – прим. авт.) вони були. Ось хто звири виявилися! Так, вони нашу сусидку, титку Иванку, застрелили, коли вона накинулася на них з кулаками из-за того, що вони видводили з двору корову. А у неи запшиилося трое хлопят сиротами. Добре тут поблизу титка их живее, и вона узяла цих племянников до себе. Навить хлопцив малих вони розстрилювали.

– Всё, закончил! – произнёс Георгий, нанеся последние штрихи на рисунке артиллериста Ивана Макаровича.

Наталка взяла его и, не сдержав эмоции, этот листок расцеловала:

– Батька мий, дорогою, де ти зараз?!

– Это не всё… – продолжил младший сержант.

Георгий вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки письмо Ивана Макаровича, разгладил его и протянул девушке.

– Тебе… Прочитай.

Наталка сразу по подчерку узнала, что письмо написано было рукой отца. Обо всём забыв, она погрузилась в прочтение этого письма. Минут двадцать Наталка читала внимательно, некоторые места она перечитывала по нескольку раз. Наконец, она закончила его читать и подняла глаза на Георгия.

– А де ти батьку бачив?

– Мы с ним встретились под Лубнами…

– Так це поруч! (так это рядом, – прим. авт.)

– Ну да.

– А на словах вин що передавал?

– Что любит всех. Но он не знал, что жены его нет в живых, – и Георгий запнулся, и замолчал…

Наталка почувствовала, что Георгий ей не всё говорит.

– Що з батькой? Вин поранений шибко?!

Георгий молчал. Он ничего не мог ответить Наталке. У него в горле застрял комок, и всё пересохло внутри. И только тут Наталка поняла, что с отцом её случилось что-то непоправимое. Она присела на лавочку, и взгляд её уставился в рисунок:

– Батька, батька, мий бидний батька, ой горе яке! Невже всё?! Невже я тебя, ридненький, бильше николи не увижу?! – и Наталка не выдержав, разрыдалась.

Георгий встал, подошёл к девочке и прижал её голову к своей груди.

– Успокойся, пожалуйста, – начал тихо и вкрадчиво говорить ей Георгий, он пытался хоть как-то её успокоить, но Наталка не переставала рыдать.

Георгий понял, что сейчас ему обязательно следует всё рассказать про последние минуты жизни Ивана Макаровича, артиллериста, призванного из Григоровки осенью 1941 года и погибшего в каких-то двух шагах от собственного дома.

После рассказа Георгия Наталка как будто окаменела. Она сидела на лавочке не двигаясь почти полчаса, но затем очнулась, одела на голову чёрный платок, и вышла на крыльцо дома. Этим самым она подчеркнула, что у них в семье наступил траур.

Вскоре в дом к Наталке зашёл ефрейтор Степан Лужицин. Он был как всегда рассеянный и не обратил внимание на то, что в доме траур и вывешены чёрные ленточки, а Наталка в своём платье ушла в дальнюю комнату. Этот ефрейтор был в роте и повар, и одновременно интендант. Он принёс с собой продукты, которые разложил горкой на столе:

– Ребята, звиняйте. Совсем закрутился и про вас забыл. Вы же на отшибе. Поди голодные как волки?

– Да нет, Стёпа, – откликнулся Скоробогатов. – Мы тут ещё у санитара одного успели подхарчиться, так что сытые. Но ты всё равно это нам оставь!

– Ну, ла-адно, – усмехнулся Лужицин. – Через четыре часа выступаем. Через два дома у меня в сарае временный склад, Юрик распорядился вам перед выступлением выдать новый пулемёт.

– А не знаешь, куда выступаем? – поинтересовался Михаил у ефрейтора.

– Ну как куда?! На передовую.

– Ну, это понятно, что не в тыл пойдём. А скажи, на какой участок?

– На северный. Там, где фрицы особо на нас напирают.

– А не слышно, когда наши основные силы начнут высаживаться на этом плацдарме?

– Ничего, ребятки, я не знаю. Знаю пока только одно: нам отдан приказ стоять на смерть! Нас здесь сейчас не больше полка, а фрицы уже сюда стянули четыре дивизии и наши разведчики говорят, что на подходе ещё шесть их дивизий.

Скоробогатов присвистнул:

– Да, да, – замотал головой ефрейтор. – Вот такая силища с их стороны. И сколько дней нам придётся удерживать этот плацдарм – неизвестно. Мало нас в живых останется, я чувствую… Ну, да ла-а-адно, – махнул рукой Лужицин, – что я буду плакаться? Я лучше пойду. Про пулемёт не забудьте. А ещё у меня получите и паёк на сутки. Пока я доберусь со своей передвижной кухней до ваших позиций?! Не раньше, чем к вечеру у вас смогу появиться, – и ефрейтор ушёл.

Георгий и Михаил посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, решили оба, что всё, что им принёс ротный интендант, они оставят Наталке и её бабушке.

Наталка вышла из дальней комнаты, прошла к столу и села перед Георгием:

– Розкажи мени ще раз про батька. Все що вин тоби перед смертю говорив…

И Георгий ещё раз повторил свой рассказ.

Выслушав Георгия очень внимательно, Наталка сказала:

– Коли вийна закончится (когда война закончится, – прим. авт.), приидь сюда и покажи мени, де мий батька похований (захоронен, прим. авт.). Я хочу побачити його могилу.

– Обязательно приеду, – откликнулся Георгий. – Если выживу…

– Виживи!

– Я приеду не только для этого, – Георгий, глядя на эту бледную, но юную и и очень красивую девушку, вдруг понял, что она ему не просто нравится, а он, кажется, в неё даже уже влюбился. И это чувство его будто пронзило. И это произошло за каких-то несколько часов их общения. Они виделись всего ничего, но ему уже показалось, что он её давным-давно знает. Она теперь получается была сирота, и он очень хотел ей не только хоть чем-то помочь, а ему хотелось её успокоить и защитить от всех невзгод, которые свалились на эти хрупкие плечики. Георгий прежде уже испытывал влюблённости, и ему нравились девочки его одноклассницы, и даже с одной из них он, учась в Первой школе имени Чернышевского в Семипалатинске, дружил, гулял с ней часто по вечерам в парке и носил ей на занятия школьные тетрадки и учебники, но никогда он прежде не испытывал таких чувств, какие сейчас нахлынули на него. Причём нахлынули внезапно.

Наталка поняла, что творилось в душе у этого симпатичного и вихрастого юноши, а она была хоть и шестнадцати лет, но уже по-женски многое понимала, и она тоже испытывала к нему не только кажется симпатию.

– Я тебе чекатиму (Я тебя буду ждать, – прим. авт.), – негромко произнесла Наталка и тут же договорила: – Почекай (подожди, – прим. авт.).

Наталка вышла к себе в дальнюю комнату и вскоре вернулась с каким-то свёртком, который подала Георгию.

– Что это? – спросил Наталку Георгий.

– Це я вишила. Вициванка. Для свого звуженого. И ии я тоби даю. Я тебе вибрала, ти лище обовязково повернись (ты только обязательно вернись, – прим. авт.).