Изменитель жизни

– Сеня, я что-то не понял – это ты мне сейчас отходную пропел? – спросил я, отказываясь пьянеть.

– Просто ты должен понять, что мир на любом уровне стремится к равновесию, а человек стремится это равновесие нарушить, потому что он сам неуравновешенная личность. Только личность личности рознь. Например, я – неуравновешенная личность в хорошем смысле: мои творческие возможности не совпадают с моими творческими желаниями, и это заставляет меня двигаться в сторону их равновесия. Но ты – другое дело: ты нарушил гармонию вашего с Анькой мира и теперь пытаешься ее восстановить. Весь вопрос в том подлежит ли она восстановлению.

– Подлежит, и я над этим работаю.

– Это хорошо, только знай, что раньше в твоем уравнении были только ты, Анька и Вадик, а теперь там другие неизвестные. Ты нарушил баланс и ты уже не число, а функция от десятка переменных. Вокруг тебя устанавливается новый баланс и прежнего уже не будет. Только новый, Серега, только новый! Кстати, давно не слышал, как ты поешь…

– Только этого мне сейчас не хватало…

– А зря! Помнишь нашу сакральную: «От Москвы до Бреста нет такого места…»? А ведь им в то время было в тысячу раз тяжелее! Серега, друг, мы же с тобой как-никак журналюги! В нас то же горючее!

– Водка, что ли?

– И водка тоже! Ладно. Ты-то сам все там же?

Вместо ответа я встал и подал на стол приготовленную неизвестно где и кем курицу.

– Ну что, под дичь?

– Давай!

Выпили. Я с трудом одолел свой кусок, и то лишь затем, чтобы отделить первый акт от второго. Сенька с аппетитом проглотил свою порцию и, откинувшись, уставился на меня слегка осоловелым взглядом.

– Да, все там же. Уже семь месяцев как, – начал я. – Журнал широкого профиля. Гламур, амур и всё для дур. Платят хорошо. А вот предыдущее место – я тебе рассказывал – было в тягость. До сих пор руки вымыть хочется. Был у либералов крутого замеса на подхвате. Следил за флуктуацией общественного мнения и фиксировал переход человеческой массы в новое положение равновесия. Ниже только блогеры. Там у руководства люди мнят себя либералами, а сами просто продажные суки. Музыку сам знаешь, кто им заказывает. Если считать ложь ядом, то они занимаются производством отравы, а если учесть, что самая опасная отрава – это пафосная ложь, то у них, можно сказать, парфюмерная фабрика лжи! Мне порой казалось, что я отрабатываю там какую-то тяжкую провинность! Хотя… – махнул я рукой, – так оно и было…

– Но тебя, как я понимаю, никто не заставлял…

– Да, конечно, если жаловаться, то только на самого себя.

– Ты вот скажи, зачем ты от Константиныча ушел? Другие мечтают к нему попасть, а ты ушел!

Я помолчал, раздумывая, стоит ли открывать то, что всегда от всех скрывал. Не выдержал и признался:

– Из-за Анюты… Она поставила условие: или она уйдет, или я. Сказала: не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Ну, я и ушел, куда глаза глядят… Не мог же я ее без любимой работы оставить…

– Да вашу ж славянскую мать! – захлебнулся негодованием Сенька. – Ну, вы, русские, реальные чудаки! Да случись такая история с нами, мы бы с Райкой так и работали вместе, да еще и помогали бы друг другу! Нет, вы точно люди какой-то эвтаназийной, азиатской породы!

– Ты прав, мне тогда сдохнуть хотелось… Да и сейчас не слаще…

– Ты знаешь, как я отношусь к этой публике. Приди они к власти – здесь такое начнется! Мы с Райкой и Мишкой тогда точно в Израиль свалим… Но ты хорош! Это же все равно что русскому патриоту для фашистов листовки сочинять! Ты получше-то ничего не мог найти? Человека с ВГТРК всюду бы взяли с распростертыми объятиями!

– Так получилось… Мне тогда хотелось обстановку радикально поменять, а там совершенно другой контингент и круг общения… Да и полезно было на врага изнутри посмотреть…

– Да, Серега, если любовь – это антиоксидант, а ненависть – свободный радикал, то твоя нынешняя жизнь – нагромождение сплошных нелепостей! Менять ее не собираешься?

– Для этого мне надо измениться самому, – обрадовался я такому удачному повороту Сенькиной мысли. – А что в себе менять, не знаю. Может, подскажешь?

– Значит, так, – наморщил Сенька лоб. – Ничего тебе менять не надо. Тебе надо вернуть Аньку, и все образуется само собой.

– У машины отказали тормоза, а ты советуешь блондинке ехать дальше…

– Ну, старик, тормоза, я думаю, ты уже починил!

– Даже если и так – у нее уже другой. По твоей теории мы уже не пара.

– Тогда назло теории придумай что-нибудь сверхпрактическое! Или ты не сможешь простить ей этого мужика?

– Я готов ей десять мужиков простить!

– Тогда для начала поговори с ней! Или вы так и не общаетесь?

– Почти нет.

– А с сыном?

– Как всегда: она привозит его к родителям, а я приезжаю после того как уедет она и уезжаю до того, как она приедет. Такой вот контрданс.

– Нет, Серега, ты правда чудак! Ты должен был за ней на коленях ползать, а ты взял и сбежал! – потешался Сенька. – Тут, брат, с головы надо начинать!

– А если все-таки с чего-то другого?

– Пожалуйста: стань бесчувственным и равнодушным и вытесни ее из памяти.

– Не получится.

– Тогда так: тебе не дает покоя вина. Вина есть фантом совести. Вытрави из себя совесть и сделайся бессовестным.

– Нереально.

– А зря. Жизнь, Серега, цинична. Кто-то принимает ее такой с радостью, кто-то со вздохом, а тот, кто не хочет с этим мириться рано или поздно входит с ней в конфликт. Так что выбирай, кем бы ты хотел быть.

– Ну, не знаю.

– Вот то-то и оно…

Мы подкрепили неутешительный вывод очередной порцией водки, и я спросил:

– Сеня, а ты сам хотел бы в себе что-то изменить?

Сенька подумал и ответил:

– Я бы хотел хорошо писать, но для этого нужны качества, которые даются от рождения. Наблюдательность, например, вкус, чутье, образное мышление, музыкальный слух и много еще чего. То есть, то, что я пыжусь в себе развить. Если ты заметил, я – иудей и хочу им остаться, а не косить подобно Бродскому под римского патриция. Это смешно и неумно…

– Главное, не путай навыки с чертами характера и пыжься дальше. Ты ее все равно напишешь, твою книгу, и это будет шедевр.

На том конструктивная часть нашего застолья закончилась, и дальше мы, перебрасываясь короткими фразами, погрузились в отстраненное, сходное с медитацией состояние, чему активно способствовал опорожненный графин водки…

8

Утро, суббота. Я дождался одиннадцати часов и позвонил на квартиру бывшей жены. Трубку взяла бывшая теща.

– Здравствуйте, Любовь Владимировна, это Сергей…

– Поняла. Чего тебе?

– Не чего, а кого. Аню.

– А если она с тобой разговаривать не хочет?

– Вот пусть сама об этом и скажет.

Некоторое время теща, по-видимому, раздумывала, что делать с трубкой, затем кинула ее на тумбочку, которая сразу возникла, как и вся обстановка квартиры у меня перед глазами.

– Анечка, тебя твой бывший… – придушено позвала теща.

У меня забилось сердце.

– Да, слушаю, – услышал я.

– Это я.

Молчание.

– Это я, здравствуй!

– Да, слышу.

– Мы могли бы встретиться и поговорить?

– О чем?

– Мне очень надо с тобой поговорить! Ну, пожалуйста!

Трубка помолчала и сказала:

– Я к трем привезу Вадика к родителям, и у меня будет пять минут. Жди меня на улице.

– Хорошо, спасибо! – положил я трубку и вытер ладонью вспотевший лоб.

В два я был у родителей. Меня накормили и расспросили. Я был рассеян и отвечал невпопад. В голове теснились варианты предстоящего разговора. Неожиданно мать сказала:

– Тебе надо попытаться вернуть Анечку.

– Как ты себе это представляешь? – очнулся я.

– Не знаю, но попытаться надо.

– А ты знаешь, что у нее другой мужчина?

– Значит, ты должен убрать его с пути.

– Ох, мать, как у тебя все просто!

– Если любишь, все просто.

– Ты лучше скажи, что тебе во мне не нравится? Что бы ты изменила, если бы могла?

– Я мать, и ты мое произведение, но я создавала тебя не для того, чтобы ты причинял боль другим. Как бы и с кем бы у тебя ни сложилось дальше, будь добр и милосерден.

– Слава богу, хоть одно конкретное пожелание! – поцеловал я ее и отправился на улицу.

Я стоял посреди благостного сентября в ожидании клаксонов судьбы и смотрел по сторонам. Без пяти три подкатила белая Мазда, из нее вышли жена и сын и направились ко мне.

– Привет, пап! – подбежал сын. Я прижал его к себе, не спуская разом повлажневших глаз с его матери. Красивая, стройная, стильная, независимая. Мое создание, смысл и цена моей жизни.

– Привет, – подойдя, отвела она глаза.

– Привет! – не спускал я с нее глаз.

– Иди, Вадик, к бабушке, нам с папой надо поговорить, – велела сыну мать. Сын послушно ушел.

– Слушаю тебя, – сухо сказала жена, по-прежнему не глядя на меня.

– Аннушка, я люблю тебя! – горячо проговорил я.

– Это все?

– Могу повторить еще тысячу раз!

– Спасибо, не надо, – посмотрела она на часы. – Скажи, а ту женщину, с которой спишь, ты тоже любишь?

– Ты же знаешь, что она появилась после того как у тебя появился другой!

– То есть, назло мне.

– Не назло, а с отчаяния! Но я клянусь, ты больше о ней не услышишь!

Жена вскинула на меня негодующий взгляд:

– Вот в этом ты весь: попользовался и бросил!

– Но это ведь ради тебя!

– Мне такие жертвы не нужны! В отличие от тебя я своих мужчин не бросаю!

– Анюта, я тебя не бросал! Я на коленях тебе говорил и сейчас говорю: это дикая, пьяная случайность! Меня подпоили!

– Все, разговор окончен. Я буду в семь. Надеюсь, тебя к этому времени не будет.

И ушла – гордая, гибкая, несгибаемая.

Когда я вернулся домой, мать спросила:

– Ну что?

– Послали…

– И правильно сделали! – воскликнула мать. – Семейная жизнь, сынуля – это ежедневный экзамен, и ты его благополучно завалил! Не факт, что тебе разрешат пересдать, но попробовать стоит. Вот и посмотрим, на что ты годишься…

Можно по-разному взирать на любовь, и в радужной переливчатости мнений каждый найдет здесь свой оттенок. Лично мне любовь виделась чем-то вроде перевернутой, балансирующей на острие и парящей вопреки житейской гравитации пирамидой, которую может вывести из равновесия даже неловкое слово, ни говоря уже про измену. Так вот наша с женой Хеопсова пирамида лежала на боку и, кажется, не было на свете силы, способной вернуть ее в парящее состояние! Термодинамика жизни такова, что лишившись небесного огня, она может только остывать. До чего же грустно сознавать себя жалкой ретортой, не имеющей возможности влиять на те химические реакции, которые в ней бурлят! Есть поступок и есть его толкование. Я выбрал самое нелепое. Оглупив реальность и презрев достоинство, я обманываю себя тем, что живя порознь, мы, тем не менее, связаны общим любовным полем, и те колебания, которые мы совершаем под действием чужих полей лишь досадный фон нашему высокоамплитудному чувству. Твержу себе, что отдаваясь другим, мы не унижаем друг друга, а утверждаем нашу любовь, потому что обитель любви не тело, а сердце. Буду и дальше тешить себя подобной глупостью, не замечая, что на самом деле имеет место обоюдный, беспощадный, удушливый садизм. Ни здравомыслия, ни милосердия, ни великодушия. А что вы хотите – я у нее в заложниках! Налицо стокгольмский синдром!

Немного погодя мы с сыном отправились гулять в парк рядом с Таганской улицей. Я парень таганский и родился за два месяца до смерти Высоцкого. Отец рассказывал, что творилось здесь в день похорон, и песни Высоцкого я узнавал с его голоса, пока не запел сам. Ну, а потом театр стал моим вторым домом, и дух его поселился во мне навечно. Как тут ни быть патриотом, если театр в его самых вольнолюбивых проявлениях оставался патриотичным в самом высоком смысле слова! Вот только песня моя совсем не о нем…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.