Полная версия
«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия
Помню этот вечер и неутихающую тревогу всей семьи, и маленького нашего брата, которого неожиданно привели матросы. Он был очень уставшим, но свои впечатления от встречи с морем не мог забыть. Я видела, как моментами он возвращается к ним, и тогда лицо его становилось задумчивым, и он словно отъединялся от всех. В шесть лет он начал писать стихи. Но вдруг порвал все написанное. «Они плохие», – сказал он мне. И больше к этой теме не возвращался. Первое его стихотворение было опубликовано в «Пионерской правде», когда ему исполнилось пятнадцать лет. Спустя много лет в одном из стихотворений он воссоздал этот эпизод своего детства:
Провожать корабли ты пришел неизвестно кудаБез зонта и плаща.Мальчик, худенький мальчик…Море… Он искал его всегда, всю жизнь. Возвращался к нему постоянно.
Погребает гребни берег, весь в слезах,Саван пены истлевает на глазах,И опять приподнимается волна,Чтобы выполниться мерою сполна,Чтоб упасть и берег смертью напитать…Я всегда мечтал о море написать –О его непримиримости, о том,Сколько волн и грозной жертвенности в нем.Я на взморье мог без устали смотреть,Как серебряную солнечную сетьНа мельчайшие ячейки рвет прибойМускулистою упругою рукой.Наше детство и юность связаны с морем. И память сближает нас, наши воспоминания. Читаю его стихи, и они словно возвращают меня к тому же берегу, к тем же прожитым мгновениям. И я, как и он, вспоминаю Таллин и Ригу, будто слышу обращенный ко мне вопрос: «А ты помнишь?»
Помню ли я?
Слово может разбудить память. Только надо его найти, это слово. «Бредил морем я, как школьным силачом, / Бредил братом, дна коснувшимся в пути…»
Вот и все о трагедии семьи, внезапно потерявшей сына и брата, «дна коснувшимся в пути». Смерть старшего брата оставила в его памяти неизгладимый след.
«Искусство – это борьба человека со смертью, его попытка отстоять себя перед лицом собственной смерти. Так на протяжении многих лет я подходил к своему творчеству», – сказал он в одном интервью. В 1984 году вышла его вторая книга стихов «Небом и землею», посвященная памяти нашего покойного брата.
И я понимаю, как он был раним, как сильна была в нем память. Я словно проникаю в глубину его души. Прошлое жило в нем и с ним.
Но жизнь побеждала: красота ее, свет, окружающая его природа, музыка… Он навсегда оставался тем полным любопытства к жизни, чутким ко всему происходящему, каким был тогда, в свои пять лет, когда пришел провожать корабли. И спустя десятилетия я прочту эти строки:
Я скажу, от себя не таясь,Что еще продолжается связьС тем до слез непорочно-простымДетским миром травы и листвы…Он словно чувствует себя частицей мироздания:
Я сливаюсь с криком птиц и стономСосен в их вершинах утомленных,В их больших натруженных вершинах……Я биеньем сердца бег оленейРазличаю в шорохах вселенной.Я, к земле прикладывая ухо,Слышу, как она вздыхает глухо.Вот еще мгновенье – и я слышуБога…Раздумья Евгения о жизни глубоки: «Человек должен делать усилие, чтобы ощутить своей душой следы божественного, воспринимать духовное».
Одно из его стихотворений начинается словами: «Дыханьем дух был создан, речью – тело».
Тайна нашего существования в этом мире. Тайна жизни и смерти. Тайна времени: «Я стоял в саду и слушал время, / Что всходило от корней к листве».
Тайна рождения поэтического слова:
Каким должно быть слово,И страстно и сурово,Кипящими мазками,Горящими смычками?Упрощено и сложно,Оправдано и ложно,Земной оси основа,Каким должно быть слово?И вновь те же беспокойные раздумья о смысле жизни:
Вдоль степенных, достойных, медлительных рек, что словно желаютУспокоить, напомнить, что ты – путешественник, странник…Рассказывая об одном своем путешествии, он вспомнил образ чайки. «Чайка в Талмуде – символ беспокойства духа при пересечении моря житейских невзгод.
А вообще тема путешествия – символическая в искусстве. Есть путешествия в пространстве, во времени, и есть путешествие духа».
Я спросила тогда: «Чем было для тебя это путешествие?» Он ответил: «Путешествием духа».
Мы говорили с ним о конкретном путешествии, но слова эти были глубже, он невольно сказал обо всей своей жизни. Неслучайно в одном из многих отзывов на его поэзию я нашла слова, которые меня особенно впечатлили: «Собственный, ни на кого не похожий голос… настоящее путешествие духа» (Генри Гиффорд, профессор Бристольского университета).
О чайках он написал первое стихотворение в 19 лет.
Этой ночью я думал о чайках,Исчезающих в красном закате,И слышал их хриплые крики.Я думал о чайках,Спящих безмятежно, как дети,И видел их белые спины,Когда они покачивалисьНа ленивых волнах.…Этой ночью я думал о Земле,И слышал ее голоса,И оставался наедине с ней…Теперь я понимаю, почему образ чайки так любим им. Беспокойство духа пробудилось в нем слишком рано…
Ему было 17, когда он уехал учиться в Москву. Его, еврейского юношу, Латвия как своего представителя отправила учиться в Московский университет имени Ломоносова. Он был гордостью школы. Так однажды сказала мне его учительница. Но еще до отъезда он заинтересовался Библией, комментариями к ней, Талмудом, еврейской философией. Возвращаясь в прошлое, невольно вспоминаю родителей: отца-журналиста и маму, выросшую в религиозной хасидской семье. В духовном плане они были далеки друг от друга. И вновь поражаюсь силе ее характера, вспоминая, что в шестидесятых годах прошлого века брат прошел обряд бармицвы, еврейского совершеннолетия, и читал на иврите главу из Библии, выпавшую на его тринадцатилетие. Смутно помню учителя иврита, очень пожилого человека, с которым иногда встречалась в дверях нашей коммунальной квартиры.
Во время бар-мицвы – она проходила в Рижской синагоге – мы, сестры, стояли на улице. Внутри, кроме родителей, были лишь те, кто не раз доказал свою верность тайно происходящему в этих стенах…
За разрешение на репатриацию мама боролась несколько лет. Когда она, казалось, чудом его получила, откладывать выезд было нельзя. Брат уезжал, не закончив университет и выбранный им факультет психологии. И хотя он мечтал об Израиле, расставание с привычным миром ему далось нелегко. Спустя годы он выразит свое чувство:
С кем все это было, как давно,Небо, запах моря и трава,Больно, возвращенья не дано,Как опять кружится голова.И тут же, будто споря с собой, возвращая себя к реальности: «Но зачем давно ушедший мир / Воскрешать, вытаскивать на свет?»
Мы расставались с ним в годы, когда человек ищет себя, свое призвание, а встретились спустя десятилетие. Об этом периоде я узнаю по старым вырезкам из газет и журналов. Что-то сохранилось в его архивах, что-то я находила сама и с помощью его друзей. Каждая такая встреча с ним словно открывала какую-то страницу его жизни. Он был очень педантичен. Хранил открытки, фотографии, письма друзей. Самые первые свои рассказы и стихи. В небольших записных книжках – впечатления о встречах. Наброски рассказов. Летящие, будто догоняющие друг друга буквы.
Читаю и надолго возвращаюсь в прошлое. Вот снова он, хотя это герой короткого рассказа…
«…взморье это было ветреное и широкое». И в конце, подобно вздоху:
«Так проходят годы, и мы уже не чувствуем ветра, несущегося по взморью и сыплющего чистым песком, не можем пройти по удивительному пространству побережья рано утром; мы уже не видим моря».
Вот сбереженная им, пожелтевшая от времени аккуратная вырезка из газеты на иврите. «Молодой поэт из Риги Залман Дубнов в течение целого часа беседовал с Любавичским ребе о Зигмунде Фрейде и о свободе выбора в иудаизме».
На отдельном листке – наброски мыслей об этой встрече. И не раз в трудные моменты жизни брат обращался за советом к человеку, оставившему глубокий след в его душе. И всегда получал ответ. Воплощал ли он его советы в жизнь? Творческая, увлекающаяся натура, он часто шел за порывом своей души… Он был поэт, и это, а не логика жизни, вело его.
Трижды он был лауреатом премии президента Израиля Залмана Шазара. И дважды – Тель-Авивского фонда искусств и литературы. Об истории первой премии писали на иврите и на русском. Кто-то переслал Залману Шазару стихи молодого поэта Залмана (Евгения) Дубнова о Иерусалиме. Президент знал русский язык. Стихотворение глубоко взволновало его, особенно последние строки:
Нижнюю кромку одежды твоей теребя,Ерусалим, я бы мог умереть за тебя…Это было одним из первых его стихотворений о Иерусалиме, точными деталями он сумел передать древность города и чувства, которые он у него вызывает:
Ночь, ни души, только ветром разносится страх,Ветер идет по мечетям, шуршит на коврах,Роется в царских могилах, приветствует прах,Треплет, забывшись, траву в Гефсиманских садах.Как непохожи и как светлы его стихи о Иерусалиме, написанные в последующие годы. Мой брат был влюблен в этот город и, подобно влюбленному, открывал в нем ему одному видимые черты.
Миндаль цвел всюду, почки набухалиОливкового цвета, и ветвейРост быстрый новых шел, и плод скорейСозреть старался, чтоб благословлялиЕго на праздник…Вот небольшое интервью в первых номерах журнала «Сион», некогда популярного в Израиле. На фотографии брат через три года после репатриации. Совсем молод. Лицо освещает улыбка. Он рассказывает о себе. Печатался в «Гранях», «Русской мысли», «Новом русском слове», в журналах «Время и мы», «Современник», в израильской прессе на русском языке.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски
1
Статья была опубликована в нью-йоркском «Новом журнале», 1991, выпуск № 183.
2
Цитата из стихотворения Евгения Дубнова «Смотри, как свечка оплывает…» Статья была опубликована в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории» № 5-6 (223) за май-июнь 2020 г.