Царица темной реки

Шаг за шагом, шаг за шагом, уже почти две трети пути до домика прошел, но ни единой живой души не встретил, ни дружелюбно настроенной, ни враждебно. Стояла покойная тишина, пахло лесными запахами, и что самое интересное, воздух был какой-то другой. Не могу толком объяснить, в чем заключалось отличие. Он был чище и вкуснее, что ли.

Оглянулся. Меж деревьями по-прежнему виднелась дверь на нашу сторону, уже казавшаяся не больше почтовой открытки. Окончательно приободрившись, я направился к домику, до которого оставалось всего-то метров двадцать открытого пространства. Вообще-то самое время шарахнуть по незваному гостю из окна из чего-нибудь огнестрельного, но все окна закрыты.

Зато дверь вдруг распахнулась – на всю ширину, ударившись об стену. Я машинально поднял автомат, но тут же опустил: на крыльце стояла Эржи, прямо-таки сиявшая от радости: с той же прической, но в другом платье, палевом, богато украшенном кружевами. В голове у меня промелькнуло: ну конечно, какая женщина, пусть даже и на загадочном портрете, где она оказалась не живописным изображением, а совершенно живой, сможет простоять в одном и том же платье двести лет?

Стуча каблучками, она сбежала по широким ступенькам и бросилась мне на шею так, что моментально стало ясно; все вчерашнее вовсе не было мимолетным капризом, свойственным ветреным красавицам. Я едва успел, прежде чем обнять ее, поставить автомат на предохранитель и закинуть его за плечо. Эржи, радостно смеясь, целовала меня и что-то тараторила, но вскоре умолкла – вспомнила, что словами мы договориться решительно неспособны. Отшатнулась вдруг, сделала неописуемую, но безусловно радостную гримаску, словно вспомнила вдруг что-то чертовски приятное, схватила меня за руку и повлекла на крыльцо. Точности ради я сказал бы «потащила», но применительно к благородной графине, безусловно, подходили более возвышенные эпитеты – с точки зрения искусствоведа, пусть и недоучившегося.

Миновав прихожую и две комнаты, увешанные коврами с охотничьими сценами и портретами, – не было времени разглядывать внимательно всю эту красоту, мы оказались в большом зале со сводчатым потолком. Эржи показала мне на одно из кресел у массивного большого стола посреди комнаты, повела вокруг ладонью с таким видом, словно спрашивала: «Ну, как тебе у меня?»

Я, как мог, изобразил на физиономии крайнее восхищение. Зал того стоил: как и в доме графа, здесь висели на стенах головы разнообразных зверей, рогатых и клыкастых. Вот только графская коллекция, я определил сразу, здешней, безусловно, проигрывала: оленьи рога не в пример превосходили величиной и ветвистостью, оскаленные волчьи головы (и две медвежьи) поражали размерами (кабаньи клыки были чуть ли не в полметра длиной). Ружья в стойках по обе стороны зала были старинного фасона, кремневые (навидался, когда проходил практику в музее), но здешние выглядели новенькими, ухоженными, как и сабли, длинные кинжалы, тесаки. Отнюдь не музейный был вид, не то что у висевших в зале с охотничьими трофеями графа. Куда это меня ненароком занесло? Эржи смешливо наблюдала за мной – видела, что произвела впечатление, и это ей нравилось. В довершение всего показала пальчиком на самого клыкастого кабана, ткнула себя в грудь и сделала вид, будто прицеливается из ружья. Я только головой покрутил. Конечно, надо полагать, юную благородную особу на охоте сопровождала немаленькая толпа егерей, псарей и прочих доезжачих (как на той вон большой картине слева), но все равно завалить такого свина, да еще из тогдашнего ружья, – внушает уважение…

И тут я вспомнил, что мы худо-бедно можем общаться рисунками в блокноте. Правда, не представлял пока что, как изобразить карандашом на бумаге то, что меня тревожило с первого момента, как только я проснулся и увидел рамы без картин, – а беспокойство было нешуточное. Обнаружившийся в моей спальне загадочный портрет, точнее, то, что от него осталось, не выглядел такой уж диковиной по сравнению с дверью в неизвестный мир, но уж она… Можно представить, какой переполох поднимется, если увидит кто-то посторонний. К тому же по дому разгуливают три дебреценских комиссара по делам искусства, люди, надо полагать, в живописи сведущие, лица у них интеллигентные. Моментально разнесется слух, что в расположении роты обнаружился загадочный природный феномен, информация пойдет выше, обязательно подключится «Смерш». А кто был, так сказать, первооткрывателем? Ваш покорный слуга, то-то и оно. Нет, бояться совершенно нечего, кто и в чем меня может обвинить? Я, в конце концов, не виноват, что эта клятая дверь обнаружилась именно в моей спальне, не я же ее смастерил, но все равно семь потов сойдет, по десяти инстанциям протаскают, душу вынут и могут забыть назад вставить. Положеньице…

Портьеры, конечно, могут помочь. Я забыл упомянуть, рассказывая обо всех диковинах, о такой прозаической вещи: у обеих картин висели, отдернутые сейчас, солидные портьеры. Задернутые, они явно закрывали картины до пола: не всем граф дозволял картинами любоваться, ох, не всем, кто-то о них и знать не должен был… Сейчас моя спальня заперта изнутри на задвижку, никто не войдет, когда вернусь, задерну…

Впрочем, полной гарантии это не дает: та же белка преспокойно проникала туда и обратно, что ей стоит прошмыгнуть под портьерой? А главное, вместо белки может заявиться и гораздо более опасный экскурсант – двуногий. Разбойников, говорил Иштван, здесь некогда водилась тьма-тьмущая. И возись с ним потом. Ну, предположим, с нашим огневым превосходством это особого труда не составит, но непременно выйдет шум, переполох, и конец тайне – с непредсказуемыми последствиями…

У меня появилась мысль, для военного человека, каким я был уже несколько лет, вполне естественная: пора бы, военным языком выражаясь, определиться на местности. Выяснить, в конце концов, куда это меня столь неожиданно занесло.

Блокнот был при мне, в нагрудном кармане гимнастерки. Я его достал, нарисовал вопросительный знак чуть ли не во всю страницу и положил перед Эржи. Потом широко развел обеими руками, очень надеясь, что я имею в виду не просто этот домик, а это место вообще.

Кажется, она поняла. С совершенно спокойным лицом написала всего несколько слов и повернула блокнот ко мне.

Вот тут я форменным образом остолбенел. Потому что там ее аккуратным почерком было написано: Anno Domini 1775.

Поднял голову. Встретив мой взгляд (могу догадываться, он был заполошным, недоверчивым, удивленным), Эржи повторила мой жест: широко развела обеими руками. Подошла к окну и точно так же раскинула руки. Потом с очень серьезным лицом перекрестилась на висевшее в углу большое распятие черного дерева. Подошла к столу и розовым ноготком словно бы подчеркнула только что сделанную ею надпись. Чуть развела руками, словно хотела сказать: хочешь ты или нет, но так и обстоит…

Я и верил, и не верил. Доводилось мне читать о путешествиях во времени – и «Машину времени», и «Янки из Коннектикута», и довоенный, ныне совершенно забытый отечественный «Бесцеремонный Роман». Однако я всегда полагал, что фантастика фантастикой – а жизнь жизнью. Никогда не слышал, чтобы ученые хоть словечком заикались о возможности путешествий во времени. Прикажете теперь верить, что советский офицер с автоматом на плече вдруг оказался в Венгрии восемнадцатого века?

С другой стороны… Картина, оказавшаяся дверью в другой мир, в самом деле существовала – как и портрет, с которого вдруг сошла умершая двести лет назад девушка, оказавшаяся не духом или призраком, а созданием из плоти и крови. Как ни протестовала душа стойкого материалиста, требовалось сделать над собой усилие и признать: фантастические события, пожалуй что, требуют фантастических же объяснений, когда вокруг не морок, не галлюцинация – самая доподлинная реальность…

И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Если вокруг реальность, натуральный восемнадцатый век, то дверь-картина как открылась, так может и закрыться. И останусь я в прошлом, да вдобавок не в своем, в чужой стране, посреди чужого народа, на языке которого не знаю ни словечка. И что делать?

Пытливо наблюдавшая за мной Эржи вдруг с притворно сердитой гримаской хлопнула себя по лбу ладошкой, взяла со стола большой колокольчик, кажется, серебряный, громко позвонила и уселась рядом в со мной с крайне надменным видом, какого прежде на себя не напускала. Я покосился на нее: осанка, поза, выражение лица – теперь это и впрямь была графиня восемнадцатого века, способная и казнить, и миловать (у них, как и у нас, я читал, тогда еще существовало крепостное право, если у нее есть земли, есть и крепостные).

Вошел старик крайне колоритного вида, напомнивший мне читаные исторические романы: холщовая рубаха, белая, чистая, со скупой красной вышивкой по вороту, длиной чуть ли не до колен, с синим матерчатым кушаком, такие же шаровары и странная кожаная обувь, нечто среднее меж лаптями и сапогами. Остановившись в нескольких шагах, он отвесил натуральный поясной поклон, о котором я раньше только читал в тех же романах. Когда он выпрямился, я поразился его взгляду – не то чтобы приниженному, просто такими и должны быть глаза человека, осознающего себя имуществом и совершенно с этим примирившегося. Да уж, восемнадцатый век…

Эржи произнесла несколько фраз – с надменностью настоящей графини. Старик обернулся ко мне, отвесил такой же поясной поклон и почтительно сказал:

– Мне имя на Юро. Я сом русин. Пане ласкавы разумие такий говор?

Ах, вот оно что. Сюрпризом для меня это не стало: пройдя пол-Венгрии, я уже знал, что здесь кроме мадьяр живут еще и славяне: и словаки, и русины нескольких народностей, отличавшихся языками. Встречали они нас гораздо приветливее венгров, и договориться с ними было гораздо легче, хоть и с некоторым трудом.

Вот и сейчас, когда я с ним заговорил, понять друг друга все же можно было. Эржи прислушивалась к нашей беседе так, словно все – ну, почти все – понимала. Очень быстро что-то произнесла приказным тоном, и старик, оборвав фразу на полуслове, сообщил мне, что «ясная пани графиня розумие русинский и сама може размовлять». Вслед за тем, словно выполняя заранее полученные инструкции, поклонился нам в пояс и тихонько вышел.

– Как мне это раньше в голову не пришло! – сказала Эржи. – Теперь и говорить можем, а не на бумажке писать, как немые.

(Нельзя сказать, что разговор у нас пошел теперь так уж гладко – языки все же разные, иногда она не понимала меня, иногда я не понимал ее, приходилось переспрашивать, порой не раз, помогая себе жестами, – что нас обоих только забавляло. Но все же теперь мы могли общаться более-менее свободно. Прошло много лет, и я не держал в памяти наши разговоры дословно – да и зачем? – а потому пойду по самому легкому пути: буду пересказывать наши беседы правильным русским языком.)

– Я тебе могу еще раз поклясться на распятии – это действительно Анно Домини тысяча семьсот сорок пятый.

– Не надо, верю, – сказал я. – Но как так могло получиться? Не знаю, как ты, но я никогда не верил в колдовство…

Эржи звонко рассмеялась:

– Никакое это не колдовство. С колдовством я бы и не стала связываться как богобоязненная христианка. Тайные науки… Тайные знания… Тайные умения… Примерно так. Точнее я объяснить не могу – в ученые материи не посвящена. А тот, кто мог бы… – Ее личико на миг омрачилось. – Он погиб, не успев взяться за третью картину.

– А как же теперь быть с этими двумя? Такая дверь меж временами – штука опасная.

– Это ненадолго, – сказала Эржи. – Скоро все закроется, день-два. Останутся только картины, пейзаж и портрет. Самые обычные картины. Я надеюсь, день-два ты сумеешь удержать все в тайне? Задернешь портьеры, попробуй раздобыть ключ и запирать дверь снаружи, когда будешь уходить. У дворецкого всегда есть ключи от всех дверей… Ты еще не взял?

– Да как-то не подумал, что понадобится…

– Возьми сразу, как только вернешься. От нас к вам никто не попадет, я уже позаботилась. А вот если в твое отсутствие кто-нибудь обнаружит дверь и решит наведаться в гости, трудно и предсказать, что из этого выйдет. – Она послала мне лукавый взгляд. – В тебе-то я уверена, ты сумеешь сохранить тайну…

– Подожди, – сказал я чуточку ошеломленно. – Как же так… Два-три дня…

– Увы… – Она сделала грустную гримаску. – Есть обстоятельства, которые сильнее нас.

– Так ты что же, вернешься в портрет?

– Вот уж нет, – засмеялась Эржи. – Нет, конечно, изображение на портрете будет прежнее, но сама я остаюсь здесь. Слишком многое еще не закончено. Долго рассказывать.

Останется здесь… и погибнет от яда в бокале. Сказать ей об этом? Но я же не знаю подробностей, представления не имею, где, в каком доме, в каком именно бокале ее подстерегает отрава… Успокойся, внушал я себе, она уже умерла двести лет назад, в любом случае с ней это произойдет, если она намерена остаться здесь, в своем времени. И надо же было, чтобы это случилось именно со мной!

– Господи! – спохватилась Эржи. – Заболталась, обрадовалась, что мы теперь с тобой можем свободно разговаривать – и совсем забыла о долге хозяйки. Я сейчас велю подать завтрак…

Я взглянул на часы и поднялся:

– Нет времени на завтрак, Эржи, как ни жаль. Через четверть часа сыграют подъем, начнется обычная военная жизнь, и мне всем этим командовать. Ничего не поделаешь, служба…

– Я понимаю, – покладисто согласилась она и тоже встала. – У меня среди родных было столько военных… – И, подойдя вплотную, положила мне руки на плечи. – Но ведь всякая служба когда-нибудь кончается… Я приду ночью.

Прощание немножко затянулось, но я успевал к подъему, даже немного времени было в запасе. Да и не имелось каких-то неотложных дел, не было необходимости с ходу включаться в налаженную жизнь роты. Эржи помахала мне с крыльца, я помахал ей и быстрым шагом направился в свой двадцатый век. Благо «дверь» никуда не делась, и возле нее отиралась белка, кажется, та самая.

Цыкнув на нее, я шагнул в комнату и первым делом плотно задернул портьеру «двери», потом портрета. Критически присмотрелся, отступив на пару шагов. Если не знать, что за портьерами, получилось вполне благолепно – а кто чужой завалится в мою спальню и станет лазить за портьерами?

Позвонил дежурному по роте – никаких происшествий не случилось, никто меня не искал, не звонил ни из батальона, ни выше. Так что на какое-то время спокойная жизнь обеспечена. Есть полная возможность кое-кого порасспросить, развязать кое-какие узелочки – не столько из любопытства, сколько по въевшейся привычке доводить начатое дело до конца. С кого начать, с Паши или с Иштвана? А пожалуй, с того, кто первым под руку подвернется…

Кто первым подвернулся под руку, стало ясно сразу же – по деликатному стуку во все еще запертую на щеколду дверь. И по деликатности и по самому стуку – Паша стучать ни за что бы не стал, в армии не стучат (правда, только в те двери, перед которыми нет приемной с адъютантом или часового).

Так и есть, на пороге обнаружился Иштван во всем блеске – ливрея в золотом шитье, позолоченные пуговицы с графским гербом, панталоны до колен, белоснежные чулки, туфли с позолоченными пряжками. Так он по дому и расхаживал. Бойцы его прозвали Павлин-Мавлин, посмеивались вслед, но не обижали. Лейтенант Горский, мой самый молодой командир взвода (месяц как из школы ускоренного выпуска младших лейтенантов, едва усики начали пробиваться), даже с ним сфотографировался. Сказал, что пошлет карточку невесте, пусть полюбуется, какая экзотика попадается на войне – настоящий старорежимный дворецкий, как у нас в царские времена.

С отработанным за десятилетия поклоном Иштван сказал:

– С позволения господина капитана я заберу посуду?

– Да пожалуйста, – сказал я, пропуская его в комнату.

Он сделал пару шагов к столу – и вдруг остановился как вкопанный. Вместо привычного бесстрастно-услужливого выражения на лице появился неописуемый страх, оно побледнело так, что стало белее седых бакенбардов. Я проследил за его взглядом – он был прикован к возвышавшемуся во главе стола графину с портрета (там еще оставалось изрядно пурпурного нектара). Что-то он должен был знать, стервец, – и сам прослужил здесь всю сознательную жизнь, и упомянул как-то мимоходом, что его семейство служило графам Ракели добрых полторы сотни лет…

– Да что с вами такое, Иштван? – спросил я с наигранным удивлением. – Вы словно привидение узрели. Может, вам водички дать?

– Н‑не надо, – выговорил он, полное впечатление, легонько постукивая зубами.

Его взгляд метнулся к портьерам, наглухо закрывавшим картины, потом вернулся к графину – и снова заполошно метнулся к той портьере, что закрывала портрет. Не требовалось особенного труда, чтоб понять ход его мыслей. Он несколько овладел собой – должно быть, сказалась многолетняя лакейская муштра, – но все еще таращился на графин с неприкрытым страхом.

– Ага! – Я сделал вид, будто меня осенило. – Такое впечатление, что вас не на шутку испугал этот безобидный сосуд?

– Это же… это же… – Он снова уставился на закрывавшую портрет портьеру.

– Ну да, – сказал я самым будничным тоном. – Это графин с портрета. Вы знаете, Иштван, у вас очень интересный дом. У меня сегодня ночью была крайне занятная гостья…

– И вы живы, господин капитан? – вырвалось у него.

– Как видите, – пожал я плечами. – А с чего бы мне быть мертвым?

– Некоторые говорят, она сосет кровь, когда приходит…

– Сплетни и наветы, – сказал я. – Очень милая и воспитанная девушка, можете мне поверить, никакой не упырь. А что, был кто-то, у кого она высосала кровь? И очевидцы есть?

– Нет, никто никогда не видел… но некоторые болтают…

– Ну, о красивых девушках вечно болтают всякие глупости, вам ли, в ваши годы, не знать… Хотите что-то спросить?

– Осмелюсь спросить, господин капитан, а… а там? – Он оглянулся на портьеру, закрывавшую дверь в восемнадцатый век.

– Там тоже никаких ужасов. Хотите убедиться? – Я подошел к портьере и распахнул ее примерно на метр. – Как видите, солнышко светит, листочки шелестят, страшнее белки зверя я там не видел. И даже был в том красивом домике. И никакие чудища меня не съели, там вообще нет чудищ. Там всего-навсего та же Венгрия, разве что не девятьсот сорок пятого года от Рождества Христова, а семьсот сорок пятого. Так мне сказали, и я этому почему-то верю. Интересно, а вы?

– Я т‑тоже… – почти прошептал он. – Именно в тот год все и произошло…

– Что?

Он молчал, как истукан. Похоже, его легонько познабливало, хотя в комнате было совсем не холодно. Подойдя к нему почти вплотную – он невольно отступил, но налетел поясницей на массивную столешницу и замер, – я сказал тем тоном, каким порой допрашивал пленных «языков»:

– Ну вот что, Иштван. Ясно уже, что обо всем этом, – я мельком указал на обе портьеры, – вы что-то знаете, и, чует моя душа, немало. Всю жизнь здесь прослужили, а ваша семья – вообще полторы сотни лет. Классический старый слуга, знающий многие секреты хозяев. До сих пор мне такие попадались только в романах, но, оказывается, и в реальности они существуют. Тем лучше. Садитесь.

– Я не смею в вашем присутствии…

– Садитесь, черт возьми! – рявкнул я медвежьим басом унтера, неважно, какой страны: в любой армии унтера, они же сержанты и капралы, орут одинаково зверообразно.

Подействовало. Он подобрался, явно вспомнив молодые армейские годы, и робко опустился на краешек кресла. Усевшись в стоявшее напротив и закурив, я сказал:

– А теперь рассказывайте, Иштван, и подробнее. Только, понятное дело, не от Адама и Евы.

– Господин капитан, к чему вам эти дела ушедших столетий? Ну, предположим, не до конца ушедших, но все равно…

– Буду с вами предельно откровенным, Иштван, – сказал я. – Если бы речь шла только о девушке, которая ночами выходит из портрета, я бы никого не стал расспрашивать и держал бы все в тайне. Но, к сожалению, есть еще и это, – я показал на скрывавшую пейзаж портьеру. – А это осложняет дело и сулит серьезные неприятности нам обоим. Представляете, что начнется, если об этом узнают? И кто первым делом за нас с вами возьмется? Вы же старый вояка, должны знать, что такое военная контрразведка…

– Очень неприятные типы, – поджал губы дворецкий.

– Согласен, – сказал я. – Они в любой армии таковы, и наша, скажу по секрету, не исключение. Для меня, собственно говоря, особых неприятностей не будет – в конце концов, я нисколечко не виноват, что меня поселили в комнате с этими именно картинами. Но нервы помотают изрядно. А вот вы… Вы не просто свидетель, как я, вы доверенный человек графа, служите здесь добрых четверть века. Бесценный, можно сказать, источник информации. На их месте я бы в вас вцепился мертвой хваткой, как гончие в зайца. Вы уж извините, но вы мне не брат родной и даже не троюродный. Будете молчать – мне, чтобы опередить события, придется нынче же написать рапорт куда следует. Вы не один год прожили в России, наверняка нахватались русских поговорок?

– Конечно…

– Тогда, может, знаете и такую: «Своя рубашка ближе к телу»?

– Знаю…

– Вот видите.

– Господин капитан… Но ведь это все равно уже есть… и в прежнее состояние уже не удастся вернуть?

Я и сам рассуждал примерно так же, но, разумеется, посвящать его в свои мысли не стал.

– А если удастся? – спросил я (и сам в это верил). – В конце концов, любую открытую дверь можно закрыть, даже такую. Если нашелся способ открыть, может найтись и способ закрыть. Согласны?

– Может быть, вы и правы, господин капитан…

– Я сегодня обязательно поговорю об этом… сами понимаете, с кем.

В глазах у него страха стало меньше, а вот живого интереса явно прибавилось:

– Вы хотите сказать, господин капитан, она еще вернется?

Мы с ним были сейчас чем-то наподобие двух заговорщиков, и не было смысла что-то от него скрывать. В конце концов, советских военных тайн я ему не выдавал.

– Во всяком случае, она обещала, – сказал я.

– Господин капитан, простите за любопытство… А где она сейчас?

Я кивнул на портьеру:

– В своем охотничьем домике. Том самом, что сгорел во время войны четверть века назад, а вот столетием раньше процветает… Ну, Иштван? Так что вы обо всем этом знаете?

– В двух словах не расскажешь…

Я посмотрел на часы. На четырнадцать ноль-ноль (звонил дежурный из штаба батальона) у комбата назначено совещание командиров стрелковых рот и еще нескольких подразделений, а сейчас нет и десяти, и никаких неотложных дел не предвидится. Езды до городка, где разместился комбат со штабом, – минут двадцать, а больше никаких забот. Времени достаточно.

– Ничего, времени у меня достаточно, – сказал я. – Только постарайтесь не рассусоливать. Выделяйте главное.

– Главное… Главное, пожалуй, в том, господин капитан, что история, которую я вам рассказал в первый день, – сплошная ложь.

– Это которая?

– О том, что у графини Эржи был роман с графом Рудольфом и старый ревнивый муж, граф Пароттаи, узнав об этом, ее отравил. А потом нанял наемных убийц и для Рудольфа. Все было совсем не так. Роман у нее был не с Рудольфом, а как раз с художником, нарисовавшим обе картины, Михалом Отрокочи. А граф Пароттаи, между прочим, был вовсе не старик, а мужчина средних лет, и у него самого был пылкий роман с одной дамой. Они с графиней с некоторых пор жили каждый своей жизнью и совершенно друг друга не ревновали. Никто графиню не травил. Она просто исчезла. Вот графа Рудольфа и правда убили на лесной дороге. Могила графини Эржи в фамильном склепе пуста. Всю эту историю с романом, ревностью и ядом в бокале очень мастерски распустили в виде сплетни, и все ей поверили: для тех времен история была прямо-таки банальная…

– А на самом деле как было?

– Позвольте, господин капитан, я зайду немного издалека… Ни нынешний господин граф, ни его отец никогда не интересовались книгами, а вот дедушка – наоборот. Он был… Есть какое-то ученое слово, которым называют человека, охваченного прямо-таки фанатичной любовью к старым книгам и рукописям…

– Библиофил, – подсказал я. – Говорят еще – библиоман.

– Да, кажется, так это называли – именно библиоман… Эта страсть у него развилась рано, еще в относительно молодые годы, и захватила, как пьяницу – вино или гуляку – женщины. Правда, я так думаю, эта страсть гораздо благороднее вина или женщин, господин капитан?

– Пожалуй…

– Сам я уж никак не книгочей, но понимаю такие вещи… Вот только эта страсть себя проявляла точно так же, как другие, далеко не столь благородные. Я имею в виду, он света белого не видел за своей библиотекой. В жизни местного благородного общества совершенно никакого участия не принимал, чем многих против себя восстановил – на что ему было глубоко наплевать. Никого не принимал, никому не наносил визитов, не обращал внимания не только на женщин, но и на собственную жену. А она была женщина исключительно красивая, молодая, темпераментная, так что давно уже жила своей собственной жизнью. – Иштван отошел настолько, что его физиономия приняла чуточку плутовское выражение. – Болтали даже, что его дети… не совсем его дети, но это, я понимаю, к нашей теме отношения не имеет. Так вот, библиотека у него была огромная, а мой дедушка, тогда, конечно, молодой, работал у него одним из трех библиотекарей. Дедушка мой – единственный, кто, можно так сказать, выломился из фамильных традиций. Мало ему было гимназии – у нас в роду и полным-то курсом гимназии почти никто не может похвастать. Он, представьте себе, закончил университет в Вене! Но скоро стало ясно: ум он получил от природы, фамильную житейскую практичность в полной мере сохранил. Как только получил диплом, приехал к графу и поступил на испытательный срок библиотекарем. И не прогадал: граф был несметно богат и своим библиотекарям, если убеждался, что от них есть толк, платил жалованья, пожалуй, больше, чем государь император своим министрам. Но и работали они, как галерники. – Иштван ухмыльнулся. – А если подумать, фамильной традиции он не изменил нисколечко: всю жизнь пробыл в услужении у графа Ракели. Ведь если подумать, кто такой библиотекарь у знатного магната? Да тот же слуга. Пусть даже получает жалованье больше, чем министр, и у него есть собственный лакей… – Он заметил мое нетерпеливое движение и торопливо сказал: – Я вовсе не ухожу в сторону, господин капитан, и не уклоняюсь от темы. Просто о Шандоре нужно рассказать более-менее подробно, потому что он все это и открыл… Словом, граф его работой был так доволен, что уже через три года сделал старшим библиотекарем – было еще трое младших, у графа все было поставлено на широкую ногу. Граф дедушку в шутку называл своим главным егерем… Это и в самом деле напоминало охоту: у библиотекарей было с дюжину помощников, главным образом студенты, вообще образованные люди. Они, как охотники, рыскали по всей округе, добирались даже до Буды и Пешта[1], искали старые книги на продажу, а то и целые библиотеки. Потом грянула революция[2]. Граф Лайош и не подумал к восставшим примкнуть, а потому остался на самом хорошем счету в Вене. – Иштван усмехнулся. – Они там думали, что граф свято хранит верность новому императору, а на самом деле, дедушка говорил, граф попросту даже и не заметил всех этих заварушек, тем более что в наших местах серьезных боев и не было. Правда, «охоте» это на год принесло большой ущерб: добрая половина помощников ушла к восставшим, а остальным рискованно было разъезжать по военным дорогам, где их мог повесить кто угодно, приняв за вражеских лазутчиков. Ну, сами понимаете: идет война, страна в огне, да вдобавок повсюду крестьянские мятежи, румыны и словаки воюют с венграми, вошли хорватские войска, а тут разъезжает какой-то тип в поисках старинных книг – подозрительно с точки зрения военного человека, а?