Вахта Барса

Ты меня не поймешь, однако ладно – если Хендрикс на гитаре, Дэвис на трубе, «Бонзо» Бонем за ударными, я, пожалуй, не схвачусь за гусли.

Просто послушаю. Понаблюдаю вместе с тобой закат над афинской цитаделью, лучезарно подмигивая бесстыдно оглядывающим меня гетерам. Идите, уплывайте, проваливайте, я не захватил с собой денег.

На нас взирают и плотные бородатые мужики в сандалиях и хитонах: распив для лучшего течения благородной беседы сорокалитровую амфору с молодым вином, видят во мне некого сеньора-гейшу. Меня это не должно удивлять.

Не должно. Не должно. Мир рехнулся. И давно.

– Микстура Бехтерева, – сказал Барсов.

– Не возьмет, – покачал головой Максим.

– Высадка гуманоидов.

– Может быть, – пробормотал Стариков.

– Блеск таза.

– Твои дела, – откликнулся Максим.

– Для Беме вначале был блеск таза, – сказал Иван Барсов. – Видения начали его посещать после того, как он что-то усмотрел в перевернутой тазу: встал ночью в туалет, через пятнадцать минут вернулся к девушке пьяным – выпил водки. Я, Максим. Без видений, но с правильным самочувствием: с потребностью духовно расти. Куда и откуда мы бредем? откуда у меня золотая перхоть и изумрудные сопли? где, черт побери, Осянин? остальные уже приехали. Дзынь.

– Повышение бдительности, – сказал Максим.

– Бамц.

– Запущено взрывное устройство.

Из нас двоих работала ты одна, и нам хватало, в тебе есть все, что мне нужно – как и в миллиардах других. Думай о хорошем. Я наслежу вокруг, натопчу, ты меня впустишь. Нарисовать тебе барашка? Подняв за уши, я поцелую тебя в губы; от огня в твоих глазах оплавятся черные очки, солнца тут нет, и ты сидишь в этих очках без желания утешать, сквозной темой проходит одиночество, мне противно вставать с кресла, чтобы лечь в кровать, я называю это «Сделать Дао». Сама не поймешь – никто не объяснит.

Спущенные брюки.

Штормовое предупреждение. Со дна километровой впадины я достану тебе морскую звезду. Растоплю дыханием замерзший водопад, разложу перед тобой дюжину самолично вырванных змеиных языков, по дороге к тебя я мог умереть. Окоченеть с уставшим петь сердцем. Смерть предателям, больше веры неудачникам, вдоль бровки раздраженно бродит запасной футболист.

Он озабочен. Не склонен упрощать. Вавилон, Божьи Врата, наше значение одинаково ничтожно, законы АУМ непоколебимы, из-за скамейки с тренерами и массажистами выглядывает Барсов: Иван! А, Иван!

Чего?

В следующий раз огребешь! Не сомневайся! Меня и на поле не выпускают и Валентина в запас перевела; не получится с тобой – вспомнит обо мне, позовет послушать шокирующий томский блюз, и мы затеем красочные переодевания, представляясь белорусским шляхтичем и готовой на все гимназисткой, мой болт оживет, ударная волна от сказанных мною слов весьма слаба, зато потрахались. Воздали почести Венере. С введением в нее пластмассового.

Он не мой – муляж. И муляж, и мираж. В венском вальсе, как в медитативном трансе, спасительные абстракции, сверхличные скосы, только успевай выносить трупы, друзья не выдерживают, приглядись ко мне – я держусь.

Часы и сверчок. Тикают и поет. Ты меня выбрала, улыбнулась, привела в исполнение, и я в одиночку сгрыз пакет ванильного печенья, замолчи! идет верблюжонок, наваливается Африка, от старухи чужой к старухе своей, real falling in love? С дивана? я зла на педерастов, сужающих для меня возможность выбора. Их привычки диктуют глядеть на меня словно бы я им сестра, ну да, разумеется, я видела в гробу таких братьев. Принимая шланг за гадюку, собака бросалась и перекусывала – я бы у них не откусила. Эта категория людей не разложила бы меня на столе. Ты отличаешься и теряешь над собой контроль. Если ты заметил, что ты спятил, ты не спятил.

Я спятил.

Заметил… Все-таки заметил. По натуре романтик, неповторимый мученик в обтягивающих лосинах… с обнаженной дряблой грудью – заколдованный ясень, ты притворяешься мужчиной, ты особенный; я особенный, нагрузки на голову непереносимы, дым от сигареты выпускается вверх, вниз, перед собой, вверх, вниз, перед собой, вниз, вверх, вниз, накатывают волны сна, дает интервью серийный убийца, тебя выворачивает от однообразия, ничего не болит и не хочется выпить, существуют боевые системы, где между пальцами ног вставляют бритвы, Осянин – нет, ему ни к чему, Филипп взамен лезвий отращивает ногти, я знаю женщину, у которой они не растут; мои руки на ее плечах, в глазах сообщение с пометкой «молния» – идем! За мной! Умоляю тебя, уйди, заклинаю сторониться пугающей определенности; потащим наши кости, доставляя их на край земли и столкнув с него свинью-дауна, неполноценную с пятаком: прямую родню прожженных душ; мне бы пересилить наваждение, упоенно пошуршать над ухом последней оставшейся купюрой в пятьдесят рублей, я посижу с тобой. Тут Олег «Таран». Пусть тоже сидит.

Я сел. Да. Помнишь, сколь полноценно мы проводили время с четырьмя негритянками? В общежитии института Дружбы Народов – стряхнув с себя размышления о Высшем Бытие, неспешными в понимании, резкими в драке… Да. С четырьмя негритянками… и с четырьмя неграми. Такое не забудешь. В Ветхом Завете сказано: «не ложись с мужчиной, как с женщиной: это мерзость», но мы и не ложились. Никогда. Я никогда не шучу и никогда не говорю серьезно.

Не вижу противоречий.

У хлыстов «христовой любовью» называли групповой секс.

Не вижу и здесь. Ты сказал, черное? Мне послышалось, желтое. Я не справился. Меня заманили на земляничные поля и не остановили нож возле горла; я тяжело дышал, зажав его коленями. Весной он неожиданно вырос.

Романтическое помешательство, сезонный идиотизм, под свиным копытцем Апреля меняется сознание, у нас тут не все хорошо, носки ног цепляются за трапецию, в голодных глазах есть желание не сдаваться, ветер над морем остужает пылкое больное сердце, имевшее возможность остановиться; не валяться, трепыхаясь на перекрестке прибитой коброй – выпрямившись, раздулась, изготовилась к атаке, но каждый проходит и отвешивает оплеуху. Бу-уум.

Голова из стороны в сторону.

Бу-уум. Я ушел в чем был. Моря – пустыни, пустыни – города; заломив Людмиле руки, я массировал ее лбом между лопатками. Вдыхая вечернюю прохладу и ведя к кустам… зачем ты взяла с собой собаку? Я взяла ее гулять. И обязательно сенбернара? Другой нет.

Не води на поводке – потянет. Оббежав столб, ударит тебя об него; не откладывая, приумножит уличный гвалт: затем тишина и ты об этом не вспомнишь, больше не вспомнишь, свободу тебе, твоему сенбернару, я в широких трусах, с костюмом на вешалке – пощади. Не проси остаться.

Костюм оставлю, сам пойду. Захромавшей скаковой лошадью побреду по скоростному участку новой дороги, под тучей стрел отключаясь от внешнего и осознанно крутясь вместе с землей; многое уже ясно. Я присяду. Обхвачу изможденное лицо.

Сидящий на Небесной Сосне горячо приветствует посаженных на Небесный Кол.

Допив, я тебе позвоню.

Не пей – жги костры. Мысли разбредаются по окрестностям, и меня не отвратить от назначенного провидением: дровосеки внутри крушат и ломают…. мне знакомо это ощущение.

Язык, продираясь сквозь зубы, хочет вывалиться, загадочная группа усталых поджигателей неконтактна; я покрыт пылью, Сверхдуша Параматма покрыта тайной, полет Валькирий, полет Нибелунгов, робкое предположение о наличие в Безотказной Драконихе красоты души; без кислородного баллона мне не отдышаться, и я вижу окружающее в общем спектре, укрывая от милиции неизвестно кого.

Меня. Я стараюсь забыть… Одобряю. Человек ли ты?

Истинно. Безобидный человек, попавший в невероятный переплет. В «Макдональдсе», че. Не бойся, я друг. Очередь в туалет, толпа у писсуаров, что же происходит с людьми; нестерпимая однотонность, у меня остается минута, тридцать секунд, двадцать, я бы без лишнего шума, но они не расходятся, и мне не пробиться, а я подвержен, я помогу вам уйти из жизни; вы долго, вы очень долго, за волосы и головой об стену, за волосы четвертого, об стену пятого, кто-то сползает, кто-то объединяется против меня, испытывающего помимо всего трансцендентальные страдания, милиция обедала внизу. Принеслась на крик; сунувшись, одолела, я сказал: везите. Меня угораздило. Небо не с нами, до встречи на Светлояре, на Святом Озере, у невидимого Китежа, право на звонок: моя судьба – алло. Ага… Она точно умерла? Я звонил в семью не просыхавшей со мной полторы недели Новогоднего марафона Марии, Светланы, кажется, Татьяны; не взяв арестованного на руки, легавые толкали меня по лестнице вниз: вы? ты! я? я не падаю, грядущие муки, я… вопрос нескольких часов, я… до чего все жутко, я… отрекаюсь от дьявола, остолбенело следя за перемещениями облаков; я закусил губу, их психика регрессировала, Лена «Эрекция» пыталась меня понять и сошла с ума, из машины меня не выпускали.

Говорил, сорвусь – усмехались.

Нет сил терпеть – отмахивались. Ну, я и залил им все заднее сидение; по своей воле, однако вынужденно, вернувшись из Западной Бенгалии без Знаний: с малярией и кровавой дизентерией. О, да, да, да, в душу пришел мир, Рама – Сита, я – Татьяна, плотное телосложение, экстатические ерзанья, на лице от напряжения лопались капилляры, я выдохся за час до ее оргазма; поменьше, поменьше, неудача за неудачей? поменьше, похуже, я буду ответственным перед самим собой, не ограничиваясь разрешением эзотерической проблематики и расчесывая раковую родинку на перекопанном проспекте, габаритная милиция перевесилась назад убивать, и мне грозила смерть; я ударил первым, водителя затрясло, второй не додумался схватиться за руль, и нас вынесло на встречную; отвлекитесь от меня, отложите поездку в ад, не взламывая запоры готических ворот, сегодня опять короткий день, но не настолько же, лошади понесли, пышная борода затрепеталась, вы орите и скандальте, а я подыграю на тамбурине; чавкающая безжалостность… роптания заморившегося Хохотуна, лобовое столкновение под классику на FM – это «Щелкунчик».

Я знаю «Щелкунчик». Я только «Щелкунчик» и знаю. У Татьяны занято – бросила трубку… продавив плечом искореженную дверь, я выбираюсь на минуту из сна; я их покинул, они оба мертвы, мои метания среди интенсивного потока безразличных к нашему горю размыты, впрочем, никакого горя, слегка повреждена грудная клетка; продув легкие, я, опасаясь преследований и разбирательств, подтянулся к тебе. Вспоминая о случившемся без обострений, извивался на гостевом диване мелкой речкой. Набрал Татьяне.

«Приветствую вас, Маргарита Михайловна. Внимательно всмотритесь кого я люблю. Татьяна пришла?».

«Она уже не уходит».

«У нее завтра день…».

«Не желай ей здоровья. Она хочет умереть».

Стоящие на боевом посту, уносящие ноги, беззаботно превышающие дозу, не вижу разницы; пелена все толще и толще, дух выходит из тела по своим делам, отправляясь искать поводы радоваться жизни; я как-то незаметно оказался на краю пропасти. Стягивая свитер, оказался в туннеле. Через ворот мелькнул свет. Двойная детская коляска. У нас могли быть дети, по их венам струилась бы вселенская благость, ты передала эту мысль на хранение моей голове, но сонные ковбои должны спать и дальше. За пятью рядами штор. Набив брюхо бисквитным пирогом с абрикосами и миндалем.

Позже они станут героями. Пророками. Лифтерами.

На мысе Кумари на меня накинулся небольшой тигр – ну, ну, расслабься, разве это хорошо так себя вести, по горным тропам с морским оскалом я шатался скорченной благообразной старушкой и, настроившись попеть божественные гимны, полез в карман за книжкой с текстами; за ее краешек зацепился траченный презерватив, завтрашнего дня я не жду, и он не придет, на снегу крупные точки, квадраты, следы, проехал велосипед. Завалилась табличка «Берегись поезда». Ее вкопали после посещения Индии апостолом Фомой, который чист, обрызган, чист, Всевышний тасует колоду, выбрасывая ненужные карты, русалка мастурбирует в проруби, я скачу в нескошенных травах, и меня окликают соотечественники.

Харибол!

Хариболт. Кришна с нами.

С нами. С ними. Пягигорская фабрика делает шубки из норки, мутона и так далее. Гниды… Фабрика называется «Алеф».

Бог ты мой… Под черепной коробкой в темноте и изоляции идет своя жизнь. Это важный момент. Возьми долото и сними верхнюю половину, осуществляя возможность свободы; посмотри что происходит внутри – скромно и нервно… сверх ожиданий. На коврике для медитаций. Моя малышка под химическим кайфом, и морально мне тяжело: если ее голова – задница, то оральный секс – анальный; она поддавалась на уговоры. Я мял любимого кролика. Воистину, мы уроды.

Она выпила поллитра, сглотнула треть упаковки и у нее лишь слегка порозовели щечки. Сумасшедшая застенчивая кобылка… тонко чувствующая арктически морозы в нашем спальном мешке, лежащем на засаженном тополями, загаженном людьми плато; к нам забрели кабаны. В любое время.

Все может кончится в любое время. В любую секунду. На солнце блестят булыжники.

Ими, проломив, поставили точку. Притупляя чувства, лишились достигнутого.

Отвергались не ведающие тревог. Перешептывались пожилой учитель географии и накрашенная школьница в белых чулках – ее первый роман. Его последний. В консерватории он закрыл глаза, чтобы лучше войти в Гайдна, а она сомкнула их потому что уснула; я тебя угощу, разумеется, угостишь, свадебное платье я пущу на тряпки, не с тобой… с тобой… с тобой ни за что, ты насадила меня на крючок, ничего не разорвал?

Я бы тебя, разорвал бы тебя, по немощи не сумею, меня не хватит, цветок пахнет не цветком, зеленые склизкие стены, остывший экспрессо, мусс из лайма, волованы из слоеного теста; уйдешь от меня, деточка – покончу с собой.

А я на тебя заявлю.

Если я тебя оставлю?

Именно. Если моя голова еще не вконец задница.

У тебя не она. Она у тебя, но не там. Я там, я купаюсь с акулами, и он выпирает, у меня небольшие провалы. Булочки с марихуаной не печете?

Шли бы вы отсюда, товарищ клиент…

В интеллектуальном отношении вы меня не превосходите. Это тревожит, и я постепенно привыкаю. После автогола заштатного противника великий тренер сэр Алекс Фергюсон прыгал от радости, как макака – что требовать от вас. Чего ждать от меня. Пока я за себя отвечаю, но ich habe genug, с меня довольно, я не скрываю смятения; ад тому, кто подобно Энею не сможет удержать тень своей Креусы.

Дети повзрослеют и умрут, через десять световых лет на Камчатке будет двести миллионов волков, этот сон взбодрил темную сторону моей личности. У животных болит сердце. Едва ли от любви. В моей жесткой подушке не утонешь, взлеты не сменяют падения, с рейса из Якутска я, криво оскалившись, вышел в носках и бумажной треуголке; в полете я о многом передумал, у сидевшей рядом со мной дамы сильно болталась голова, ее сжирал безотчетный страх, и за ней приходил дьявол, от ее природной грации остались жалкие крохи, лишенная изящества шея молила о веревке, я держал на вытянутых потолок самолета, на него давило из неведомых далей, коньяк. Рахманинов. Отдохновение.

Андреас Киборгссон грыз ногти перед сексом, грустил после него; попав под дождь, зарылся в снег, текло и валило отовсюду, промок? замерз? Промок. Но ноги теплые. Даже носки дымятся. Треуголку спас – будь уверен. Будь уверен, финка боли в правом боку, будь уверен, на втором плане карканье воронья, будь уверен, рифмованные стихи напоминают детский лепет.

Вытащил сонливку, и за ней вытек глаз. Чувственность во мне усыхает, военный оркестр выдувает для меня шизофренические пассажи, придирчивый патруль обыскивает у священника крестильный ящик, и батюшка приглашает их на бесплатные православные курсы, зовет помыкать возвышенного горя; удаляясь скользящей походкой, лежать и вспоминать, ему представляется, что все надо делать нормально. В его храме скребут пол.

Отскребают жвачку.

До начала службы есть время сходить в парикмахерскую – опрокинув стаканчик и пройдясь по сатанинскому городу в хилых лучах серого солнца; сними же напряжение, облегчи судьбу, о ты, смачная блудница с низкой жо… услышь мой хриплый говорок. Здравствуйте, славная девушка. Проявите услужливость. Меня укусил тарантул.

В последний раз вы стриглись месяца четыре назад?

Может, четыре. А может, и десять. Я выделяю на стрижку сто рублей в год, но вы с тройным усердием сделаете меня красивым.

Вас уже сделали. На этот бок зачесываетесь?

Смотря, какой рукой.

Ушки открывать?

Ха. Мои здоровенные уши впервые назвали ушками. От неподобающего мне волнения у меня свело живот… возбуждение не оставило возможности для маневра; на весеннем балу согбенных людей с ограниченными умственными способностями трещали, плюясь искрами, свечи: фотографируйте их огонь, заваливайтесь со мной в ванну и через двенадцать этажей смотрите на звезды, я не намерен быть в стороне; давая старт забегу, Пасханалий Стартер выстрелил мне в грудь, в его Гипер-Биг-Мак чего-то не доложили… прелые запахи типичной незадачливости, сдвиги, осложнения, пестрота, в домах сдвигают шторы, они меня не ждут, я протестующе дергаю кадыком, непрерывно теряя в безмятежности, шипучая водка не сплачивает.

Филипп Осянин подавал ее с пузырьками, изумительно чувствуя блюз: между ним и шальным удмуртом Ижаем существует телепатическая связь. На что положил жизнь, друг Филипп?

На то, чтобы научиться на нее класть.

В тебе укореняется злость; тебя готовят, готовят в жертву, не поддавайся.

Мне нужно только здоровье и тишина. Притаптывая на ветхом мостке над болотом, я не орал со слезами в мобильный. Ненасытно осмысливая происходящее, отклонялся от крупных снежинок и язык прилип. К нёбу? Нет…

Страшно. Ничего страшнее не слышал. На воде поднос, на нем рыбья голова, Иоанн Предтеча – символ смерти и безмолвия, лопоухий поп опутан кабелями, на смену Богу… кто придет Ему на смену? кто пришел, кто подмял под себя, ловя в измельчавших потоках Глобального Сознания бьющих током угрей – мы извивались. Просто так не давались.

На узких дорожках между засыпанных могил, в зимнем лабиринте Даниловского кладбища у меня сперло дыхание, прояснился внутренний взгляд, приходи в мои сны. Поговорим. Дымя затухающей трубкой, я в любой момент могу добавить, наслушавшись обрывков речей с далеких планет: «правда жизнь твоя… правда твоя жизнь… меня от вас тошнит… взойди на костер, перестань общаться в вашей колонии обезьян… шур-ду-ба… чур-ду-хо…»; по подиуму бродят унылые модели, вперемешку с матросами гуляет щетинистый ветер, следуй Всевышнему… находи с ним компромисс – это цветы под окном, это жуткий мороз, это облачные пейзажи, создающие неопределенное настроение в закоулках смотрящей в пол столицы; прочищая горло, заорал жареный гусь – верно говорят, что все только начинается.

Ты, Максим, отстаешь. А? Праздник давно идет. Мы едем к трепещущим подругам, и нас, наверное, не впустят; Петровка дышит нам в спину, в здании правительства Москвы Семен «Ракета» думает открыть пиратскую радиостанцию, где, опираясь на кулаки, он сдавленным голосом призовет никого не бояться, ни о чем не мечтать, никому не давать себя использовать; рожденные жить вырываются в космос, ремнями стянуты не исключительно бесноватые – мы мирное население.

Они бросят против нас войска. Входите, не стесняйтесь, концентрируйтесь в теплых павильонах, приобретайте портфели для документов и устанавливайте современные непрозрачные окна: оформим и обслужим, новейший препарат поможет вашему мозгу, в нашей стиральной машине ваши расчлененные куски не ощутят дискомфорта; весь мир здесь. Я люблю тебя, Господь! Я капитально схожу с ума! Дальнобойность идет не от Канта, от копчика до загривка ходит волнами кожа, забиваются поры души; Филипп Осянин стоит на подоконнике, ковыряясь в носу, и его прогревают лучи Атона, увлекают метафизические задачи, ему с детства день за днем, час за часом снится страшный сон.

Home, sweet home. Растерзанные газетные ящики, готовый рвануть лифт, грустное шоу с участием перепившего студента – стань снежным человеком, сынок. Уходи отсюда, не оглядываясь. В горах и дремучих лесах тебя не заставят сидеть у компьютера, заниматься бухгалтерией, чистить канализации; твоя девушка перешептывается со своей матерью о стильном белье: она глупа. Она противна. Это вписывается в нашу схему, в наш план на игру; катились слезы размером с палец, заговаривался не торопящий события сотрудник МВД: «Мое звание, звание… как же тут пахнет ногами, я счастлив, но не чувствую, мое звание, звание, я лишь размышляю, китайцы лезут во все щели, в щелях их глаз неприкрытая вражда, могу ли я назвать себя свободным? Да. Так сразу? Да. Мое звание, звание… мое звание майор!».

«Ваше звание говно!».

«А я тебя, тебя… вот. Повяжу я тебя. Ты говоришь такие фразы, такие конкретные, зачем такие фразы вообще говорить, я был в командировке в Нальчике, и там сейчас режут барашка, там все время кого-нибудь режут; мое звание говно, а сам я придурок? Неосторожные слова… читая по звездному небу партитуру Вселенной, я бы сыграл на баяне величайшую музыку – в ней бы присутствовал Будда и вздыхала Земля, не все же потеряно, братья! нас не отсекут и не выключат: осуществляйте охрану своих собственных границ, не впуская в себя телевидение! в его хлюпающем вареве мне не освежиться, круги под глазами – часть имиджа. Окончательное постижение невозможно. Я могу нормально погадить, только когда у меня стоит… опасная игра. Большие усилия духа. Переклички угрюмых птиц и вибрирующих фабрик, выращенная на балконе тыква; я, раскурившись, замешкался. Ее унесли… Легко перенес! Состояние критическое. Эготизм, «Ракета», эротизм, я окоченел; ожидая сброшенную на парашюте любовницу, я думал не о ней, а у нее, вероятно, были дела. Она подобострастно рисовала на пыльном окне хмурого удода – советника царя Соломона; сняв шляпу, перекрестись.

Для людей, как мы, это раз плюнуть.

«Меня крышует мой Господь». Из всех блюзов Осянина именно он, именно… именно он запал мне в душу и засел в жилах.

– Рассчитывай на меня, – выходя на Ордынку, сказал Иван Барсов. – Держись моей спины. Некогда я хотел, чтобы меня подбодрили и заботливо вытерли гипотетические слезы, а ныне я и сам могу кого-нибудь поддержать. Я стал сильнее. Во взгляде поубавилось ненависти. Глаза – бесконечные тоннели, жестикуляция спокойна и умиротворенна, в голосе снисходительные нотки. Я больше не полезу на горку, откуда скатываются зациклившиеся на самовыражении… сотовая связь. Смешно…

– У тебя независимый ум. – недоуменно улыбнулся Стариков. – Нам следует опасаться твоих приступов.

– Правее, Максим, – пояснил Барсов.

– Ха…

– В магазине сотовой связи сидит картонная Мария Шарапова. Повеяло, да? Какой-то ты приторможенный. Но чем повеяло? Почему открыт твой рот? О Шараповой, даже картонной, найдется кому позаботиться. Только о ней. Не за компанию с майором Алексеевым.

– Он достойный человек, – сказал Стариков.

– У него взорвался электрический самовар, – вздохнул Иван Барсов.

– «Ракета» говорил, что майор Алексеев помогал многим нашим, раз за разом… подкрепляя свою незаменимость для Движения: медали за вклад в развитие у нас не вручают, однако благодарность и уважение он заслужил. В случае, если его отовсюду попрут, Осянин возьмет его с собой бродяжничать по стране… по миру… Филипп разберется.

Не выключайся. Покрути головой. Из дома выходят офицеры, на фасаде никаких надписей, на двери табличка «вход»; подбегающие деревья приглашают на Пролетарский проспект, на Кельтские игры, Лена «Эрекция» приоткрыла губы. Ее разве уже выпустили? Мне надлежит или огорчиться, или обрадоваться.

Я предпочту обрадоваться. Видеть в темноте вспышки выстрелов. Бросившись в вулкан, валяться на дне – здесь мелко, он потух, и под меня, решив бороться с моей неуправляемостью, подкладывают вязанки дров: любовь и смерть. Это слишком серьезные вещи, чтобы говорить о них серьезно. Что странного в том, что я не сплю? Держа удар, испытываю настоящее удовлетворение; она, они, она, одна и одна – театр амбициозных кукол, пожирание огня вдалеке от цирка, я выражаю себя в стоянии под ее окном: подожди. Покури. Помечтай. В три приема она стряхнула меня как засохшую грязь и помогла мне с правильным выбором; игрушечный грузовичок с оскалившимися бесами свернул со Сретенки в Даев переулок. Самолюбивая стрекоза лупила слабыми крылышками, Филипп Осянин не поместился – мы пришли нарушить тишину и сбить сердечный ритм, мы ограничены реальностью, бездеятельно раскованы, появляется невольная расслабленность, аналитические службы при Кремле судорожно просчитывают последствия: кто… кто же… кто ваша целевая аудитория?

Семен «Ракета» велел не отвечать – под угрозой исключения всех привлекающих к нам внимание. Утаивая практическое значение… интеллектуальных резервов… Семен – наставник.

Наставник сборной Бразилии разрешает секс во время чемпионата мира, но женщин в расположении команды пускать запрещает; ты не думаешь, что он будет первым, кем воспользуются в тихий час? Сзади кто-то шумит.

Это поезд. По рельсам, по лесным тропинкам ты убегаешь с нотной тетрадкой «Маленький трубач»; не бойся, ничего не бойся, все расписано заранее, здоровый парень занимается со штангой, логично мысля: будь на свете всего одна женщина, я бы ее боготворил. А так их полно. Мне не нужны победы над слабыми, сильные победят меня самого, на моем прыщавом лице приходится носить куцую бороду, жизнь идет. И люди за нее борются. Стеснительные машинистки, декаденствующие жлобы, голубые с фингалами – у них семейная ссора. Термоядерные поцелуи. Нехватка обладания.