Запрещённые люди

«Военный!» – подумал я и не ошибся.

Автозак снова тряхнуло, и я ударился о соседа, возможно, чуть сильнее, чем следовало бы для знакомства.

– Извините, не специально! – чётко выговорил я.

Спустя мгновение мы уже знакомились.

– Семён Григорьевич!

– Я Антон! А вы где работали, если не секрет?

– Не секрет, – улыбнулся он, – в спецслужбе.

Я оглянулся в сторону «блатных». Они были заняты собой и вниманием нас не удостоили, но соседи замерли. Бывших сотрудников обычно возят отдельно, но безопасность педофилов стране важнее, и из-за нехватки мест мой новый знакомый ехал среди всех. Впрочем, за себя он не волновался.

Слово за слово – часы застыли, воображение унесло меня в чужой мир.

* * *

Детство Семёна Григорьевича прошло в грёзах об овчарках и пограничниках. Призыв в армию и отец – вечный прапорщик – помогли осуществиться заветной детской мечте. Служить новобранца отправили на границу Советского Союза. Связав жизнь с армией, Семён Григорьевич исколесил необъятную страну по всему её периметру. Таджикистан – героиновые стычки. Дальний Восток – контрабанда крабов. Прибалтика – незаконный вывоз янтаря. Непробиваемой стеной был Семён Григорьевич на пути преступности, и годами служил Родине, как та овчарка из его детских фантазий. Развал страны застал его за полярным кругом, где он приобщился к медицинскому спирту под рыбную строганину. За месяц до пенсии пограничные войска переподчинили спецслужбам. Уйти на заслуженный отдых Контора не мешала. Более того, оказав положенные за выслугу лет почести, предложила пенсионеру непыльную должность. И не где-нибудь, а в Москве. Утомившись от вечных скитаний, Семён Григорьевич с облегчением уселся в кресло вахтёра в здании недалеко от СИЗО «Лефортово».

Рабочий день Семёна Григорьевича насыщен интересными событиями не был, при этом от вахтёра требовались усидчивость и повышенное внимание к исполнению необходимых его функций. Спустя несколько лет безупречной выдачи ключей Семёна Григорьевича повысили. Удивительно, но даже у вахтёров есть своя карьерная лестница. Руководство оценило пунктуальность и стойкость нервной системы Семёна Григорьевича и перевело его с внешней на внутреннюю вахту. О наличии ещё одной проходной он даже не подозревал. На старом же месте руководство решило ввести электронную систему пропусков.

Новое рабочее место напомнило Семёну Григорьевичу библиотеку, где в детстве он зачитывался романами о пограничниках. Книг тут не было, но сходство и ностальгию вызывали ряды выдвижных ящиков с номерами. Вместо книжной картотеки в ящиках лежали жёлтые и синие шары.

Цифры на боку каждого шара вызывали в памяти Семёна Григорьевича воспоминания о победах в бильярдных поединках армейской юности. И хотя размер и вес шара были ближе к мячику для пинг-понга, Семён Григорьевич мысленно настаивал на сходстве с бильярдом, так как пинг-понг не уважал и считал китайской забавой.

Разноцветный инвентарь был полый и при небольшом усилии раскручивался на две половинки. Точнее, Семён Григорьевич предполагал, что шар можно раскрыть, не прикладывая особых усилий, так как новая должностная инструкция строго воспрещала ему заглядывать внутрь. В ящиках шары лежали, как яйца в холодильнике – кататься и биться друг о друга им не давали ложбинки на дне. Каждое утро сотрудники Конторы сдавали в окошко вахты жёлтые шары и под роспись получали синие. В конце рабочего дня всё происходило в обратном порядке – синие шары обменивались на жёлтые.

Год проходил за годом, искушение разъедало душу пенсионера. Всю жизнь отслуживший в строгом подчинении и ни разу не нарушивший приказ, Семён Григорьевич и представить не мог, что на старости лет его поразит недуг, так свойственный женщинам и муравьям, – любопытство. В тысячный раз бывший борец с контрабандой доставал шар и тряс его возле уха, гадая о содержимом. Что бы там ни было, оно издавало сухой звук ядрышка в абрикосовой косточке. Семён Григорьевич вздыхал и, не решаясь на должностное преступление, убирал шар в ящик.

– У моей благоверной, – рассказывал Семён Григорьевич уже небольшой группе зэков, – обнаружили рак, чтоб его разорвало… Детей у нас с Зоей нет – разъезды по стране, потом и возраст. Сослуживцы – кто спился, у кого свои проблемы, в общем, денег в долг никто дать не смог, да и вернуть их вряд ли сумел бы. По той же причине я не хотел и с кредитами связываться, но потом уже и решился вроде бы, будь что будет, лишь бы рак облучить, чтоб он сдох… И тут деньги сами нашли меня.

– Любил я после работы зайти в пивнушку возле дома, – продолжал рассказ Семён Григорьевич. – Такая, знаешь, советская. Наша. Круглые стойки, большие бокалы, местные ханурики и вечные недоливы. И вот, стою я как-то, чищу тарань, рядом оседает в бокале пена – предвкушаю!

Семён Григорьевич на миг прикрыл глаза, причмокнул и вздохнул.

– Подходит к столу мужчина, в руках по две кружки, и со стуком ставит их на стойку. Я смотрю – ба! – да это Степан из нашего Управления. Я удивился: он-то холёный, одет не по зарплате, среди местной публики выделяется – что он здесь забыл? Это потом я допетрил, что не случайно он мимо проходил, а тогда мне не до подозрений было – все мысли о Зое. Кружка за кружкой, он угощает, я не против. Степан молодой, румянец на щеках, пальчики тонкие, но уже капитан. Кабинетный, конечно же… Короче, пиво-рыба, развязались языки, ругаем от начальства до правительства. Тут-то, чёрт меня дери, спросил я Степана, что же в шарах лежит, ведь и он ими пользуется.

– Семён Григорьевич! – удивлённо воскликнул Степан. – Столько лет у нас и не в курсе темы?

Я напомнил Степану о своих должностных инструкциях, но тот в ответ рассмеялся, словно подавился чешуёй, и, хлопнув меня по плечу, громко зашептал, чуть ли не зашипел:

– Баш на баш, Семён Григорьевич. За мою откровенность я вас кое о чём попрошу. Баш на баш!

Степан убрал полупьяную улыбку, стал серьёзен, будто нескольких бокалов пива и не было.

– Вы заметили, что в последнее время вам очень редко сдают синие шары и почти не берут жёлтые?

– Уже год, как пыль стираю, – кивнул я. – Так что в них? И что за предложение?

– Вам нужны деньги, Семён Григорьевич? – вопросом на вопрос извернулся Степан. Он явно тянул момент, даже достал носовой платок с вышитым вензелем и стал им вытирать руки и полировать ногти.

Давно, очень давно я не слышал подобного предложения. В бытность службы моей в погранвойсках, пойманные курьеры не раз сулили деньги. Немалые деньги. Но не брал, ни грех на душу, ни взяток. Однако всё изменилось. Сначала страна, следом люди, затем обстоятельства. Я подумал о детях, которых нет, и о жене, которой скоро может не стать. И не выдержал!

– Да, нужны деньги, чёрт их дери! – выкрикнул я и осёкся. – Что я должен делать? И, в конце концов, что в шарах-то?

Уголки губ Степана дёрнулись в лёгкой ухмылке, он закатил глаза, будто вспоминая, и принялся монотонно, как по учебнику, перечислять:

– Жёлтые шары. По номерам от одного до пяти соответственно: первый – Совесть; второй – Честь; третий – Достоинство; четвёртый – Справедливость; пятый – Сочувствие.

– Синие шары. По номерам от одного до пяти соответственно: первый – Подчинение; второй – Бессердечность; третий – Хитрость; четвёртый – Беспринципность; пятый – Жестокость.

– Что-что? – поперхнулся я пивом.

– Да, Семён Григорьевич, именно то, что вы слышали! – Степан наслаждался произведённым впечатлением. – Каждый из нас обладает теми или иными чертами характера, в зависимости от воспитания и даже генетической памяти. Но чаще всего характеру присущи все перечисленные мною качества в той или иной мере. Из неё и состоит сама личность человека. Но вы же понимаете, человек и сотрудник силового ведомства – это не одно и то же. Мы не можем позволить себе на работе человечность или, как нынче модно говорить, гуманность. Или, думаете, на допросах, особенно допросах с пристрастием, мы имеем право проявлять слабость, позволив той же совести овладеть холодным разумом? Много ли мы с помощью чести раскрыли бы заговоров или, проявив сочувствие, посадили бы за решётку бунтарей и шпионов?

– Я… я не думаю… – моя голова гудела и мысли спотыкались.

– А вам и не надо думать! – перебил Степан.

В его голосе зазвучал металл.

– Раньше мы ежедневно получали синтезированные качества, необходимые для нашей работы, и сдавали их вам на хранение, чтобы выходить в мир человечными. Но жизнь меняется, и не в лучшую сторону: смутьянов и недовольных всё больше. Мы теперь не можем расслабиться даже в постели! У многих из нас даже жёны оказались в оппозиции, вы можете представить? Только жестокость и бессердечность дают нам силы гнать этих сук из дома и служить Родине круглосуточно!

Степан опрокинул кружку, допил остатки пива и с такой силой стукнул ею об стойку, что у кружки откололась ручка.

Пора заканчивать этот безумный разговор, – подумал я, и решил попрощаться со Степаном. Но тут он снова понизил голос и зашептал:

– Я предлагаю вам по сто долларов за начинку из комплекта жёлтых шаров. Забираю всё и плачу сразу. Плачу наличными.

– Что? – переспросил я.

– Сто! – повторил Степан.

Мозг стал без моего согласия подсчитывать барыш. Денег с лихвой хватило бы не только на операцию жене, но и на последующую реабилитацию. Как ни фантастично звучал рассказ Степана, деньги он предлагал большие. Даже если он и врал насчёт начинки шаров, то шанс заработать деньги упускать было бы жалко. Жёлтые шары и правда почти никого в Конторе не интересовали: две трети содержимого можно без опаски опустошить и будь что будет! Нынче совесть, честь и что там ещё Степан перечислял им вряд ли понадобятся, не те принципы жизни. Можно и рискнуть!

Ещё предполагая, что всё это розыгрыш, я поинтересовался у Степана:

– А зачем тебе они нужны, да ещё и в таком большом количестве?

– Раз уж мы теперь подельники, то есть партнёры, я раскрою тебе конечного покупателя, – прищурился Степан, перейдя на дружеское «ты».

Меня же от такой фамильярности передёрнуло.

– В некоторых европейских странах подобному хламу придают слишком большое значение. И это их погубит! – щёлкнул пальцами Степан. – Впрочем, мне плевать на них! Более того, чем они гуманнее, тем слабее в борьбе с беспринципными. Так что, Сёма, ты ещё и Родине послужишь.

* * *

Автозак остановился у суда.

Под улюлюканье и угрозы вывели педофила. Остальные заключённые стали готовиться к выходу. Семён Григорьевич заторопился, ему хотелось выговориться не меньше, чем мне его дослушать.

– В моём представлении, Антон, служба Родине заключалась в ином. Мы были советскими людьми, нас воспитывали по-другому. Но мои принципы вместе с Советским Союзом остались в прошлом, поэтому я согласился! – будто оправдывался старый вахтёр.

– Деньги-то Степан отдал вам? – поинтересовался я.

– Представь себе, да! Всё до копейки, точнее, до цента. С ними-то меня и повязали, но удивительно другое…

Конвой назвал мою фамилию. Я встал. Пора было прощаться.

– Вы ещё удивить можете? Уж куда больше!

– Эта беспринципная гнида, Степан, ведёт моё уголовное дело, ты представляешь? Мне срок, а ему новые звёзды на погоны! Вот мразь!

– Как раз это мне и не удивительно, Семён Григорьевич. Обычное для них дело, поверьте. Удачи вам и здоровья!

Я протянул ему руку. Он, торопясь, полез под свитер и снял с шеи ладанку. Конвоир снова выкрикнул мою фамилию. Из ладанки Семён Григорьевич выкатил на ладонь камушек размером с кедровый орешек. В тусклом свете автозака он переливался ярким перламутром.

– Возьми с собой, Антон, это подарок. Я сохранил одну начинку из жёлтого шара. Бери! – и он вложил в мою протянутую ладонь свой тюремный срок.

Возможно, и показалось, но перламутринка жгла мне руку.

– А из какого номера? – спросил я.

– Не знаю, Антон. Но точно из жёлтого шара, я только из них и доставал, синие-то пустые все. Удачи и тебе!

Я выпрыгнул из автозака, покатал ядрышко на ладони и проглотил. Улыбнулся охраннику и сделал шаг вперёд.

Операция «Айфон»

Однажды к нам в камеру подселили бывшего чиновника. С него-то всё и началось.

Желая заслужить расположение блатных сокамерников, чиновник сходу выложил на стол два блока «Парламента» – курите! «Смотрящему за хатой» понадобилось два дня плотного общения с «богатеньким Буратино», чтобы тот проспонсировал ещё и пару сумок с едой да крупную партию «запретов». Но если курицу гриль и шашлыки из ресторана нам доставили уже на следующий день, то с запрещёнными средствами связи всё было гораздо сложнее. Купить пару десятков телефонов было несложно. Но ведь они должны были ещё и как-то попасть на строго охраняемый спецобъект.

По сравнению с СИЗО «Лефортово», в котором я провёл два с лишним года, этот транзитный централ был для меня словно портовый город для откомандированного подводника. Суд и девятилетний приговор были позади, и я наконец-то отдыхал душой. Ел жареное мясо, мылся горячей водой, наслаждался тюремной «движухой». Днём ПВР (правила внутреннего распорядка), ночью АУЕ[1].

Кровеносная система любой «чёрной» тюрьмы – это дорога. Это слово могло бы быть в кавычках, не будь оно действительно дорогой. Даже целой сетью дорог. Там были и свои автобаны с магистралями, и тупиковые ветви. И заторы с пробками, и спецгруза́ вне очереди. И даже карта дорог, называемая «глобус». «Нет дороги, нет и жизни», «дорога – это святое», «игра, дорога и общак – три основы „чёрного“» – меня окружила атмосфера блатной идеологии, и я, словно начинающий репортёр, с головой окунулся в когда-то параллельный для меня мир.

Днём я учился плести «коней» – канаты из шерстяного свитера и тёплых носков, ночью же толстые верёвки с носками для груза мы закидывали в верхние, нижние и боковые камеры – «славливались» с соседями. После наладки дорог начиналась «движуха». Во все стороны летели записки-малявы, груза́ обычные и «под ответственность», разгонялись по камерам чай-сигареты-конфетки, и до самого утра два «дорожника», одним из которых был я, вместе и по очереди стучали по трубам, тягали туда-сюда «коней», литрами пили крепкий чай, дабы не уснуть на ответственном посту. Я же заодно оттачивал английский, переписываясь с голландцем из соседней камеры.

Настал день спецоперации.

Мой сокамерник, рельефный и статный выпускник военной академии, помешанный на спорте и финансовых операциях со статьёй «мошенничество», с самого утра развёл в камере энергичную деятельность.

Для начала мы выкрутили лампу дневного света. В камере их было несколько, в одном из углов стало чуть темнее и только. Оба конца люминесцентной лампы мы обмотали промасленными тряпками и подожгли. Дождавшись, пока они прогорят, оба конца лампы окунули в ведро с холодной водой. Сухой треск лопнувшего стекла – и металлические контакты отвалились сами. Кусок губки на сплетённой верёвке и тёплая мыльная вода помогли мне отмыть изнутри стеклянную колбу от ртути. Получилось длинное прозрачное «ружьё».

Успешное начало операции было отпраздновано апельсиновым соком. Три пустых упаковки из-под сока мы разрезали вдоль, отмыли и аккуратно сшили друг с другом. Вышел узкий длинный жёлоб. Лафет для мини-пушки готов.

Из плотной бумаги свернули кульком небольшой волан, чуть толще диаметра стеклянной трубки. В качестве грузила внутрь бумажного конуса вставили мякиш хлеба и продели в него крепкую капроновую нить длиной метров шестьдесят. Снаряд для «застрела» готов.

Размотанную нить аккуратными волнами разложили в картонный жёлоб. Туда же легло и «ружьё» с воланом внутри. Одним концом жёлоб установили на решётке в открытой форточке.

Окна нашей камеры выходили прямо на забор с колючей проволокой. Между окнами и забором были какие-то хозпостройки, а сразу за забором высилась стройка. До неё было метров пятьдесят.

Пока «смотрящий» за камерой обсуждал по телефону с поставщиками «запретов» последние технические вопросы, несостоявшийся офицер расхаживал по камере и глубоко дышал мехами своих лёгких. Так себя насыщают кислородом ныряльщики перед погружением в океан.

Со стороны долгостроя замигал фонарик. Это был сигнал для начала и ориентир для застрела. Все затаили дыхание. Момент истины. Сокамерник уверенно подошёл к «ружью», прицелился, и я вдруг увидел в нём туземного воина с духовой трубкой.

Грудь надулась колесом – ффух! – выдохнули мы всей камерой. Похоже, баллистику в академии он всё же изучал на отлично. До цели волан долетел с первой же попытки! Наступило тревожное ожидание. В любой момент к нам могли ворваться надзиратели, а то и самих поставщиков повязать милиция. За ними всегда шла охота. Иногда ловили, били, а то и возбуждали уголовные дела.

Ещё один сокамерник всё это время стоял возле двери – он чутко слушал звуки тюрьмы. Всё тихо. Со стройки дёрнули за нитку – можно тянуть. Аккуратно, метр за метром в камеру затащили капроновую нить, за ней показалась верёвка потолще. В сумраке поплыла над «запреткой» чёрная сумка. Я же вспоминал Лефортово с его запрещёнными пластиковыми ножами и ватными палочками для ушей.

Пара десятков дешёвых телефонов и несколько дорогих смартфонов, среди которых мелькнул и айфон, – «груз дома». Уже через пять минут техники в камере словно и не было.

«Запреты» разошлись по тюрьме.

Путешествие в «столыпине»

С вещами на выход!

Овчарки. Автозак. Столыпинский вагон. Этап.

Мой километраж в «столыпине» – семь тысяч с небольшим. Москва – Ярославль – Кострома – Поназырево – Москва – и снова Ярославль – и вновь Поназырево – Киров – Тюмень – Мариинск – Кемерово. Шесть месяцев дорожных приключений.

Отправная точка – СИЗО «Медведково», Москва. Две недели ожидания, заветные слова «на выход!» и первый шаг в неизвестность. Атмосфера таинственности сопровождает зэка весь его этапный путь. И хотя в личном деле осуждённого всегда стоит отметка о его конечном пункте назначения, но конвой делиться информацией не любит, и ореол таинственности сохраняется до последнего километра.

«Столыпинский» вагон – это уже фольклор. И пусть Столыпин к вагонзаку никакого отношения не имеет, но по пути в лагерь зэки костерят именно его.

Удивительно, вагон с преступниками нередко цепляют к обычным пассажирским поездам. Сколько раз я путешествовал на воле поездом, но даже и подумать не мог, что где-то в конце состава едут столь необычные пассажиры. Едут, и ещё как!

Внешне вагон для спецконтингента мало чем отличается от обычного. Разве что окна у него только с одной стороны, да и те непрозрачные и зарешеченные. Внутри же вагона всё те же купе, полки, туалет. И решётки, решётки, решётки…

В купе три этажа полок. Теоретически оно рассчитано на семь человек. Практически – забивается под два десятка. Между купе и коридором – решётчатая дверь с «кормушкой». Через неё зэкам передают кипяток для супа, каши и чая из сухпайка. Один «сухпай» на одни сутки следования. С голода не умрёшь, скорее лопнешь от переполненного мочевого пузыря.

В туалет конвой выводит не по желанию, а по такому же таинственному для всех расписанию. Страдающим от частых позывов не позавидуешь. Быть может, кто-то после длительных и громких просьб лишний раз и сходит в туалет, но ночью конвой делает вид, что спит, и на призывы бедолаг не реагирует. После того как мне однажды ночью пришлось мочиться в пластиковую бутылку, я перестал на этапе пить воду вообще. Кстати, не обмочить при этом собственные руки, а то и соседа – целое искусство. В бутылке надо прожигать два отверстия, для члена и выходящего воздуха, – умение приходит только с опытом.

Путешествие в «столыпине» начинается с досмотра личных вещей. А так как многие из осуждённых везут немалые баулы, то и шмон затягивается надолго. Каждого зэка выводят с его «сумарями» в отдельное купе, где он раскладывает по полкам свои вещички, чтобы чуть позже их снова запаковать. Зэков много, конвой и сам не рад рутинной процедуре, и пачка «Винстона» нередко ускоряла мой досмотр.

Стучат колёса, балагурят зэки, кто-то аккуратно пускает табачный дым. Если закрыть глаза, особенно на станции, когда по громкой связи объявляют об отправлении поезда, то на миг можно почувствовать волю. Словно и не зэк, будто и не этап. Но стоит открыть глаза, и снова «столыпин». «Начальник! – кричит кто-то. – Когда кипяток будет?» «Начальник! В туалет идём? Припёрло!» «Начальник, куда едем-то?»

В соседнем купе женщины. Их ещё никто не видел – заводили последними, – но полвагона уже призналось им в любви. Слово за слово – познакомились, ориентируются по голосам. Женщины просят сигарет, конфет и кофе, мужчины – адресок, а кто-то, посмелее – показать мельком грудь по пути в туалет. Какая-то девушка затягивает песню, другая ей вторит, и разговоры в «столыпине» затихают. Голос глубокий, если прикрыть глаза и раствориться в песне, то как-то незаметно оказываешься дома, рядом с любимыми. Это чувство лелеет каждый арестант.

Песня оборвалась: какой-то зэк переборщил с циничным флиртом, и в его адрес понеслась столь жёсткая брань, что будь она из уст мужика, его бы уже приговорили. Но «с бабы спроса нет», и весь вагон увещевает женское купе, мирит всех друг с другом и спустя десяток минут ссоры будто и не было. Из девичьей «горницы» снова льётся песня.

Из точки А в точку Б, расстояние между которыми обычный поезд проходит за пару суток, зэки добираются и пару недель, и пару месяцев. Всё дело в транзитных централах. Логистика ФСИН обывательской логике неподвластна. Зэк может провести в какой-нибудь «транзитке» неделю, чтобы в какой-то момент услышать «с вещами на выход!» и вновь отправиться в долгий неуютный путь.

Вагон перецепляют от одного состава к другому, от второго к третьему. Между сменой поездов проходит и час, и два, и десять. Всё это время «столыпин» болтается в отстойниках или на запасных путях. К фирменным или скорым поездам его, как правило, не цепляют. Зэки терпеливо ждут. Им спешить некуда, но дорожные условия не самые комфортные.

Под конец пути я, уже бывалый, еду с шиком. У меня условно белое постельное бельё, тёплое одеяло, в наволочку я запихиваю шапку. В руках книга, рядом пенопластовый стаканчик с парой глотков кофе и шоколадная конфета. Утром на глазах у изумлённых попутчиков я «принимаю душ». Раздевшись почти догола, обтираюсь влажными бактерицидными салфетками. Если они не на спиртовой основе, то их в посылках пропускают. На этапе им цены нет. Некоторые зэки не выдерживают и просят поделиться «душем». Без проблем, братва, гигиена – святое!

Сибирь. Прибыли в Мариинск. Одни едут дальше в жуткий Красноярск, других пофамильно вызывают на выход. С сумками по узкому переходу, из вагона прыжок на землю. Всё под захлёб овчарок, натасканных на нас, на людей, на бесправных полуграждан. Руки за голову, сесть на корточки, сумка рядом, смотреть в землю. Несообразительным или непоспешным – пинок под зад, подзатыльник, оскорбление. Сидим, ждём.

До автозака несколько сот метров. Два десятка зэков пристёгнуты попарно ледяными наручниками к длинному тросу. Человеческая гусеница с сумками в руках медленно и неуклюже поплелась за конвоирами. Уже через пару минут позади взмолились девчонки. Джентльмены с синюшными наколками на пальцах тут же подхватили их баулы. Осилили дорогу с перекурами почти за час. Страдали не столько от тяжести сумок и холода, сколько от злых наручников, что оставляли на память о гостеприимной Сибири лиловые следы вокруг запястий.

А через неделю снова этап, и снова «столыпин». Ехать было недалеко, по области, и в купе набивали по максимуму. Сидели чуть ли не друг на друге, семнадцать человек. Где-то в глубине хрипел старик, просил свежего воздуха. «Крепись, дедуля!» – отвечал ему конвой.

Недавно я ехал уже вольным плацкартом. Сквозь дрёму вдруг донёсся лай на полустанке. Вздрогнув, я осмотрелся и выдохнул – свобода, то был лишь сон! Но где-то там, в конце состава, я это чувствовал, какой-то человек мечтал о малом. О том, к чему я уже давно привык. Об окнах без решёток.

Чифирь

– Ты хотел бы поохотиться на негров? – спросил у меня случайный попутчик. – Легально.

Я сморщился, но Владимир Сергеевич продолжал:

– Только представь: старенький, но ещё крепкий пикап, в кузове удобное кресло, ты в нём крепко стянут ремнями, а в руках гашетка. Забрались на холм, осмотрелись, обнаружили цель и, крупным калибром: бум! бум! бум!

Наши этапные дороги пересеклись в древнем Ярославле, в не менее старой транзитной тюрьме. Её некоторые закоулки напоминали заброшенный психдиспансер с настежь распахнутыми толстыми дверьми и приваренными к стене койками над провалившимся полом. После относительно комфортных московских изоляторов контраст был резким. Чёрные шрамы выщербленного кирпича на фасаде и неожиданно огромное пространство внутри, с далёким, умчавшимся в темноту потолком, круговыми ржавыми лестницами вдоль рваных стен. Стрелы свободного солнца пронзали штукатурную пыль.