Встречи с Маркизом

Как будто в насмешку обе сестры решили переехать в наш замок, чтобы Анна не скучала, оставшись в одиночестве. Это никого не стесняло, и таким образом я мог общаться днём с обеими, а по ночам предаваться утехам плоти со старшенькой… Которая вдруг оказалась самой что ни на есть изумительной стервой. Я, в сущности, не могу её винить. Моя попытка подмены брачного договора не могла остаться незамеченной. Задетое самолюбие, как правило, неизлечимо.

Вот так оно всё и начиналось, мой юный друг… Так постепенно, незаметно, но неотвратимо прядётся нить судьбы…

– И довольно долгое время я старался быть достойным мужем. Достойным времени и нравов, – Маркиз тяжело вздохнул, – а смысл? Она-то оказалась такой стервой, каких я в жизни не встречал…

Фома задумался. Тяготы Маркиза не очень вязались с его славой и репутацией революционера и разрушителя косной церковной идеологии.

– И тогда вы решили соблазнить её сестру? – осторожно спросил Фома.

– Я? О нет! Анну соблазнил не я. Я был слишком честен и порядочен для такого безрассудного поступка. В то время, друг мой, девственность была в цене и девушка, лишённая девственности, была лишена надежд на достойное замужество, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Господин Монтрёй хорошо понимал коммерческую цену девственности, и дочери его уважали и боялись…

Нет, друг мой, хоть и пылал я страстью безнадёжной к сестре, но ничего себе не позволял. Но это мне не помогло. Когда Рене вскорости забеременела, доктора ей посоветовали покой и воздержание, а мне прозрачно намекнули, что ежели я себе покамест буду пользовать девушек по вызову, из приличных и благопристойных, то тем самым и семья не покачнётся, и благоверная моя будет в покое и сохранности.

Такого оборота дел я никак не ожидал, но идея мне понравилась. Я пригласил одну, другую, третью и даже пригласил Латура, своего бессменного камердинера. И в одночасье мне стало скучно, ибо похоть без любви краткосрочна и безвкусна. Рене, моя дражайшая супруга, возненавидела меня ещё больше, и вместе со своей матушкой они стали тайком строить мстительные планы, наблюдая за моими разгульными вечеринками.

Тем временем при помощи Латура я придумал новый трюк. Я приглашал не просто девок, а как бы для домашнего театра актрис, не просто заниматься сексом, а по сценарию, который мы с Латуром готовили заранее и иногда давали им для прочтения. А иногда, не раскрывая плана, просто угощали их снедью и вином, иногда с каким-нибудь приворотным зельем, и потом всех их привлекали к утехам плоти.

Латур был скромен от природы, и я от всей души старался научить его всему, что мог придумать. Мне больно было наблюдать, как робок человек, который не знаком с призывом плоти, своей же собственной. Я искренне переживал за него и пытался расширить спектр его познаний о женщинах и о себе и помочь ему пережить восторг и возбуждение, которые ему как будто были чужды.

Но к этим вечеринкам и жена моя, и тёща были далеко не равнодушны. Они выслеживали наших героинь, и, подкупив одних и припугнув других, они начали собирать показания девиц, чтоб обвинить меня с Латуром в чём угодно, неважно в чём, и чтоб избавить себя от этого «семейного позора».

Какой уж там позор! Я предлагал Рене присоединиться к нам, но всё впустую. Она решила, что я насмехаюсь! И ведь была права. Что оставалось мне, кроме как насмехаться? Она ненавидела меня всё больше и больше, а я находил выход в наших незатейливых вечеринках с игривыми девчонками с улицы… И так, раз за разом мои сценарии становились всё более изощрёнными, давая всё больше свободы моему воображению, скованному светской жизнью нашей прагматической семьи, в которой злость и ненависть могли соперничать только с жадностью и расчётливостью…

Меня спасало только одно: в лице Анны я нашёл неизменную симпатию своему шаловливому декадентству. Я иногда зачитывал ей свои сценические зарисовки, поначалу только забавные диалоги, а потом и прочие эротические подробности, но как будто бы не всерьёз, как бы в насмешку над её сестрой, над самим собой и над предрассудками, которые нас разделяли. Она увлекалась моими опусами всё больше и больше, иногда я заставал её перечитывающей рукописные листки, которыми я с ней делился, и однажды я понял, что готов себе признаться в том, что из моих героинь одна, или даже не одна, но наверняка одна всегда бывает похожа на Анну… Моя фантазия преследовала меня и предоставляла мне ту свободу, в которой мне отказывала жизнь… Мне кажется, что она догадывалась, что невольно и неизбежно она является одной из моих фантазий… И тем самым её образ становился участником наших постановок, всё более и более мстительных по отношению к моей законной супруге, злобной мегере по имени Рене Пелагия…

– …Так удивительно открылись мне последствия моего разговора с отцом, в котором я всего лишь испросил его совета… – Маркиз словно задумался и вопросительно посмотрел на Фому, как будто оценивая, стоит ли продолжать, не утомил ли он своего случайного собеседника своим незатейливым рассказом.

– Мне ведь повезло, – Маркиз вдруг сменил свой тон с повествовательного на вызывающе вопросительны й, – что я понял несостоятельность всего этого безумия, что я воспротестовал, что я восстал против всего этого… Иначе кем бы я был? Кем бы я стал? Мне страшно подумать, что я мог смириться с мелочностью и ханжеством людей, которые готовили мне роль пешки в своих мелочных заигрываниях с условностями своего выдуманного благополучия… Страшно подумать, как, поддаваясь на условности, люди готовы быть манипулируемы кем угодно и чем угодно, лишь бы отказаться от своей свободы и ответственности… Вырваться из этой паутины условностей действительно трудно, иногда очень трудно… Но не такой же ценой! – Фома в первый момент не понял, что Маркиз обратился непосредственно к нему, и в воздухе повисла неудобная пауза.

– Вы, да, вы. Вы услышали меня, любезнейший?

Фома слегка растерялся и замешкался с ответом:

– Маркиз, я слушал вас внимательнейшим образом, и я признаюсь честно, что параллели есть, но и отличий тоже есть немало. Ваш опыт мне непостижим ни в жизни, ни в пространстве моего скудного воображения. Я не маркиз, без звания, без рода, без родословной, без наследства, без приданого, без замка и без всего того, что позволяло вам распоряжаться самим собой так расточительно, как вы мне рассказали. И не женился я на той сестре, которую не выбрал…

– Сестре иль не сестре, не в этом дело…

– Конечно, у неё был брат, был младший брат… И нас никто не поженил обманом, мы сами…

– Конечно же, вы правы, только зря, зря снова забываете, что я не то чтоб вижу вас насквозь, но понимаю я не только то, что слышу. Вы знаете, мой друг, как правда отличается от лжи? На вид? На вкус? На цвет? На запах? Нет. И изощрённостью формулировки иногда развесистая ложь становится сильнее робкой правды. Не так ли нас пытаются заставить поверить в правильность того, что чуждо нам?

Ложь сразу же заметна, так же как и правда. Но только при условии, что вы умеете прислушаться к себе. А это может далеко не каждый. Вам надо только научиться понимать себя, прислушиваться к своим чувствам, следить за ходом своей мысли, и вы когда-нибудь заметите, что вдруг все люди станут вам понятны по-другому, не так, как прежде… И по-другому станет вам понятен смыл, глубинный смысл того, что говорят вам люди… И в промежутках между слов и в паузах, во взглядах и в дыхании вы вдруг найдёте тот язык, который непереводим и ускользает от поверхностного взгляда…

Так правду отличить от лжи нетрудно. Бывает даже, что вам лгут от всей души, искренне считая ложь за правду… И это тоже можно распознать… И даже можно распознать, когда вам лгут, рассказывая правду, как будто ложь, которую им удалось раскрыть… Так, может, лет через пятнадцать – двадцать и вы научитесь не смешивать одно с другим и сразу с первого же взгляда распознавать легко, что есть что.

Вы – сможете, я вижу.

А это значит, что совсем неважно, что была она подругой, а не сестрой… И даже если не подругой, но важно только то, что когда-то что-то такое произошло, что вы, наверно, были влюблены в другую, и все попытки этот факт исправить не дали результата… Кроме лжи, пронзившей вас обоих. Всё выглядит совсем иначе, когда вы с ней останетесь вдвоём, лицом к лицу, надолго, навсегда, насколько только можно предполагать. Это ведь процесс необратимый, однажды догадавшись, что в постели с ней вы любите другую, она возненавидит вас… Так было, так и будет, так и есть, всегда, из века в век… Я ведь лишь про это…

– Вы правы только в том, что, оказавшись вдруг лицом к лицу друг с другом, мы потеряли цель и направление и смысл пропал… И отчуждение превысило любовь, которая была так мимолётна… Но почему? Зачем? И что теперь? Я не нашёл ответа…

– Теперь, мой друг, you make more sense, то есть вы приближаетесь к тому, что я считаю правдой, и здравый смысл всегда поможет… И потому готов сказать открытым текстом: ваш суицидальный выход в горы не решит проблем. Ни для вас, ни для неё, ни для родных, ни ваших, ни её. Вы спланировали бегство от себя. Так не бывает. По-моему, ваш срок пока что не настал.

– Я вовсе не пытался… – Фома возразил поспешно, но вышло у него как-то не очень убедительно.

– Вы же мечтали о том, чтобы уйти и не вернуться. Не так ли? Вы не нашли ответа и не искали выхода. И только искали подходящего удобного момента, чтоб с жизнью распроститься, как будто бы случайно, не по своей вине? Ведь так? Иль я не прав? Хочу вас огорчить, но чувства наши материальны или, по крайней мере, имеют странную особенность материализации, конечно, не для всех и не всегда, но чем сильнее, тем возможнее и тем вероятнее. Поэтому я вам хочу сказать, что ваше настроение сдаться на волю обстоятельств, беспричинно назвав их непреодолимыми, – это просто бегство. Трусливое бегство от себя самого. Я смотрю на вас и могу вам сказать с уверенностью: рано. Вам рано. Пока что рано. Момент ещё тот не настал. Может быть, за это меня и уволили из Конвента, а можете считать, что вам сегодня вышло послабление свыше… – Он неопределённо провёл рукой по воздуху… – Только одно скажу, воспользуйтесь тем, что у вас есть… И добейтесь того, что вам предначертано… А иначе какой смысл…

– Я не знаю… Если бы я знал, я бы… наверное, добился бы… – Фома вдруг не мог собраться с мыслями, словно логика происходящего на глазах ломалась, распадалась в прах, но ничего нового в голову не приходило… Мир, оставшийся позади, был чужд, а материализованный из небытия бестелесный Маркиз не вызывал у него особого доверия…

– Любезнейший, всё в ваших руках, – настойчиво продолжал Маркиз, – я только дам такой совет, простой, но жизненный. Если вы её любите, пойдите к ней и скажите ей, что всё остальное вам безразлично. И будет у вас всё по-настоящему, всё по-вашему, всё как вы решите. А если вы её не любите, то пошлите её к чертям собачьим и займитесь чем-нибудь поважнее, чем любезничать с нелюбезной вам женщиной ради невнятного зова похоти. У всего в жизни есть смысл, важность или необходимость. Так прекратите же тратить время на то, что вам не нужно, не важно и бессмысленно… – Маркиз оценивающе посмотрел на Фому, как бы проверяя, не возникнет ли у того возражений. Фома молчал.

– Кстати, я не имел в виду вашу жену, – добавил Маркиз. – И передайте привет своим друзьям.

Туман, отделявший Фому от Маркиза, вдруг рассеялся, и Фома отчётливо разглядел резные ножки невысокого кресла, на котором сидел Маркиз. Ножки были сделаны в виде львиных лап, как будто завершая львиную шкуру, свисавшую вдоль изогнутой линии резьбы, сиденье было обтянуто тёмно-красным бархатом, подлокотники заканчивались резными завитками. И сам Маркиз, словно Чеширский Кот, на мгновение проявился весь, но только лишь для того, чтобы снова исчезнуть в клочке зеленоватого тумана, который загородил его от Фомы, и Фома ощутил на своём лице холодную испарину облака, обволокшего его теперь с ног до головы, так что ни верха, ни низа распознать уже было невозможно, в спину ему ударил порыв ветра, и ему показалось, что его снова закрутило, закружило, и он снова потерял ориентацию…

– «Бардо Тодол», – мелькнуло у него в голове… – Надо было читать «Бардо Тодол»… Кажется, я потерял направление…

* * *

Фома открыл глаза и понял, что он висит на верёвке. Верёвка уходила вертикально вверх, вдоль ледяного отвесного склона, который тоже уходил вертикально вверх. Где-то наверху, примерно в десяти метрах, верёвка уходила за перегиб. Фома висел свободно в пространстве, рядом со стеной, не ледяной и не скальной, а состоящей из смёрзшихся камней, булыжников, торчащих изо льда. Лёд между камней был того же зеленоватого цвета, что и туман, поглотивший Маркиза. Лицо его было засыпано снегом, который не успел растаять. Снег был в рукавах, за воротником и даже под очками, лез в глаза и мешал в поле зрения. Фома пошевелил рукой и потрогал один из булыжников, потом недоверчиво оглядел вертикальный склон, уходящий вверх.

«Интересно, – подумал Фома, – как тут лезть?»

Он осторожно пошевелил руками и ногами, качнулся на верёвке и покрепче схватился за один из камней. Руки были целы. Ноги были целы. Камень не вывалился из своей ледовой оправы. Он слегка подтянулся к стене, поставил на стену кошки, упёрся и слегка разгрузил верёвку.

«Интересно, сколько времени я тут провисел», – подумал он.

– Выбирай! – крикнул он, понимая, что чем быстрее он поднимется обратно на гребень, тем лучше. Кто его знает, что там произошло за время его отсутствия.

Крикнуть не получилось, звук застрял в горле, дыхание перехватило, но верёвка слегка зашевелилась. Фома пустил по верёвке волну и подёргал её несколько раз, чтобы проявить активность. Верёвка снова зашевелилась и осторожно поползла вверх. Фома полез вверх, вслед за уходящей верёвкой. Стоять на месте на смёрзшихся камнях не хотелось, тут было холодно и мёрзко, где-то там наверху уже светило солнце, вышедшее из-за гребня. Там его ждали, там было тепло и солнечно.

Не прошло и трёх минут, как он выбрался на снежное плечо уходящего к вершине гребня.

Его друзья оставались на том самом месте, где он их оставил, на маленьком скальном островке. Но склон, по которому Фома пытался дойти до следующего островка, исчез. На месте склона оказался широкий ледяной жёлоб, дно которого было инкрустировано вмёрзшими булыжниками. Этот жёлоб был полностью засыпан свежим снегом и, лишь чуть подогретый утренним солнцем, был снежной ловушкой, в которую попал Фома. Растревоженная ненадёжная снежная масса соскользнула и унесла с собой Фому, хорошо ещё, что до перегиба он проехался с лавиной всего метров тридцать, и потом весь снег улетел вниз вдоль склона, а Фома остался висеть на верёвке. Весьма удачно. На самом верху стены высотой около полукилометра.

Пока друзья выбирали верёвку, Фома, всё ещё поторапливаясь, подошёл к скальному островку и опёрся на тёплые камни, теперь уже разогретые солнцем, всё ещё оглядывая обнажившийся ледяной жёлоб, из которого его так легко унесло вместе с несколькими тоннами снега.

«Повезло, – подумал Фома и то ли вслух, то ли в мыслях добавил: – И всем привет от Маркиза».

Но то ли голос его подвёл, то ли дыхание, друзья как будто и вовсе не расслышали, и фраза повисла в воздухе.

– Как тут теперь обходить? – поинтересовался Антоша, разглядывая каменистый ледовый кулуар, обнажившийся после схода лавины.

Фома покачал головой. Судя по беспечной реакции его друзей, он пробыл за перегибом всего несколько секунд, может быть, пару минут, и они ничуть и ничем не были встревожены, и только у Фомы, несмотря на понятную сумбурность происшествия, внутри начало формироваться тревожное ощущение, которое он ещё никак не мог понять и осмыслить.

Что-то произошло то ли с ним самим, то ли внутри него, но он вдруг понял, что смотрит на мир издали, как будто находясь не здесь, а на некотором удалении. Звуки и запахи, ощущения отдалились, ослабли и стали ватными и неопределёнными, в теле присутствовало странное ощущение то ли пустоты, то ли невесомости… Он вдруг понял, что отсутствие ощущений – это тоже ощущение, причём очень тревожное. Боли не было, не было вообще ничего, и это вызвало какое-то внутреннее беспокойство.

Фома присел на камень, помолчал, как бы вдумываясь в смысл фразы, и потом медленно произнёс:

– По-моему, – очень медленно произнёс он, – придётся возвращаться.

Топтыгин и Антоша посмотрели на Фому с удивлением.

– Что-нибудь болит? – спросила Болтянская. – Ушибся? Сломал что-нибудь? Где-то болит? – она с готовностью полезла за аптечкой.

Фома покачал головой:

– Ничего не болит. Нет, похоже, что не сломал. Но я как-то очень странно всё ощущаю. Что-то не так… Я не знаю что, но что-то не так…

Наверное, придётся возвращаться.

Вторая Встреча с Маркизом

Сначала спуск по верёвкам уже показался ему неправдоподобным. От малейшего толчка его сознание улетучивалось, в глазах темнело, и каждый раз он с удивлением приходил в себя на том же месте, в той же позе, держась за ту же верёвку, без которой непрерывность времени и пространства была бы совершенно неочевидной. Антоша путался в верёвках, как обычно. Люська, как обычно, материлась, а Топтыгин, как обычно, был невозмутим, и спасибо ему за это, потому его и прозвали Топтыгиным…

Фома не сопротивлялся и то ли шёл, то ли позволял себя вести вниз по верёвкам, а потом и по леднику, вниз, в долину, потому что он твёрдо знал наизусть один непреложный факт: чтобы вернуться в лагерь, надо идти. То есть надо идти, пока есть силы, тогда есть шанс.

Он шёл сам, без рюкзака, рюкзак унесло лавиной. Друзья дали ему лыжные палки, чтобы поддерживать равновесие. После каждых двух-трёх шагов мир темнел в его глазах, удалялся, исчезал, но потом через какое-то время появлялся снова. Его удивляло, что каждый раз, возвращаясь из моментальной темноты, он снова находил себя в том же положении, что и ранее. На сколько ранее? На мгновение? На несколько секунд? Утраченная непрерывность бытия добавляла ощущение нереальности, сюрреальности, сюрреалистичности, беспомощности, и только одна настойчивая мысль толкала его шаг за шагом вперёд: надо идти, пока есть силы.

Спустившись на полкилометра после выхода на ледник, Топтыгин сбегал чуть в сторону от маршрута, поближе к стене, и на лавинных выносах нашёл рюкзак, который у Фомы унесло снегом. Фома снова ощутил себя везунчиком. В рюкзаке была пуховка, фляжка с водой, ледовый молоток и немного сухофруктов на перекус. Всё-таки какая-никакая, а польза.

По леднику идти было проще, но уклон всё равно не давал расслабиться. Снег размяк, и каждый шаг либо скользил, либо увязал во влажной снежной подушке, кошки забивались снегом, и Фома с трудом переставлял ноги. Шаг за шагом, но надо идти.

Фома шёл в связке с Люськой Баламутовой. Людмила Андреевна была заботливым тренером и надёжным партнёром по связке. Впрочем, на леднике уже было некуда падать, связка была теперь чисто формальной предосторожностью, практически ненужной, но в случае с Фомой, балансировавшим на грани полного отключения, абсолютно оправданной.

У Люськи то ли началась горняшка, то ли нервы подкачали. Её тоже изрядно развезло. Каждые пять минут её рвало. Она останавливалась отблеваться, и Фома невольно радовался возможности постоять, подождать её, отдохнуть, сэкономить сил… Отдохнуть и сэкономить сил не удавалось, но энергия ослепляющего солнечного света, даже отражённого от высокогорного снега, как будто слегка заряжала оптимизмом. Но долго стоять было нельзя, надо было идти, и потом снова идти, и потом снова идти, пока были силы.

Шли они медленно и до лагеря к вечеру не добрались. Фома переставлял ноги, одну, другую, одну, другую, погружался в темноту, ждал, пока Люська оправится, и так до самого вечера. Ближе к ночи они вышли к тропе. С ледника спустились, и то хорошо. Тут уже было безопасно, ни льда, ни снега, ни скал, только камни да сыпуха. Когда стало темнеть, стало понятно, что такими темпами идти ещё полдня. Решили ставить палатку.

Тут Фома вдруг обнаружил, что горизонтальное положение для него панически невозможно, катастрофично, смертельно, удушливо. Он лишь попытался прилечь, как в ужасе вскочил, едва не задохнувшись. Что-то было в самом деле не так. Но встать на ночёвку надо было, тут двух мнений быть не могло. Спать стоя, разумеется, люди не умеют. После нескольких неудачных попыток ему удалось найти сидячее положение, в котором тело и мозг не паниковали от мгновенного удушья. Люська обложила его рюкзаками, чтобы он мог опереться спиной и расслабиться, но рюкзаков было мало, построить сидячую кровать не получилось, и она села сама к нему спиной, таким образом не давая ему упасть. Надежда была на то, что так удастся переночевать, отдохнуть и двинуться дальше.