Не алё

– Да, тридцать шесть. Вся жизнь похерена.

– Могла бы развестись.

– Да, могла! И куда я тогда пошла бы с тобой? Обратно в деревню, к моей матери? Да еще с ребенком на руках? А там отец-алкаш, бывший зэк, и мать, которая, кроме двора и скотины, ничего в жизни не видела, и что там мы бы делали? Кем бы ты там выросла, умная такая? Я ради тебя в Москве и осталась, ради твоего будущего всё это дерьмо терпела. И не смей мне ничего говорить! Развелась бы! Легко рассуждать! Он же не сразу свое истинное лицо показал, а потом, когда я уже тобой беременная была. Я думала, у москвичей с высшим образованием в семьях мордобоя не бывает, все культурные, столичные, едят с белых тарелок, вилками-ножами пользуются. Наивная! А оказалось-то всё, как у нас, в деревнях – и пьют, и бьют, и матом орут.

– Зачем же он тогда к тебе ездил в деревню? Неужели так сильно влюбился?

– Да кто его знает! Не нужен он был никому. Москвички от него шарахались. А ко мне приедет – голодный, шасть – сразу за стол. Я его накормлю. В деревне-то, может, и жили небогато, но еда всегда была – курица, картошка, сметана своя. Сидит сытый, довольный, планы строит, как жить в Москве будем. Как он мне всё купит, как у нас телевизор цветной будет, как детей родим и в Сочи поедем. Песни мне вот эти поет, поет, а у самого носки дырявые – стыдно перед матерью моей, боже, как стыдно было! Из Москвы приехал, жених! А у самого носки дырявые, ботинки на рыбьем меху – и зимой и летом одни и те же. Куртка самая дешевая, на тонком синтепоне. Ну я ему и купила. Ботинки купила, куртку купила. У меня подруга тогда работала в магазине большом, в городке рядом с деревней нашей. Позвонила ей, умоляла: «Леночка, если выкинут ботинки зимние, отложи мне!» Ждала три месяца, как раз холода наступили, ноябрь. Ленка мне звонит: «Приезжай!» А ботинки выкинули в подростковый отдел, но хорошо, что все размеры были, самый большой – сорок пятый! Вот лапы-то у подростков какие! Повезло, можно сказать. Купила, полполучки отдала. И подарила ему, вроде как на Новый год от меня подарок. Что с ним было! Он своим глазам не верил! Всё спрашивал: «Это мне? Откуда?» Тут же их нацепил, всё ходил по комнате в них, разнашивал. И на Новый год предложение сделал. За вот эти ботинки, наверное, и сделал. Можно сказать, купила я его этими ботинками.

– Жуть какая.

– Не жуть, это время такое было. Всё доставалось тяжело, с трудом. Это сейчас всё доступно – бери не хочу, лишь бы деньги были. Одно купил – поносил, выкинул – не жалко, еще в магазинах есть. А тогда и с деньгами не достанешь, да и денег не было лишних. Но всё равно жили, и жили хорошо. Это Перестройка всё испоганила, все жизни перевернула. Мы тогда как раз в Москву переехали, ты родилась, маленькая была, жили в коммуналке. Ты помнишь, нет?

– Помню, конечно.

– Комната хорошая была, двадцать три метра, потолки высоченные. Но больше ничего там не было. Ни дивана, ни стола. Отец твой туда с двумя связками книг переехал от родителей – вот и всё его приданое. Покупали мебель на мои деньги, на то, что скопила, да немного мои старики добавили. Устроилась к нему на завод, на проходную, на самую низшую должность, хотя в деревне у себя я была учительницей русского языка! Меня вся деревня знала и уважала. Дети цветы дарили, родители – кто коробочку конфет, кто сало, кто вино домашнее, – у кого какие возможности были, но все старались как-то. А тут – Москва! А как только жизнь наладилась, даже в театры ходили, в кино ходили – всё накрылось. Горбачев этот, сука, всю страну развалил на американские деньги. Как мы жили тогда? Вам такое и не снилось! Выживали мы, да еще детей на себе тянули. С подругой моей с завода носились в обеденный перерыв по секонд-хендам, в куче вонючего тряпья искали для своих детей вещи. На всех фотографиях из садика ты в джемперах из этих секондов, а больше ничего приличного не достать было. Тряпки эти нам, в нищую Россию, свозили с Запада, с убитых бомжей и негров.

– Мам! Ну с каких убитых негров? Выдумаешь тоже! Это тебе по телевизору в вечерних новостях рассказывают?

– А с кого же шмотье снимали? Там знаешь сколько было военных бушлатов и курток-хаки? Все секонды только ими и были забиты. Детского-то не так много было. А если и было, то только немецкое. Из Германии, причем не нашей, а их, западной. Той, которую мы победили! Ты только вдумайся! Мы их победили, а они нам потом помощь присылали! Это ж надо такое, в страшном сне не приснится!

– … – вздыхаю.

– И гречку ели, гречку эту бесконечную. Завод наш, конечно, тут же схлопнулся. Куда бежать? К кому проситься? Кто поможет? Были мысли даже в деревню ехать обратно, там на земле хоть с голоду не умрешь. Земля прокормит. Но хорошо, что не уехали. Отец бы там спился к чертям собачьим, он слабый, он бы не смог там жить. Он и тут-то, в Перестройку, еле выкарабкался. Другие мужики, наоборот, такую деятельность развели, кто в челноки пошел, кто в бандиты, кто в правительство пролез, кто за границу умотал, а этот… Бегал по знакомым, спрашивал, есть ли работа какая, и то после моих скандалов. Поскандалю с ним вечером – руку на меня поднимет, ударит, а с утра совесть мучает, интеллигент все-таки. Аллочка, прости меня, всё сделаю, скажи только что! Я и пользовалась случаем, посылала его по знакомым работу искать. Так и нашел, пристроился, поднялся, стал даже доллары домой носить! И я работу нашла, подруга меня пристроила в фирмочку. Выдюжили как-то. А эта сволочь всё быстро забыла… Как я его поддерживала, как старалась для всех нас, для семьи. Работу нашел, а привычка жену бить осталась – так вечерами и замахивался. На работе хи-хи да ха-ха с местными секретутками, душа компании, блин! Анатолий Павлович – лучший работник! А дома другая рожа выползала, придет злющий, слова ему сказать нельзя, чуть что – орет, глазами вращает, желваки ходуном ходят. Хоть и сталинский дом, а соседи все равно всё слышали. Стыдно-то как было! Выйдешь в общий коридор, на кухню или в туалет, а соседки тут как тут и смотрят с таким, знаешь, то ли любопытством, то ли презрением. Ну я и поняла, что жить так дальше невозможно – надо квартиру отдельную получать. А это уже не Союз, это уже другая страна, капитализм, чтоб ему! Тут так просто, за хорошую службу-дружбу, квартирами не разбрасываются. Это в советское время людям государство помогало, теперь всё сами – крутитесь, как хотите. А нет – так подыхайте, слабые не нужны. Законы стали другие, волчьи!

– И вы съехались с бабушкой, – подстегиваю я затянувшийся разговор. На душе у меня гадко. Вечер спасти уже нельзя ни вином, ни видом, ни огоньками.

– Съехались! Съехались с ней, с бабкой твоей, у нее дед тогда как раз помер от инсульта. Тоже Перестройка его доконала – с любимого завода турнули, и что у него оставалось? Только водка. Вот и допился твой дед, и в пятьдесят семь лет вперед ногами. А у бабки была двухкомнатная квартира. Ты помнишь, нет?

– Помню, конечно.

Дедушку я помню обрывочно, и словно через мутное стекло. Вот он приходит с работы, а я приехала к ним в гости. Дедушка ловит меня в коридоре, поднимает на руки. Смеется, и улыбка у него хорошая, искренняя, и глаза добрые. Дальше – другая сцена. Дедушка лежит на диване, а я играю с ним во врача «Скорой помощи». Слушаю его сердце пластиковым стетоскопом. Дальше – темнота. И до слез обидно, что больше не осталось в памяти никаких воспоминаний. Отчего-то чувствую, что был он хорошим человеком. Мне все равно, что про него говорят родители, я помню его вот таким – с широкой улыбкой, на диване, готовым играть со своей маленькой внучкой, несмотря на усталость в конце рабочего дня.

– Вот, а после смерти деда одной ей страшно там было оставаться. Да и не кисло ли, а? Одной в двушке, когда сын с семьей в заводской комнате ютится! Вот и решили съехаться в трешку всем вместе. Так же проще жить, легче. В деревнях вон живут большими семьями, все друг другу помогают – веками так заведено. А у этих интеллигентов московских всё через жопу.

Мать хватается за бутылку и наливает себе вина до краев. Я говорю:

– Может, хватит?

– Я сама знаю, когда мне хватит! Я с дочерью разговариваю про жизнь! Когда мы с тобой вот так говорили – лицом к лицу? Ты мне звонишь два раза в неделю: в понедельник и пятницу, и думаешь, что этого достаточно? А мне, может, мало. Мне, может, общения не хватает. Есть у меня дочь или нет? Все живут своими жизнями, а о родителях и думать забыли. Ездят по заграницам, как будто и нету дома, нет родных, как будто их в пробирках вырастили. А я тебя растила! Я! Я тебя рожала! Можно сказать, одна тебя вырастила. От отца толку никакого не было, после работы – сразу на диван. Ну бабка помогала, в школу там тебя отвести, из школы привести, а в остальном – одни сериалы на уме. Включит телевизор, и с утра до вечера перед ним, как монашка перед иконой!

– Я помню.

– Конечно, помнишь! Ты с ней в одной комнате жила. Нам тогда очень повезло, в нашем же районе трешку нашли, переехали, всё хорошо, даже удачно сложилось. Думала, ну заживем теперь нормально, по-людски. А нет! И тут вылезло дерьмо! Откуда я знала, что отец с бабкой друг друга на дух не выносят? Кто мне об этом сказал? Молчаливые все, интеллигентные, все такие вежливые при встречах – здрасти, до свиданья, садитесь есть, давайте выпьем, как ваши дела, как самочувствие! Тьфу! Противно вспоминать! Лицемеры московские. У нас в деревне, если кто не нравится, так не то что за стол – в одном поле срать не сядут! Может, и грубо, не интеллигентно, не воспитанно, зато всё ясно и понятно. А тут – столько лет в гости ездили, столько лет притворялись, стоило съехаться, как всё и выяснилось. В первый же вечер твой отец мне заявил, что мать он терпеть не может, жить с ней не будет, и, мол, давай обратно меняться. А где ты раньше был? Почему молчал? Вот так я попала. И бабка хороша, нет чтобы молчать, а она его провоцировала. Все подначивала, шуточки свои отпускала. Думала, что он такой же, как раньше, не смелый, будет рот на замке держать и в тряпочку плакать. А Толик-то уже вырос, ему уж было под сорок тогда. Он со мной власть почувствовал, понял, как это – бить человека, и когда тебя боятся, все ходят по струнке, он уже страх человеческий почуял, попробовал, и ему жрать этот страх понравилось, вкус денег ощутил, плечи расправил. Ну и дал матери своей отпор. Что творилось! Ты маленькая была, не помнишь, наверное.

– Как это не помню? Мне шесть лет было, всё я помню. Помню, как он бабушку бил. И комната у нас одна была, самая маленькая, запасная, ты туда от него вечерами спать уходила. – На улице жарко, но меня пробирает до ледяной дрожи от тех воспоминаний.

– Уходила! – подхватывает мать. – Не могла с ним спать, я сама себе противна была, когда он на меня корячился. Помыться скорее хотелось, кожу с себя содрать. Вечером, бывало, сидим, смотрим телевизор, купили уже хороший, большой, каналы щелкаем. Вдруг на него находит что-то, как начнет мне про свою мать гадости говорить: «Старая сука, я ее ненавижу, зачем ты мне в дом ее притащила». И понеслось, и поехало. Я виновата, значит.

– Так квартира-то по факту бабушкина была, а не его.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Плéскавица – блюдо в виде круглой плоской котлеты из рубленого мяса, популярное на Балканах.

2

Вапорéтто – речной трамвай, маршрутный теплоход, главный вид общественного транспорта в островной части Венеции.