Жизнь не любит нас

– Вряд ли…

То, что последовало потом, командира роты, видимо, удивило не меньше, чем меня: врач со всего размаху, что было сил у пятидесятилетнего мужика, отвесил Роме леща, а после схватил за грудки, приподнял с носилок и бросил обратно… Ударил ещё раз по другой щеке, но не так сильно.

И, о чудо! Ивашкевич пришёл в себя! Он открыл глаза, учащёно заморгал, вытер выступившие слёзы. Потёр ушибленную щёку, на которой образовался синяк, верно, удивился, когда увидел врача, Жабу и остальных, кто присутствовал при «экзекуции», спросил:

– Что случилось?

Ответил врач:

– Ничего, пацан… – Он повернулся к нам, твёрдо сказал: – Забирайте обратно. Боец здоров, годен для прохождения дальнейшей службы!

После этого случая Ивашкевича ставили дневальным. Он получил посылку, ему кое-что из неё досталось, в том числе перепало и мне: три сигареты «LM». Рома угостил меня; кстати, патологически жадным он не был, умел делиться, разве что особо делиться было нечем.

Прошло недели две. Ивашкевич попал в караул.

В тот день я, наоборот, вернулся с ракетного объекта. Нам полагалось спать после суток, но мы работали: кто-то шёл на кухню, кого-то назначали помогать Бушу с ремонтом машины… Меня отправили в кочегарку.

Ближе к вечеру, помню, кто-то крикнул:

– Нападение на пост!

Схватив каску, автомат и бронежилет, я погрузился в ГАЗ-66 вместе с остальными бойцами. Доехали до объекта, а дальше бегом по периметру километра два до второго поста, где якобы произошло нападение.

На месте происшествия была отдыхающая смена. Они бегали туда-сюда, были растеряны. Четыре бойца лежали на земле друг за другом, так, как они шли на смену караула. Трое из них были живы. А вот тот, кто лежал первым, ближе к постовой вышке, оказался мёртв: из-под каски стекали мозги… Ивашкевича трудно было узнать…

При смене караула первым всегда идёт разводящий. Но Кара был вторым, пуля, которая оказалась второй, прошла ему чуть выше сердца навылет, зацепила третьего бойца, идущего за ним. А первой пулей был убит в голову Рома. Третья пуля ранила четвёртого бойца, который сменился на первом посту. Повезло тому, кто шёл последним в строю. Он после рассказал, что услышал выстрелы, все упали, упал и я. Стрелял Ваня Иванов. Он тут же спустился с вышки, казался испуганным, подбежал к Ивашкевичу, тот, наверное, уже был мёртв – первой пулей он снёс ему полбашки.

А произошло всё очень банально и просто: Ваня игрался с автоматом, послал патрон в патронник и забыл об этом. Когда караул шёл меняться, Кара пропустил вперёд Ивашкевича, потому что они оба были одного призыва, так же, как Ваня Иванов, тем самым позволив Роме как бы «побыть» чуть разводящим. Приближаясь ко второму посту, Ивашкевич снял автомат с плеча, прицелился в Ваню, имитируя стрельбу. Иванов тоже имитировал стрельбу, но он забыл, что автомат снят с предохранителя, а патрон в патроннике. Палец автоматически нажал курок – короткая очередь… Из дула автомата вылетело всего три пули: трое раненных, один убитый.

Джабраилов удивлялся после, как можно было попасть с девяносто метров тремя пулями в четыре человека?!! Однако, как говорится, палка стреляет тоже один раз в год.

Караибрагимова спасли и комиссовали. У остальных двоих были лёгкие ранения, после госпиталя они вернулись в роту. Тело Романа Ивашкевича в цинковом гробу отправили домой. Груз «200» пришлось сопровождать Джабраилову и ещё двум старослужащим бойцам. Приказ сверху.

По преданию, со слов троюродного дяди, мой прадед по материнской линии после русско-шведской войны взял в жёны шведскую девушку. А прадед по линии отца после русско-турецкой войны привёз с собой чеченскую девушку, женился на ней. Видимо, поэтому у нас в роду были то рыжие родственники, то блондины. Сам я, по всей видимости, большую часть генов отобрал у шведской прабабушки. Я блондин; со слов жены, не уступчив, упрям и злопамятен. Как её отец. Сам себя я, конечно, злопамятным не считал и не считаю, а вот с упрямством поспорить не могу.

После службы в армии я остался в Приморском крае. Познакомился с будущей женой, она была дочерью командира роты (приходила к папе на «работу», где я её и перехватил, будучи дежурным по роте). Но служить в армии меня не прельщало. Я был слишком независим, самонадеян и по-своему ленив.

Когда дочь Джабраилова забеременела, я решил уехать служить во Вьетнам (до увольнения оставалось месяцев пять) – в 90-е годы существовала одна из последних российских военно-морских баз, которую Путин закрыл в 2000 году, придя к власти в качестве президента. Я сдал документы, прошёл медицинскую комиссию, но об этом всё же узнал мой командир. К тому моменту он знал о беременности Лены, знал, кто отец, и мне пришлось написать рапорт, что по семейным обстоятельствам я остаюсь дослуживать в роте охраны, которой командовал будущий тесть.

Он сказал:

– Служить ты не хочешь, вижу, но жениться обязан – не сбежишь. И помни: за Жабу – убью!

Оставалось выдохнуть и снова набрать полную грудь воздуха: вляпался!

Да, мой будущий тесть тоже попал, когда поехал сопровождать гроб. Вспоминать тот случай он не любил, но иногда говорил, что на похоронах не знал, куда себя деть, хотелось провалиться на месте под землю, ведь в смерти бойца был виноват именно я в большей степени, чем Иванов.

Ваня получил пять лет колонии строго режима (находясь под следствием на киче, Джабраилов помогал Иванову, как мог, чаще всего передавая еду и теплую одежду). Дальнейшую судьбу его я не знаю. А вот про Ивашкевича думаю – попади он к другому врачу тогда, его, наверное, положили бы в госпиталь, а это значит, что в тот трагический день он не попал бы в караул. Или, просто, отмажь, дай взятку отец – Рома остался жив.

Как бы ни пахло мистикой, организм Ивашкевича чувствовал приближающуюся беду, сопротивлялся. Отсюда, видимо, случился обморок, потеря сознания. Это была попытка неосознанно избежать смерти, ведь смерть не за горами, а за плечами.

Все заболевания от нервов, говорят врачи. Индейцы же Майя считали, что мы болеем от несбывшихся желаний: люди заболевают от злобы, жадности, зависти, а также от нереализованных и неисполненных мечтаний.

Автомобиль БМВ так и остался для Ивашкевича несбывшейся мечтой. Вот где, вероятно, глубоко собака зарыта…

Чёрная смерть

Почему я пью? Этот вопрос у меня всегда возникает, когда я просыпаюсь с бодуна. Ответить на него я, естественно, не могу. Понятно почему. Ибо каждый день у меня начинается плохо.

Короче говоря, сидим мы с Борисом Ивановичем, соседом, на скамейке, напротив нашего пятиэтажного дома, где проживаем уже более двадцати лет. Он проживает с семьёй. Я проживаю один. Мы все проживаем здесь, не живём – обстоятельства такие: то свет отключат, то воды сутками нет, ни горячей, ни холодной, то канализация прорвёт, воняет на весь дом… Неосуществимые мечты, безработные мысли, кризисные планы, трясущиеся руки – это у меня. У Бориса Ивановича того хуже: не известно от кого беременная семнадцатилетняя дочь, остановившийся завод, жена – сука и стерва, как обычно бывает в таких обстоятельствах, тёща в больнице с инфарктом. О тёще Борис Иванович говорит прямо по Чехову: она дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле. Я, было дело, одёргиваю его, мол, так нельзя, а он мне в ответ: моя жизнь, мои выстраданные слова, не нравятся эти слова, не лезь в мою жизнь! Да я и не лезу, он сам, блин, всё рассказывает.

Так вот, сидим мы, значит, курим, а Борис Иванович прямо читает мои мысли, говорит:

– Эх, водочки бы сейчас испить!

– Холодной, – уточняю я.

И только мы заговорили об этом, как баба Варя с третьего подъезда подходит к нам с просьбой:

– Клавдия померла. Помочь надо.

– Благое дело, – говорю ей. – Поможем. И помянем. Обязательно.

Баба Варя почему-то плюёт себе под ноги:

– Тьфу, на тебя, Андрей! Остепенись. Звать-то больше некого, одни старики в доме. А ты нажрёшься раньше времени!

– Баб Варя, – говорю, – а чего тогда зовёшь меня, коль возмущаешься? Делать тебе нечего?

– Того – и нечего. Нет никого больше.

Родственников у Клавдии не было. Жила она одна. Как в заточении. За десять лет ни разу не вышла на улицу, даже на балконе не появлялась. Странная старушка.

Досматривала Клавдию тётка Ирка, так же стоящая одной ногой в могиле. Десять лет, кабы не дольше, изо дня в день к Клавдии приходила. Я думал, тётка Ирка раньше на тот свет отправится. Ошибся. Ясно, что вся возня из-за квартиры, она у Клавдии однокомнатная была, и теперь переходила другому хозяину. Тётка Ирка говорила, что для сына старается, он уже седьмой год по съёмным квартирам шарахается с женой. Заработать сейчас свой угол невозможно, но я, как мать, должна помочь, раз силы ещё есть.

И вот, значится, мы с Борисом Ивановичем спускаем тело с пятого этажа в беседку во дворе, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу. Всё как полагается, путём делаем. Тётка Ирка водки, закусить позже передала. На следующий день похороны (решили быстрей закончить с траурной церемонией новоявленные родственники и соседи), могила засыпана, после поминки, нас благодарят, дают водки ещё (много её осталось на столах), и мы с Борисом Ивановичем два дня в коматозе, так сказать…

Снова сидим на скамейке. Молчим. А что говорить? За эти несколько дней друг другу всё высказали. Переругались. Чуть было не подрались. Но хватило ума закончить спор мирным путём: друг другу плюнули в морды и – промахнулись. У каждого из нас была своя правда. А когда две правды одна ложь получается. Да и не помнил никто из нас, о чём спорили-то.

Вижу, баба Варя направляется в нашу сторону.

– Горе-то какое! – восклицает она. – Дед Матвей помер. Что за напасть у нас в доме, а?

– Помощь, наверное, нужна? – спрашиваю я. Как вовремя смерть наступила, думаю. Дед Матвей знал, когда умереть. Хороший дед был! И смерть подгадал точь-в-точь, когда Борис Иванович и я могли сами в мир иной уйти.

– Да, Андрюша, – сказала баба Варя. – Не откажи.

– Дела как сажа бела, – промолвил Борис Иванович.

И всё повторяется вновь. Деда Матвея спускаем – только уже с четвёртого этажа – в беседку, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу… Поминки, забытьё, похмелье, бодун, скамейка: Борис Иванович и я на своих местах. Пыхтим сигаретами.

– Странно как-то, – говорю. – Две смерти за неделю. Кто следующий будет?

– Наверно, кто-то с третьего этажа, – говорит Борис Иванович. – Это уже закономерность, система.

Баба Варя знала, где нас искать. Она шла уверенным шагом, и я догадывался, что у неё плохие новости. А для нас – повод похмелиться.

– Денис, восемнадцатилетний парнишка, с третьего этажа разбился сегодня ночью на машине.

Борис Иванович толкнул меня в плечо:

– Я же говорил.

Невольным взглядом я посмотрел на дом. Окна умерших людей выходили во двор. Клавдия – пятый этаж, дед Матвей – четвёртый этаж, третий – Денис, второй этаж – там Константин Ильич, раковый больной, однозначный исход, первый этаж… у меня перехватило дыхание – я!

Баба Варя рассказывала, как разбился Денис. С её слов он на скорости сто километров в час врезался, пьяный, в дерево и вылетел из машины через лобовое стекло, но вылетел не весь: нижняя часть тела осталась в искорёженной до неузнаваемости машине. Баба Варя страшные вещи рассказывала. Я слушал краем уха, а сам думал о своей судьбе: если так будет продолжаться, то и мне придёт конец. Совсем скоро.

Похороны были грандиозные! Человек двести точно присутствовало. Наша помощь с Борисом Ивановичем не понадобилась. Там всё уплачено было другим людям. И всё равно мы надрались!

После, чувствуя близкий конец, я расплакался другу в плечо:

– Умру я скоро, Борис Иванович, как собака сдохну!

– Похороним, Андрейка, тебя похороним… не беспокойся! Честь по чести, всё сделаем по-людски.

Умел Борис Иванович успокоить, не спорю. Он пожелал мне быстрой смерти, и как только Константин Ильич отдаст Богу душу – я обязан блюсти некий ритуал, то есть не пить.

От этих слов мне сделалось совсем худо!

– Как не пить?! Да я точно тогда откину ласты! Привычка, как могила, свята! Ты чего, козёл старый, меня на тот свет раньше времени отправляешь, совсем нюх потерял, а! – И я его ударил. Дело происходило поздно вечером. Поэтому я промахнулся, попал кулаком в стену. Кость руки затрещала.

– Так тебе и надо, – заявил Борис Иванович и пошёл домой.

Злой рок навис надо мной. Ожидание.

Руку загипсовали. Я возвратился из больницы – новость не была для меня неожиданностью: Константин Ильич.

Баба Варя смотрела на мою руку и говорила, жаль, что я ничем не смогу помочь, вся надежда на Бориса Ивановича.

– Нет, – отрезал он, – хватит!

– Что так? – баба Варя стояла растерянной.

– Следующий Андрей, если разобраться.

Ничего не понимая, баба Варя махнула руками, сказала:

– Да он ещё молодой, куда ему! Сорок лет – не срок.

– Вот именно, Борис Иванович, не отказывайся, помоги. А со смертью я сам как-нибудь разберусь.

И дни полетели опадающими с деревьев листьями. Осень. Два месяца я ждал смерти, мой черёд давно уже настал. Желание взглянуть смерти в лицо пьяными глазами, чтобы не испугаться, дыхнуть перегаром – где ты, сука? – усиливалось… Боишься меня? Я тебя – нет!

Так я себя успокаивал, а сам дрожал, держа налитый гранёный стакан водки до самых краёв всегда наготове, если что…

…и появилась она, в чёрном балахоне, с косою, похожая чем-то на бабу Варю, и сказала:

– Здесь от тебя пользы нет, и там не будет. Жизненная суть твоя правдива, а весь реал жизни – лживый. – Хуйню сказала, это понятно, но зато достала бутылку водки «Чёрная смерть», поставила на стол и ушла. Больше я её не видел. Водка была кстати, моя закончилась.

Утром пришёл Борис Иванович.

– Ты ещё жив? – он каждое утро меня навещал.

– Не заметно, что ли? На хотенье есть терпенье.

– Тёща умерла, – грустно произнёс он. – И дочь родила. Всё в один день. Радоваться мне или плакать?

Я сам бы не знал, как поступить. Поэтому предложил:

– Давай лучше выпьем, смотри, что у меня есть… – и пригласил зайти ко мне в гости.

Ебистика

В первый же день на работе я ощущаю себя собакой Павлова: один гудок – начало рабочего дня, два гудка – обед, три гудка – можно валить домой. За этих несколько часов я так и не смог столкнуться нос к носу ни с одним менеджером, ни с одним своим непосредственным начальником – как будто их не существовало вовсе. Ебать-колотить, всё продумано у чёртовых французов, продумано до мелочей, чтобы ты работал, не отвлекался, повышая производительность труда.

Только переступив порог служебного помещения гипермаркета, я удивляюсь росписи полов. Человек, который провожает меня к будущему рабочему месту, быстро идёт по синей линии. Я – за ним.

Я спрашиваю его, что это значит? Он, не вдаваясь особо в подробности, поясняет, что я, шобла-ёбла, как будущий технический персонал, обязан: двигаться только по синей линии, никому не мешать; красная линия предназначена для младшего управленческого персонала, а по зелёной передвигаются грузчики, уборщики и прочие неквалифицированные рабочие.

Я интересуюсь:

– Туалеты, значит, общие?

– Все линии сходятся возле них.

– А если я захочу пройти не по синей линии?

– Видеокамеры сечёшь?

Я оглядываюсь. Он говорит:

– Получишь минус тысячу рублей из заработной платы. Перекур больше двух раз до и после обеда – тоже минус, сел в столовой не за тот столик (строго следуй своей линии) не со своим персоналом – минус. Заметь, никто и никому ничего не указывает, не поправляет, не поясняет, но в конце месяца можно увидеть в окошке кассы всего один рубль. Вместо двадцати штук. Понятно?

Я иду за его спиной, ступаю строго по синей линии, как будто вокруг находится минное поле. Осваиваюсь: хуйня война – главное манёвры.

Он переспрашивает:

– Понятно?

– Да, – отвечаю, хотя почему туалеты общие при таком «расовом» разделении, я мало понимаю. И говорю:

– Чтобы выработать слюноотделение, надо время.

– Такое можешь пока только мне говорить, как новенький в этих стенах, а менеджерам – не советую. Здесь говорливых не любят.

Вдруг хочется ударить провожатого по затылку кулаком, легко так ударить, чтобы он поскользнулся на собственной слюне, но я не делаю этого. Я показываю ему рожки над головой, но эта падла оглядывается. Я готов протянуть ему носовой платок, чтобы утереться, но как назло у меня его с собой нет.

– Шутишь, однако?

– Сопротивляюсь.

– Скоро привыкнешь. Кризис поможет, – и он показывает моё рабочее место.

Я не верю глазам, ебаться-сраться! Ожидая увидеть преисподнюю, как обычно бывает у пекаря, я вижу чистый прохладный кабинетик с удобным креслом, возле которого находится пульт управления с пятью кнопками.

Мне, дебилоиду, поясняют, что к чему, – и я уже через полчаса выполняю самостоятельно скучнейшую работу, нажимаю кнопки, слежу за индикацией – выпекаю, одним словом, булочки, которые тут же продаются по цене двенадцать рублей девяносто копеек за штуку в этом ёбаном совместном российско-французском гипермаркете на четвёртом этаже.

Всё это время я не вижу конечный результат своего труда. Его съедают, думаю, буквально сразу. Вся моя работа – просто следить за индикацией, отжимать кнопки. Халява вроде. Но тупость полная. Это как в носу ковыряться, семечки грызть… или палочкой в какашках копаться. Разницы не почувствуешь.

Пароход упёрся в берег,Капитан кричит: «Вперёд!»Как такому разъебаюДоверяют пароход?

Человека, который был моим провожатым, я тоже больше не вижу, даже в столовой, куда бесшумно стеклись по разноцветным линиям все свободные работники гипермаркета. Может быть, у него уменьшилось слюноотделение, и он ушёл? Я стал для него последней обязанностью перед увольнением? А может, его слюноотделение увеличилось, и ему представился особый случай? Деградант! Руководителями становятся те, кто умеет только подчиняться, – лабудошники!

В такой обстановке я не решаюсь спросить, хотя за одним обеденным столом нас сидит человек двадцать. Все молчат, хлебают суп, стучат ложками. Как мне кажется, один только плюс во всём этом замечаю: нет сплетен. Во всяком случае, внутри этого самого ебатория.

Как зовут меня, не знает никто за столом, и я не знаю, например, напротив этого бородатого мужчину с маленьким курносым носом; он иногда кидает взгляд в мою сторону, смачно всасывает из ложки суп, молчит.

Я поступаю, как все: доедаю суп. Быстрее всех это делаю. Не умею медленно есть.

Надо что-то предпринять, бля! Меня угнетает такая обстановка.

– Царство небесное, – произношу вслух и, стоя, залпом выпиваю стакан тёплого компота.

Полное безмолвие! А чего я могу ожидать? Правда, ложки о тарелки перестали биться. На меня обратили внимание.

Из столовой ухожу по синей линии – как положено. Чин чинарём. Спиной чувствую: меня провожают взглядом. Порой так мало надо, чтобы тебя заметили.

Первый рабочий день прошёл удачно. Возвращаюсь домой.

*

Трёхэтажный особняк. Я здесь живу. Плачу за койка-место. Три штуки в месяц. Экономлю. Хозяйка пытается заработать. Тут таких, как я, ёбнуться, двадцать пять человек. Мымра, так про себя называют койкосъёмщики владелицу дома, живёт на первом этаже, остальные распределились наверху, обитают.

Захожу в ванную. Там Наташка с соседней комнаты. Голая. Приятное близкое знакомство сорокалетнего мужика со студенткой третьего курса, будущим медиком. Не закрылась. Но вот она обернулась махровым полотенцем. Меня не замечает. Делает вид. Заходит Митяй. Тоже студент, будущий историк, а по совместительству грузчик с оптовой продовольственной базы. Садится на корточки у ног Наташки, закуривает папиросу с травой, протягивает ей, та делает три напаса, отдаёт мне, я отказываюсь. Мне, бля буду, помыться надо, и я раздеваюсь, залезаю под душ.

Митяя прёт, и он начинает рассказывать:

– В двенадцать лет у меня впервые это было. Открываю глаза. Бездонное синее небо, ни облачка. Солнце светит ярко, ослепляет до боли. Одинокая слеза стекает на щёку… Смахнув её, – я вдруг вижу звёзды!.. Они располагаются в том самом хаосе, как и прежде, если смотреть на них ночью. Полярная звезда мигает маленьким фонариком, Большая Медведица прогуливается с Малой Медведицей, Кассиопея играет на Лире… В траве – я лежу на спине – ползают муравьи. Кусаются, щекочут – раздражают. Я не могу долго смотреть на небо, наблюдать, как мне кажется, за невероятным явлением, где звёзды есть участники театральной постановки, и поднимаюсь на ноги. Океан расстилается чёрным неровным одеялом всего в ста метрах передо мной; чайка пролетает над головой, я вижу её силуэт, делает оклик моему одинокому телу. Невыносимая слабость чуть было не роняет меня обратно в муравейник, но так хочется прохлады, и я уверено плетусь к океану. Вхожу в воду по пояс – слышатся «голоса». Не затрагивая слуховых центров, они звучат прямо в голове, накладываются на мысли, заглушают их странными командами. Я не могу в точности разобрать их истинного назначения, но воздействие не ослабевает, – наоборот, до изнеможения усиливается неведомой вибрацией. Именно одна единственная мысль – где я нахожусь? – пытается бороться с «голосами», победить слабость, пытается преодолеть болезненное состояние, но не может взять под контроль чувства, эмоции, тело, – и я по-прежнему не помню вчерашний день, не помню своего имени даже… И снова головная боль бьёт молнией. С последних сил я выхожу из воды и теряю сознание…

– Бедный ты мой! – целует Наташка Митяя в лоб. Как покойника. Без эмоций и каких-либо чувств.

Я говорю:

– Сносит крышу от травы, от любви и от пули тоже. Отвечаю!

Наташка увидела меня голым. Скривилась. Я посмотрел на свой член и тоже остался недоволен.

Ссыте девки в потолок —Я гармоню приволок!А в гармони один бас,Положил я хуй на вас!

Митяй лезет под душ одетым.

Я быстро вытираюсь, одеваюсь – и вон отсюда! Долбоёбы! Мне бы их проблемы – я всё понимаю, но не могу догнать такой инкарнации. Уж лучше шпилиться стали при мне. Такое поведение естественно.

Наташка вслед говорит:

– Клим, ты зря не сделал напаса. Так колбасит!

Кого от чего, а меня колбасит от работы. Чтобы добраться отсюда до гипермаркета, надо полтора часа, а обратная дорога, если попадёшь в общественном транспорте в пробку, ещё дольше.

– Сексом займитесь, – советую, – вывернет! Правда-правда! И Мымре на глаза не попадитесь, закройтесь изнутри.

– Клим, – говорит Митяй, – ты всегда прав.

Они внемлют моим словам.

Валюсь спать без задних ног. Что же будет со мною дальше?.. Старею, сука.

Стучат в дверь. Я сплю, но отчётливо слышу настойчивость чьей-то руки.

– Кто там?

– Клим, когда заплатишь?

Выползаю из постели, открываю дверь. Сорокапятилетняя тётка, Мымра, пыхтит словно насос. Видно, что сердце и лёгкие её пошли по пизде. Сто килограмм мяса облепляют кости безобразной массой. А она старше всего на пять лет. (Сорок пять – не всегда ягодка опять, извольте.) Неужели и я так могу выглядеть скоро? Увидев меня, она громко говорит, хрипя мокротой бронх:

– Климушка, денежки приготовил? Платим за месяц вперёд.

Я выуживаю последнее бабло, оставленное на хавку, отдаю.

– Спокойной ночи!

Сука! Что б тебе не уснуть сегодня, думаю. Не могла раньше спросить.

Сон потерян. Ни через час и ни через два я сам не могу уснуть.

Выхожу покурить на улицу. Спускаюсь по лестнице, прохожу мимо спальни Мымры, прислушиваюсь – храпит! Сам себе, дурак, накаркал бессонницу.

Осень берёт своё, зябко. Делаю быстрые затяжки, выпускаю дым из ноздрей, как раздражённый бык на тореадора. Хозяйка, думаю, без мужика с ума сходит. Поэтому из неё такая неудовлетворённость исходит. Злоба. Вот почему мужик бабе нужен, а мужику баба: чтобы быть добрее к себе самим и окружающим.

Прикинув, сколько без секса обхожусь я сам, – ужасаюсь, ебическая сила: три месяца!

Направляюсь к Наташкиной комнате. Стучусь. Тихо так – кошкой скребусь.

Открывает. Не спала. По лицу вижу.

– Чего тебе?

– Ебаться хочу! Курнуть есть чё?

Она выглядывает в коридор – никого.

– Заходи.

*

Я улетаю, улетаю, улетаю… Лет десять назад последний раз пробовал шалу. И вот он, кайф! Под тобой прекрасная девушка, а в голове играет настоящий симфонический оркестр!

– Откуда музыка? – спрашиваю.

– Не отвлекайся, – говорит Наташка. – Эта трава музыкальная. Я слушаю Вивальди…

Меня прёт во все дырки! А этот монотонный танец длится вечно: туда, сюда, обратно… туда, сюда, обратно… Ебстество есть не богохульство, а боголакомство. Я теряюсь в пространстве и во времени. Оргазм похож на затяжной прыжок парашютиста. Вначале летишь с огромной скоростью вниз, щелчок – и вот ты уже завис в воздухе. А музыка звучит, как и прежде, только какой-то какофонией ветра. Я не могу почувствовать под собой твёрдую почву, я нахожусь в подвешенном состоянии, и я понимаю, что это и есть мои координаты тела: неопределённость.