Братьев своих ищи…

Мы неожиданно начинаем их понимать.

Клянусь вам, в нас входит практически каждое слово, ими сказанное.

Мне уже трясет руку их дедушка, мою жену обнимает их тетушка, на столе появляются разноцветные блюда, они добавляются и добавляются…

И такое тепло разливается вокруг, такое тепло!

Что ты таешь, млеешь и раскрываешься ему навстречу.

И внезапно понимаешь, что не надо никакого языка.

Ты понимаешь, что банальная фраза «сердца говорят» – совсем не банальная, она настоящая, она самая реалистичная на свете! Вдруг понимаешь, что мир разделился на языки только потому, что мы разучились говорить сердцем.

И вот мы сидим и, клянусь вам, говорим сердцем.

Мы кушаем, поем, обнимаемся, и так хочется, чтобы не прекращалась эта бомбежка. Потому что нет выше счастья. Так прошло несколько часов.

Уже давно отзвучала сирена отбоя, а мы все сидели и сидели… Илюша исчез в комнате с детьми, и оттуда слышались их радостные вопли.

Мы сидели в салоне квартиры, пили вкуснейший чай с мятой, ели потрясающие сладости – медовые блинчики…

А потом их дедушка, под девяносто, схватил дарбуку (это такой восточный барабан), а за ним его дети и внуки (дарбук в доме оказалось много)…

И тогда уже пошло-поехало.

При этом, заметьте, никто из соседей не стучал в стены.

В этот день я понял, что останусь здесь навсегда. Что это мой дом.

Что это мой народ. Моя семья.

Такие разные, кричащие, размахивающие руками, они мне близки и дороги, как никто!

Так ушла тоска, растворились вопросы, и выплыло из тумана новое состояние.

Когда-то в глубоком детстве я испытывал что-то похожее, чувствовал, что мне нечего бояться, я в безопасности, вокруг мои родители, и все пропитано их любовью и заботой.

Вот так я себя почувствовал в незнакомом мне доме тогда, во время войны.

И позже я услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи. Идея эта – идея единства. Идея любви к ближнему.

Я сразу все понял. Сразу согласился с этим.

Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории.

Я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.

Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые были воспоминания – встречи родных людей.

Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так жизнь засосала, потерялись…

И вот – прошло еще 23 года.

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.

Мой сын Илюша к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война под названием «Нерушимая скала». И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно. И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять.

Ну, то есть, нет смысла бежать. И мы решили никуда не бегать.

При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней – очередная сирена.

Стоим мы, обнявшись.

И вдруг слышим, за окном бегут люди.

Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.

Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.

И так стоим мы у стеночки вчетвером.

Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно, чтобы бомбоубежище было поближе, но все-таки тут бетонная стена…

Надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…

И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает:

– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?

– Жили, – говорю.

– Во время войны?

– Да, во время войны.

– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!

А он говорит:

– Так это вы?!

Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь! Нина то смеется, то плачет, – не поймешь.

Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные! Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..

Что это он дал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают!

Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками так же, как и он.

Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.

Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык. Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.

Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.

По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.

А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке.

Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка… Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов. Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.

Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом… Я не следил за поворотами, мы все время говорили.

Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.

Дверь открылась. Нас ждали.

Перед нами стояла огромная галдящая марокканская семья… Переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то.

Нину обняла старушка, потом еще одна.

И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.

Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся.

И вдруг понял, что я никого не узнаю.

И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали. Хоть и прошло 23 года, но все-таки я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.

Мы с Ниной переглянулись.

Она шепнула мне: «Это не они…»

Я ответил: «Сам вижу».

А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.

Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно. То есть абсолютно такой же!

Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить. И без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол.

И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и душевный разговор вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А еще через два месяца мы гуляли на свадьбе у Асафа и Даны.

/ неуслышанная молитва /

Не было случая, чтобы предсказания Бааль Сулама не сбывались. Но кто слушает каббалистов? Единицы.

Это был 1921 год.

В России произошла революция, потом началась гражданская война – брат убивал брата.

В Германии проявился Гитлер и стал председателем национал-социалистической рабочей партии.

Наступали непростые времена.

Времена имеют запах… Это время пахло кровью.

Рава Ашлага выбрали на должность судьи, и все, даже его ярые противники, согласились с этим.

Он стал самым молодым судьей в Варшаве.

Все вроде бы устраивалось в жизни семьи Ашлагов.

Только ночами он продолжал работать как прежде – с 12 ночи до 6 утра. Забывая о сне. Подстегивая себя крепким кофе и неимоверным количеством папирос.

И вот, однажды весной он пришел домой необычайно рано.

Ривка, его жена, сразу поняла – что-то случилось. Она уже была на седьмом месяце беременности и думала, что на этот раз она родит спокойно.

Но ошибалась.

– Ривка – сказал он, садясь за стол. – Приготовься, мы едем в Эрец Исраэль.

Это было ударом для неё.

– Я хочу, чтобы мы выехали как можно быстрее, – сказал рав Ашлаг.

Две недели шумела еврейская Варшава.

Решение рава Ашлага уезжать было воспринято, как вызов. «Мы ему доверили быть судьей. Учителем. Он почитаем, известен…Чего ему не хватает?.. А тем временем он подтачивал общину, уговаривая людей ехать с ним!»

Его решение об отъезде разбиралось в раввинатском суде – высшем органе правосудия польского еврейства.

Рав Ашлаг стоял напротив длинного стола, за которым сидело десять почитаемых раввинов.

– Нам сообщили, что с тобой согласились уехать 300 семей? – спросил рав Апштейн.

– Да, это так, – ответил рав Ашлаг.

– Нам еще сообщили, что ты зафрахтовал корабль в Швеции для того, чтобы перевести всех в Эрец Исраэль?

– Да, у нас все готово. Дело только за вашим решением.

Рав Апштейн отвернулся от него. Шепнул что-то старцу, сидящему справа от него, тот кивнул, потом рав Апштейн повернулся к левому, кивнул и левый.

– Уважаемый рав Юда Лейб Ашлаг, – произнес рав Апштейн. – Мы решили сказать тебе вот что: судья, учитель не может сам, по своему желанию оставить свою общину и подняться в Эрец Исраэль. Наше решение – ты остаешься. Таково решение раввинатского суда. И я советую принять его и смириться.

– Я не могу этого сделать, потому что я не волен над собой, – спокойно ответил рав Ашлаг. – Я обязан уехать, и обязан предупредить вас, что сделаю все возможное, чтобы за мной уехали все, кто сможет. Если бы это было в моих силах, я увез бы всех.

Рав Шмуэль громко отодвинул стул, вскочил и оглядел присутствующих.

– Перед вами разрушитель, и я говорил вам об этом уже сотни раз, – торжественно произнес он.

– Евреи должны покинуть Европу как можно быстрее, – словно не слыша его, сказал рав Ашлаг. – Если они этого не сделают, они погибнут сами и принесут огромные беды всем.

– Наша община как никогда сильна, – сказал рав Зильбер. – Нас 3 миллиона евреев, и с нами считаются! Почему ты всегда идешь против всех?! Зачем нужны постоянные противостояния? Почему не смиришь свою гордыню, которая просто уничтожает тебя?!

– Ну, как мне объяснить вам это?! – в голосе рава Ашлага слышалась боль.

– Что?! – закричал рав Шмуэль. – Что объяснить!? Свою ненависть к нам, к нашим законам, к святой Торе?!

– Мы, евреи, скрываем свет от мира, – громко сказал рав Ашлаг.

Это была очередная попытка, чтобы его услышали. Он так хотел, чтобы его услышали!

– Мир не может позволить нам так жить.

– Слышите?! – закричал Шмуэль.

Но рав Ашлаг продолжил:

– Мы владеем инструкцией спасения…

– Заткните его!

– И не хотим раскрыть ее миру… И себе.

– Закрой свой рот, говорящий ересь!

– У нас в руках Книга Зоар… В ней всё! – закричал рав Ашлаг. – Поймите, мы – уже не народ, блуждающий по миру, мы – надежда мира!

Да-да-да!.. Он так хотел, чтобы его услышали! Больше своей жизни!.. Если бы они только его услышали… все могло бы сложиться совсем иначе.

Но они не слышали его.

Он замолчал.

В тишине послышался голос рава Шмуэля:

– Вам нужны еще какие-то объяснения? Перед нами преступник, и его надо судить.

– Рав Ашлаг, в связи со сказанным тобой, я прошу тебя выйти и подождать в коридоре окончательного решения совета, – сказал рав Зильбер.

Рав Ашлаг вышел в длинный пустой коридор.

Из-за дверей слышался гул голосов.

Он пошел по коридору.

И вдруг взметнулись его руки, – он начал говорить сам с собой.

Просил. Объяснял. Требовал…

Он удалялся по коридору.

А в это время, сгрудившись на пороге, за ним наблюдали члены суда.

– Я же сказал вам, он свихнулся, – шепнул Шмуэль.

Рав Ашлаг повернулся, словно услышав его слова.

– Заходи, – сказал ему рав Зильбер.

И снова рав Ашлаг стоял напротив длинного стола, за которым чернели сюртуки раввинов.

Он не ждал их приговора, начал сам:

– Я хотел бы, чтобы вы меня услышали, поэтому обязан дополнить к сказанному мной…

– Мы не хотим тебя слушать! – выкрикнул рав Шмуэль.

– Если мы не выполним то, что сказано в Книге Зоар…

– Молчи!

– Если не примем на себя закон любви к ближнему!

– Достаточно! – перебил его рав Зильбер. – Решением раввинатского суда ты отлучаешься от общины. Общение с тобой будет запрещено всем. Завтра будут собраны подписи еще 90 членов совета и разосланы по всей Польше… Ты можешь идти.

– Вы обрекаете людей на страшные страдания, – сказал рав Ашлаг. – Вы берете на себя ответственность за то, что произойдет.

– Тебе же сказано, ты можешь идти, – рав Шмуэль пренебрежительно махнул рукой в его сторону.

Рав Ашлаг вышел.

Он шел по пустому коридору. Подгибались ноги от слабости.

Он придерживался рукой за стену.

Снова его не услышали.

Снова его гнали…

Он не обвинял их ни в чем.

Он обвинял себя. Что не может раскрыть им глаза.

И еще – он думал о Творце, который готовит новые испытания его народу.

Так он и шел по улице Варшавы. Он прощался.

Заглядывал в лица прохожих, которые не знали, что ждет их.

А он знал.

Он так хотел предупредить их! Так хотел!!!

Но им было не до него.

Мы в телестудии. Я сижу напротив Учителя Михаэля Лайтмана, 21 век, уже не заставят молчать, не лишат права общения, не вышлют из страны, уже сказанное разносится по миру в мгновение, и миру бы услышать…Но не слышат.

Я говорю: «Вас же не слышат!»

Он продолжает свое.

Я говорю: «Ваши выводы для них не логичны».

Он не обращает внимания.

Я говорю: «Мне пишут: пусть твой учитель перестанет пугать нас…» Что же делает мой Учитель?..

Он передает посыл рава Ашлага в наш сегодняшний день, и ему «наплевать» на то, что говорят. Слишком велика ответственность.

И самое главное, – предвидение рава Ашлага сбывается минута в минуту.

Мы вступили в эру «последнего поколения».

Европа будет зеленой. Исламская Европа объединиться с правым, фашистским миром и предъявит все счета Израилю.

Окажется, что это мы виноваты во всех бедах человечества.

Окажется, что это мы скрываем от мира секрет счастья!

Мы не выполняем главный Закон, которому присягнули, – Закон любви к ближнему!..

А раз так, то мы миру не нужны.

…Но мы не слышим.

Как тогда, 97 лет назад, так и сегодня, – мы не слышим каббалиста.

Что же делать?

И снова заходит Михаэль Лайтман в нашу маленькую студию.

И снова усаживается за компьютер и пишет.

И снова открывает ежедневный утренний урок словами о единстве.

И я понимаю – услышат. Обязательно услышат.

Сажусь и пишу эту статью.

Чтобы услышали.

/ первый стыд /

Ну, теперь надо напрячь память.

Мне было четыре года. Может, чуть больше.

И мне, в принципе, нравилось в детском садике.

И там нравилась мне одна девочка.

Таня, по-моему, ее звали Таня.

Такая, с огромными бантами. Я был в нее влюблен.

Однажды даже дал ей полконфеты «Мишка на севере».

А она мне потом два кубика от шоколадки «Аленка».

Все хорошо, если бы не тихий час.

Тихий час разбивал мне жизнь.

В тихий час мне снился все время один и тот же сон, что я плыву по озеру, что я даже вижу дно и рыбок разноцветных…

Плыву-плыву себе…

И просыпаюсь в мокрой постели.

Мокрый, испуганный, не знающий, как это скрыть.

И скрыть-то нельзя. Как?! Бывало, прикроешь одеялом, думаешь, вдруг не заметят… Но куда там! Замечали сразу же!.. И тогда ворчливая нянечка начинала менять постель…

Повторялось это по два-три раза в неделю.

Когда это происходило дома, родители говорили – пройдет… дело возраста.

Правда, несколько раз водили меня к врачу, он долго заглядывал мне в рот, прописал даже какие-то капельки…

Потом меня смотрел веселый друг отца, кажется, он был детским психиатром или психотерапевтом, шутил, играл со мной в «Чапаева» шашками, сказал: «Теперь должно пройти…»

Но не прошло.

И вот случилось в очередной раз.

Нянечка меняла постель, а я стоял в стороне и мечтал провалиться сквозь землю. Потому что ловил на себе взгляды всех.

Ну, абсолютно всех!

Это ужасное ощущение, когда все на тебя смотрят.

Но особенно ужасно, когда смотрит на тебя она – Таня.

Простыни вывешивались тут же, за окном.

И моя, с пятном, прямо напротив, в центре, чтобы все видели!

– Ну кто знает, что это моя?! – пытался себя успокоить. Было еще несколько таких же, как я.

И вдруг:

– Он писается! – указывает на меня Валя.

И сердце летит вниз.

– Я не писаюсь! – кричу.

– Писаешься! Писаешься! Вон, какое пятно!.. Что, скажешь, не твое?

И я смолкаю… Что я могу ответить?

А тем временем все смеются. И даже те, чьи простыни висят рядом с моей.

Ну, как объяснишь им, что я не специально, что все происходит во сне, что меня показывали врачам, и они обещали мне, что это пройдет…

Я сгораю от стыда.

Ловлю на себе взгляд Тани.

И хочу умереть.

Но я не знаю как?!

И тогда убегаю в парк. Забираюсь в самую его чащобу, падаю в густую траву у забора и замираю, глядя на верхушки высоких тополей.

Проходит час, а может и два… Меня находит папа, он знает, где я прячусь.

– Сынок, – говорит он, – ну, что же ты?! Мы ведь очень волнуемся.

И тогда я признаюсь ему, глотая слезы:

– Папа! – говорю я. – Мне никто не может помочь. Я сегодня описался снова.

– Сынок, ты еще маленький, – говорит папа, – вот увидишь, все наладится.

– И все это видели, папа! Они все смеялись надо мной… Они показывали на меня пальцем…

– Кто?! Скажи мне, кто, я поговорю с ними.

– Все дети.

– Я поговорю с воспитателями… с их родителями…

– Папа!

– Сынок, дорогой мой, поверь мне, это обычное для детей дело. И это пройдет.

Он снова начинает меня успокаивать, и даже сегодня, вспоминая этот наш разговор, я просто чувствую его боль за меня. Моего любимого папы. Он заглядывает мне в глаза, говорит что-то ободряющее, говорит, что у него самого такое было… Обещает сводить в кино, купить конструктор…

Но мне не до того сейчас.

– Я не пойду больше в садик, – говорю ему.

– Сынок, – папа растерянно разводит руками, – я тебя понимаю, конечно, но и ты нас пойми, мы с мамой работаем (работали они действительно очень много). Галя, твоя сестра, весь день в школе. Ну, с кем ты дома останешься?!

– Один, я уже взрослый.

– Нет, – говорит папа, – я тебя очень прошу, продержись немножко, ну, продержись! Мы обязательно что-то придумаем.

И тогда я вдруг придумываю сам. Я решаю не спать в садике вообще. Это решение кажется мне выходом из положения.

Ну, что стоит продержаться час-два…

Сделать вид, что спишь, а самому думать о чем-нибудь, ну, например, о том, как мы ездили к дедушке и бабушке в Курск. И на следующий день я действительно держусь.

Все закрывают глаза и спят, проходит мимо воспитательница, поправляя одеяла.

Я прищуриваюсь…

И не сплю…

Я держусь, как могу. Вспоминаю Курск, какие вкусности мне наготовила бабушка, я даже ощущаю их вкус, вспоминаю, как мы с дедушкой прикрепляли к окну флюгер и как он крутился, шурша, а за ним летели облака…

И вдруг, почему-то оказалось, что дом стоит на берегу озера…

И я могу прямо из окна прыгнуть в воду, и я прыгаю… И плыву… плыву… И дедушка кричит мне: «Молодец! Ты умеешь плавать!» Я счастлив, вода прозрачная… Я вижу разноцветных рыб…

И просыпаюсь мокрым…

Я заснул.

Как же так?!

Ну как же та-а-ак!!!

Ну, что стоило мне продержаться один час?!

Я ненавижу себя!

И снова, уже в который раз, повторяется та же мука.

Снова я ловлю на себе взгляды детей…

Снова ищу ее взгляд – Тани…

На этот раз я не дожидаюсь, пока поменяют мою постель, пока дети поймут, что снова можно посмеяться надо мной.

Я прячусь в чулане.

Сижу, сжавшись, на ступеньках, знаю, что рано или поздно найдут и выведут на чистую воду, но хочу максимально оттянуть эту пытку.

И вдруг слышу шаги…

Уверен, это идут за мной.

Открывается дверь.

На фоне светлого коридора я вижу огромные банты и знаю, что такие есть только у одного человека – у Тани!

Сердце снова падает куда-то в ноги.

Мне хочется крикнуть ей: «Таня, я держался, как мог!»

Она подходит, садится рядом со мной.

И первая кладет свою руку на мою.

Совсем, как взрослая, заглядывает мне в глаза, и говорит:

– Знаешь, я тебя все равно люблю…

И я смотрю на нее, смотрю… и чувствую, как пережимает мне горло, впервые в жизни, не от боли, не от стыда – от счастья… от любви… Так сидим мы.

И молчим.

Два влюбленных существа.

– Откуда?! – думаю я сегодня, 60-летний, седой и вроде бы уже что-то повидавший. – Откуда, – думаю я, – откуда проявилось в этой маленькой девочке решение – найти меня и сказать самые необходимые в этот момент слова. Которые не смогли сказать ни врач, ни психолог, ни даже мой папа. Откуда она знала, что именно ее любовь согреет меня и спасет.

И куда все это исчезает потом? Когда становишься «умнее, разумнее», и уже не торопишься никого согреть – а кто меня согреет?! Пожалеть – кто меня пожалеет?! Вступиться за кого-то – кто за меня вступится?! Когда понимаешь, повзрослев, и набравшись опыта, что природа человеческая – жить для себя, и только!

И вот уже не обнять, не понять, не простить… И вот уже, любовь – не любовь, а один расчет. И это называется «повзрослел», «стал умнее»? Странные мы, взрослые…

…Тогда, 56 лет назад, пришло ко мне спасение.

Мы сидели на ступеньках чулана… И я был счастлив.

А ты, Таня?!

С этого момента я уже больше никогда не просыпался в мокрой постели.

Все прошло.

/ я все помню /

И снова о дружбе.

Дело происходит в армии. Архангельская область. Зима.

Иду я по коридору казармы, а навстречу мне сержант, уже не помню, кто это был. Я только три дня в части, зеленый еще.

Отдаю честь (у нас сержантам честь отдавали). Он командует: «Ко мне, воин!»

Подхожу. Он берет меня за ремень (роста у него 1 метр 52 см).

Смотрит снизу-вверх и начинает накручивать ремень, который у меня не по уставу отпущен. При этом зловеще так говорит: «Борзеешь, воин?» Накручивает он ремень 6 раз.

Потом приносит зубную щетку и говорит: «6 очков». Это означает, что в туалете я должен этой щеткой прочистить начисто 6 очков. Без тряпки, без мыла – зубной щеткой.

Чищу… 12 ночи, я все чищу. Туалеты грязные. Это для меня дело новое, я три дня, как из дома, мама меня этому не учила. Чищу… И думаю, что до утра не успею. Вдруг, слышу, в другом конце туалета шорох… и кто-то громко пыхтит.

Иду туда и вижу Колю Топсахалова, – я знаю его всего три дня. Грек из Ессентуков.

Он усердно чистит туалет такой же зубной щеткой.

Спрашиваю: «А тебя за что, Коля?»

А он отвечает: «Ты один тут загнешься». И улыбается.

Оказывается, он подошел к сержанту и попросил его разрешить помочь мне. А тот ему сказал: только при условии, что такой же щеткой. Коля согласился.

Так тепло мне стало.

Мы не были знакомы, от силы двумя словами перебросились до этого.

И ему от меня ничего не надо было, он мог бы спокойно спать.

Что же его заставило?! Я тогда подумал: «Я бы так не смог».

Простой парень, без всякой «начитанности», «интеллигентности» поставил меня в тупик своим, без всякого расчета, действием. Просто почувствовал меня и пришел помогать.

Прошло больше тридцати пяти лет. Понимаю, что сегодня мы другие, нам не просто дружить, а тем более любить кого-то, понимаю, что законченные мы эгоисты, и надо очень постараться, чтобы даже услышать ближнего…

Но никуда не исчезает, остается в моей памяти этот «простой» поступок Коли.

И я думаю, если я всю помню, значит, надо было, чтобы записано было это в мою память, чтобы мог я сказать – вот так хочу жить, так поступать, так дружить. Подняться над расчетами и пойти навстречу. Тяжело. Не просто. Но надо!

Спасибо, Коля. Я все помню, каждую деталь, все свои мысли.

И твое тепло.

/ почему ты такой?! /

Арик, мой близкий друг, позвонил и попросил поехать с ним в больницу.

Оказалось, что его двоюродная сестра хотела покончить жизнь самоубийством.

Наглоталась снотворного, запила виски, еле откачали.

Пока мы ехали до больницы, Арик рассказал, что у нее пневмосклероз.

– Это, когда легкие отмирают и превращаются в губку. Она задыхается, а сделать ничего не может. Она хватает воздух, как рыба – ап-ап-ап! И тонет… Нет кислорода!.. Тут только пересадка помогает. Но то ли легких не было, то ли они не подходили, – не получалось. Исстрадалась донельзя. И хотела уже закончить эти страдания. Чего тянуть?!