Слепая зона

– Не надо… Только не сейчас, – с досадой отозвался призрак.

Хрулев мертвеющей рукой выключил приемник. Ну, вот и все. Значит – сейчас. Она скажет. И ничего не изменишь. Приговор окончательный, обжалованию не… Наверное, ее убил полоний. На кой ляд я поцапался с официантишкой? Не сдержался. Вот теперь расхлебывай. Накатило сожаление, сдавило горло, в глазах защипало. Обида жгла, высекая слезы, – еще чуть-чуть и поплывешь. Если уже не поплыл. Крепись. Рано или поздно это должно было… И вот случилось. Перед смертью не…

Да, нет. Просто-напросто ей наскучили бредни об Испании. Она раскусила Хрулева. Поняла, что почем. Иногда она так смотрела, словно стыдилась его… Все из-за проклятых денег. Были бы они у него, – швырнул ей в лицо. На, подавись! Хрулев вздохнул… Это она сейчас скажет: «Да, пошел ты!», – и уйдет. А он… слишком глубоко увяз в ней, чтобы швыряться. Он возненавидел Марину ненавистью наркомана, который вдруг понял, что медленно убивает себя, но уже не в силах остановиться. В итоге: гремучая смесь из отчаянья и отвращения к себе.

Она все молчит… Только сам он не подставится под удар. Не дождется она этого. Пусть она первой бросит камень – сама заговорит. Неужели все-таки бросит?

Бросит, бросит – и не сомневайся. Иначе бы так не пытала молчанием. А когда ей надоест. Тогда и…

Она молчит… Пусть она про себя смеется над ним, наслаждается могуществом. Пусть молчание продлится вечно. Тогда она не оставит его никогда. Хрулев ждал, замерев и прислушиваясь. Грохотало в ушах, груди. Нервы со звоном рвались, как перетянутые струны на гитаре. Хрулев крепился, сжав зубы.

– Что-то не так? – не выдержав, выдохнул он, растерянно глядя на девушку. – Что-то не так… Ведь так?

Она пожала плечами, вздохнула.

– Ты красиво говоришь, заслушаешься… – вдруг порывисто обернулась к нему. – Ты ничего не хочешь мне больше сказать? – она смотрела на него из темноты, выжидая.

Хрулев сжался, замер.

– Что, что сказать? – задыхаясь, пробормотал Хрулев, пытаясь разглядеть ее в темноте, но все плыло и прыгало перед глазами.

– Хм, тебе виднее, – с обидой отозвалась темнота и нетерпеливо взмахнула рукой.

Он должен ей что-то сказать. Должен, должен, – звучал набат в голове. Но мысли разбежались испуганными тараканами. Чего она ждет от меня? – сверлило трухлявый мозг.

Вдруг в дымящейся голове Летучим Голландцем мелькнул внедорожник.

– Негодяи, – пробормотал Хрулев, потирая ладонью раскаленный лоб.

– Ты это о ком? – недоуменно отозвалась темнота.

– О ремонтниках. Загнал к ним машину и с концами. Только завтраками кормят. Объелся уже, – Хрулев сглотнул сухую, вязкую слюну. Опять этот внедорожник! Неужели ничего лучшего не мог придумать?

– Я тоже ненавижу, когда тормозят, – она вздохнула, коснулась дверной ручки и, щурясь в темень, что разлеглась черным зверем между подъездом и машиной, сказала, словно спрашивая разрешения у темноты, и заранее зная ответ, – так я пойду?

– Когда я тебя увижу? – он с мольбою заглянул в ее лицо, пытаясь прочитать свое будущее.

Она, вздохнув, покачала головой.

– Не знаю, – и медленно, взвешивая каждое слово, но решительно, – значит, я пошла…

И это все?! Хрулев замер, сжался, похолодел. Да пропади она пропадом! Он устал отвоевывать ее у темноты, задыхаться от запаха полыни. Устал бояться ее потерять. Даже лучше, что все закончится, так и не начавшись. Он останется наедине с глупыми, инфантильными мечтами, не нужный даже самому себе. Хватит позориться. Ведь все равно, как не старайся, ничего не вышло бы, – она слишком хороша для него. Слишком. Пусть она уйдет, и сразу станет легче. Пусть уйдет.

Сухо щелкнула дверь, и Марина уже хотела выйти, как вдруг он схватил ее за левое запястье, и хрипло прошептал:

– Подожди. Мне надо… сказать тебе

«Что я делаю? Зачем все это?» – дрожа, спрашивал себя Хрулев. Бум-тара-бум-бум-бум, тара-тара – бум-бум – бешеной чечеткой отвечало сердце. В глазах кружился, плясал черный огонь. Мерин накренился, скатываясь в темень.

Он все-таки решился?! Она удивленно распахнула глаза на Хрулева, который, медленно клонился к ней, вцепившись в ее руку. Эта порывистость, эта неловкость смутили Марину, и напомнили ей повадки огромного русского терьера. «Увалень» – с нежностью подумала она и, откинувшись в кресле, закрыла глаза, пытаясь расслабиться. « Только не молчи. Скажи что-нибудь красивое» – просила она его про себя, затаив дыхание и прислушиваясь.

– Я так тебе благодарен, – донеся до нее сдавленный, затравленный голос, и шершавые, сухие губы ткнулись в ее ладонь.

Вот и все.

Марина вздрогнула и отдернула руку, словно обжегшись.

– За что? – дрожащим голосом спросила она, потирая то место на ладони, куда поцеловал ее Хрулев.– Я тебя не понимаю. Совершенно не понимаю, – она покачала головой.

– И не надо, не надо меня понимать, – задыхаясь от волнения, зашептал Хрулев, наклонившись к Марине, лицо которой прыгало и плыло в гулком сумраке. Лимит легких, воздушных слов был исчерпан. Остались только тяжелые, шершавые булыжники, которые застревали в горле. – Достаточно того, что ты рядом, и я могу взять тебя за руку, – он осторожно коснулся ее руки, и Марина резко отдернула ее.– Или хотя бы говорить с тобой, – в замешательстве пробормотал он.

Несмотря на то, что все вышло из-под контроля, ошибка накладывалась на ошибку, и чем дольше он говорил, тем нелепей выглядел, – Хрулеву стало немного легче, словно он понял нечто важное для себя самого.

– Ты такой… вежливый, в тебе… столько такта, – голос Марины дрожал и звенел от разочарования и обиды.

– О чем это ты? – пролепетал Хрулев, часто моргая.

– Другие сразу – шашки наголо и… А ты – нет. Ты ведь никогда так не сделаешь? – ладонь все еще саднила от поцелуя.

– Какое смешное слово – шашки, – пробормотал Хрулев и растерянно улыбнулся. Таким же резким, ледяным голосом, она отшивала его тогда, в клубе, – вспомнил Хрулев, и сердце его сжалось, заныло. Темнота уплотнилась, сдавила голову Хрулева стальным обручем. Хрулев лихорадочно искал нужные слова, но – тщетно.

Раздался сдавленный смешок.

Хрулев поежился и спросил:

– Ты чего?

– Случай один вспомнила, – отозвалась Марина, с мстительной улыбкой глядя на целованную ладонь. – Глупая история почти из детства.

Хрулев хотел промолчать, обойтись без скелетов из шкафа, но вместо этого сказал:

– Расскажешь?

– Однажды я познакомилась с джигитом. Был он горячий и наглый. Одним словом – джигит. Он все время хватался за свои причиндалы, словно проверял, все ли на месте. То ли тик, то ли пунктик, заскок такой.

Мы и двух слов друг другу не сказали, а он вдруг затаскивает меня в проулок и размазывает по стенке, хочу, не могу, говорит, ждать. В проулке темно, мочой воняет и у него изо рта кислятиной несет. Бр-р-р… Я испугалась и прикинулась девственницей.

Это его немного отрезвило. Он остановился, посмотрел на меня ошалело и вдруг говорит: «Дай ладошку». Сам пыхтит, глаза выпучил. Я простодушно протянула ему руку. А он хвать ее и в ладонь мне кончил.

– И зачем я все это рассказала? – Марина схватилась за дверную ручку. – Лучше я пойду. Мне давно надо было…

Сноп света ворвался в салон и выхватил из темноты посмертную маску – бледное, снежное, сморщенное лицо Марины.

Хрулев обернулся и, прикрыв глаза ладонью, увидел, что с пригорка на него скатывается, угловатый сарай на колесах. На одно кошмарное мгновение Хрулев решил, что это внедорожник, о котором он рассказывал Марине. И сейчас этот металлический, сверкающий короб протаранит мерин. Хрулев сжался. Но сарай пророкотал мимо, превратившись вдруг в старенький «Уазик», обвешанный фарами и лампочками, как новогодняя елка.

– Не уходи! – Хрулев протянул руку, чтобы остановить Марину.– Не уходи… – проскрипел он, и его рука упала на опустевшее сиденье. Она исчезла.

5

«И что это было такое? Вроде бы ничего не предвещало. Вечер, как вечер, ничем не отличался от всех прочих вечеров. А потом – бац! Джигит, подворотня, ладошка. Как бритвой по одному месту. Как удар ниже пояса. Зачем она мне все это рассказала?» – пытал себя Хрулев и не находил ответа. Ему как будто надавали оплеух, или оплевали с головы до пят. Смирившись с тем, что не заснет, он с тоскою посмотрел на диск луны, катившейся над покатой крышей соседнего дома, быстро оделся, выскочил из квартиры.

Мерин натужно рокотал, словно пытаясь взлететь. Дорога развернулась и заискрилась разноцветьем огней. Хрулев куда-то торопился, но сам не понимал: куда.

Нет. Это невыносимо терпеть. Эту боль, которая сжигает его изнутри. Он поговорит с ней. Иначе – сойдет с ума. Да. Надо вернуться и спросить ее: что он сделал не так и чем он ее обидел? Он спрашивал себя об этом с того момента, когда она исчезла в подъезде, а он стоял и запрокинув голову, вглядывался в слепые глазницы спящего дома, словно надеясь, прочитать в мертвых окнах ответы на свои вопросы, ответы, которые успокоят его и примерят с реальностью. И теперь, когда он был так далеко от ее дома, эти вопросы без ответов стали еще тяжелей, еще мучительней. Но, вырвавшись на мгновение из омута тревожных мыслей, Хрулев с удивлением увидел, что находится очень близко от Марины – надо было только свернуть в проулок за торговым центром и там, всего в паре кварталов – ее дом. Он резко вдавил на педаль тормоза. Громко проскрежетало и Хрулева швырнуло вперед, он едва не стукнулся лбом о руль. Мерина перекосило – он въехал передним правым колесом на высокий бордюр. Хрулев выругался, судорожно зашарил по карманам, тяжело задышал. Невдалеке на перекрестке нервно и часто мигал светофор; а с левой стороны из темных зарослей, испуганно таращась полукруглыми окнами, выглядывало недостроенное кирпичное здание; рекламная растяжка на здании, вопившая: « Сдается в аренду! Продается!» – словно крик о помощи.

Да где же он? Обследовал карманы, вытряхнул старенькую кожаную сумочку для документов, обшарил бардачок, просканировал взглядом и – для верности – ладонью заднее сиденье. Пусто! Неужели потерял? Точно – потерял! А вместе с ним выходит – и Марину. Он попытался вспомнить ее номер, но мысли путались, страх стер цифры из памяти. И как всегда в такие мгновения прихлынула к горлу тошнота. Зашарил суетливо, бестолково, паникуя и презирая себя за эту нелепую панику. Схватился за выпрыгивающее из груди сердце. И… Аллилуйя! Ух! Выдохнул облегченно. Как же так он не заметил? Или просто не хотел замечать? Выходит, оговорка вышла по старику Фрейду? Хрулев извлек телефон, который спрятался между бумажником и записной книжкой во внутреннем кармане пиджака. Извлек и тут же выронил, не удержав в дрожащих пальцах. Телефон шмыгнул под сиденье. Хрулев опять выругался и, кряхтя, нагнулся, весь скрючился. В ушах тут же зашумело, запрыгали в глазах черные пятнышки. Зашарил рукой. Монеты, скрепки, отвертка, сцепленье проводов, опутавших кресло. Да где же он? Где? Во всей этой суете было что-то неловкое, постыдное. И вот телефон опять в руке. Крепко – теперь не ускользнет! – сжимая его в руке, Хрулев разогнулся, мельком увидел в зеркальце свою багровую физиономию, скорбно закачал головой, бормоча себе под нос: « Что б тебя, что б тебя…», – штопая своим бормотанием позднюю ночную тишину.

Уже хотел нажать на кнопку вызова, но вдруг зажмурился, – в лицо ударил сноп света и с ревом пронесся мимо, мгновенно выхватив и топорно склеив из обломков памяти лицо Марины. Вот она смотрит недоуменно на Хрулева, пока он ругается с официантом из-за чашки кофе; вот, огорошив темной историей из прошлого, исчезает в сумраке подъезда, вот, восседая на барном стуле, просит оставить ее в покое и, наконец, лицо ее становится неживым, картонным, похожим на одну из масок, которыми обвешаны стены кафе. Хрулев затравленно поглядел на телефон: «Я только хуже сделаю. Она же спит уже. И тут – я, налечу со своими расспросами. Что, да почему. Выйдет глупо и не красиво. Обожду. Утро вечера так сказать…» Экран вспыхнул, погас, снова вспыхнул голубоватым огнем, Хрулев продолжал на него зачарованно смотреть. «Жми! Чего ждать!» – моргал на перекрестке желтый глаз. «Нет никакого завтра! Или сейчас или никогда! Жми!» – высунувшись из зарослей, таращился полукруглыми впадинами дом. Экран разочарованно погас, так и не дождавшись Хрулева. Телефон отяжелел, уплотнился, словно окуклился анти материей, словно стал червоточиной ночи, стал черной дырой в ней.

Скорчившись, оцепенев над телефоном, держа большой палец левой руки на кнопке вызова, – как держат палец на взведенном курке револьвера, раздумывая: выстрелить себе в висок или пока не стоит спешить, – Хрулев вглядывался в дисплей. Тот снова вспыхнул голубоватым огнем, снова призрачные узоры расплылись, закружились. Хрулев увидел в этих узорах, конфетное глуповато-круглое лицо девушки, которой он заливал о Багамах; она с укором посмотрела на Хрулева и пропала в синеватой дымке. Потом в узорчатой мгле Хрулев разглядел свою тетку, предостерегавшую его насчет красоток. Что это было шутка, пророчество или проклятие? Тетка ехидно усмехнулась и, подмигнув, пропала на дне синеватой гущи. Мол, разбирайся сам. Хрулев еще ниже склонился над сотовым телефоном, словно стараясь в синих узорах, разбегающихся по прямоугольному озерцу дисплея, разглядеть нечто важное, может быть, прочитать свою судьбу. Пытаясь отвлечься, Хрулев включил радио. В салоне громко заблеяли о черных глазах. Хрулев поспешно выключил приемник. И опять – тишина. Навалилась и стала душить. Пространство и время свертывалось и сжималось вокруг Хрулева, вокруг телефона, вокруг пальца нависшего над кнопкой вызова. Черная дыра затягивала в себя. Еще немного и Хрулев станет дымчатым узором, графическим плывуном на маленьком экране. Что ж, вариантов – нет. Чтобы спастись – придется нажать. Глубоко вдохнул, как перед нырком в глубину. Кнопка вызова недовольно пискнула от резкого нажима пальца. И вдруг в дверь постучали, – в машину вломилась ночная прохлада и крупная бледная девушка.

– Приветик! – весело сказала девушка Хрулеву, как давнему знакомому; большие красные бусы болтались на худой длинной шее. Разглядев Хрулева, девушка запнулась, испуганно округлила глаза, часто заморгала, лепеча смущенно: – Ой! Извините. У моего приятеля точно такая же тачанка…

– Ничего, ничего, бывает – ответил Хрулев, улыбнувшись девушке и, не глядя, швырнул через плечо на заднее сиденье проклятый телефон.

А ей нужно в центр. Как не странно, но именно туда Хрулев и держит путь.

Она нерешительно пролепетала что-то, с настороженным сомнением глядя на него, он ответил ободряюще. Они улыбнулись друг другу: она – смущенно, а он – нагловато, по – свойски, мол, нечего бояться. И вот она впорхнула в машину, хлопнув дверью («ой, я не слишком сильно?»), – и они полетели в сторону центра. Долго возилась с ремнем безопасности, потом, устав с ним бороться, так и не пристегнувшись, со вздохом отпустила его, откинулась в кресле, сказала, что она тащиться от больших машин. «Ощущение, что плывешь на корабле» – сказала она, блаженно улыбаясь. Было ей лет девятнадцать. Высокая, худая; с широким, скуластым лицом. Глаза – выразительные, с фиолетовой подводкой, похожие на крылья бабочки. От девушки исходил сладкий, дешевый запах; во рту она катала жвачку. Хрулеву рядом с девушкой было спокойно, удобно; как будто он разговаривал со случайной попутчицей в поезде. Хрулев позабыл о Марине и о тревожном расставании с ней. Хрулеву опять хотелось говорить, говорить взахлеб о судьбе, о случае, о пророчествах, о дальних странах, – обо всем том, что не имеет отношения к реальной жизни. Девушка рассеянно слушала его, приветливо улыбалась, вставляла грубоватые словечки, пучила полные губы, выдувая розовые пузыри; а когда очередной пузырь внезапно лопался, она с виноватой улыбкой говорила: «Упс!» – и потом издавала резкий всхлип, всасывая в себя жвачку.

На крыше торгового центра светилась надпись «Арба»; ночь по-восточному тихо умыкнула последнюю букву. В витринах замерли худые, лысые девушки в ярких майках и шортах. Так хотелось быть оригинальным, обаятельным, так хотелось шутить. Но усталость брала свое, в голове что-то щелкнуло, и Хрулев с раздражением подумал, что он повторяется, что опять говорит о внедорожнике, о Багамах, что это скучно, вяло, не смешно. Он замолчал, с вымученной улыбкой слушая чавкающую тишину. Перезревшим крыжовником рыжела луна. Голый мужчина, озираясь, рысцой перебежал дорогу и, пригнувшись, нырнул в заросли. И вдруг, неожиданно для себя, Хрулев предложил ехать к нему, – выпить кальян, покурить ликер.

«Зря я это предложил» – через полчаса укорял себя Хрулев, чувствуя, как сводит скулы от улыбки. Он с ненавистью смотрел на девушку, которая, отвернувшись к стене, танцевала с тенью, заламывая худые как плети руки, качая острыми бедрами, с которых сползали джинсы; в ложбинке поверх стрингов чернела розочка, обвитая плющом. И эта наколка, и тонкий прочерк трусиков, и тем более голос девушки, которая старательно и самозабвенно подвывала популярной плакальщице из радиоприемника, ностальгировавшей о своей лучшей ночи – все это раздражало Хрулева; он чувствовал себя лишним в комнате. Вряд ли он подарил или подарит кому-нибудь лучшую ночь.

Но сказать ей в лицо, чтобы она ушла, Хрулев не решился. Ведь по ее словам он же лапочка, он же душечка, ведь он почти как старший брат, с которым ей легко и спокойно. Да, он ошибся, когда пригласил ее к себе. И за этой первой ошибкой неотвратимо последовала другая ошибка. Эх, колея ты моя колея… Хрулев решил изобразить из себя тупое, наглое животное, надеясь, что девушка испугается и покинет его берлогу. Он подкрался к худышке сзади и рявкнул, что хватит кокетничать со стеной, что он уже ревнует. Девушка замолчала, но не остановилась и не обернулась, продолжая танцевать, дергая головой, вскидывая руки и поводя плечами. Тогда Хрулев грубо схватил девушку за бедра, привлек ее к себе и покачиваясь вслед за ней, намеренно сбивая ее с ритма, присосался к белой шее, чуть ниже созвездия родимых пятнышек и чуть выше кроваво-красного стекляруса бус. Девушка затрясла головой, как лошадь, которая пытается сбросить овода. А Хрулев уже добрался влажной ладонью до плоского и твердого как доска живота; а другой рукой он загребал и разминал под короткой майкой грудки похожие на два игрушечных мячика. Третьей рукой, – в тот миг Хрулеву показалось, что он стал многоруким как древнее божество, – расстегнув пуговку, – нырнул в джинсы. Безжизненная сухость шершавого, покрытого мелкими колючими волосками лона успокаивала и обнадеживала. «Она, так же как и я, ничего не хочет, а потому совсем скоро уйдет» – думал он, машинально оглаживая девушку между ног. Но она не спешила отталкивать его и бежать из квартиры. Она стала двигаться очень медленно, заторможено, захлебываясь громким чавканьем. И еще она зачем-то расставила ноги. Может быть, она в трансе и не понимает, что происходит? И тогда в отчаянной попытке растормошить ее, вывести из себя, он решил сделать ей больно и резко вдавил пальцы в сухую наждачную щель. Но вдруг оттуда, словно из мягкого перезревшего плода, брызнула, засочилась теплая влага. И вот уже там у нее все хлюпает, а до Хрулева с тоскою доходит, что девушка готова к тому, чтобы ее употребили, и что теперь ему точно не отвертеться. Девушка замерла, перестала чавкать, дыхание ее стало тяжелым, громким, словно она задыхалась; она едва-едва поводила бедрами вслед затихающей, умирающей в радиоприемнике мелодии. Вдруг она резко сжала ноги, и пальцы Хрулева хрустнули. Он испуганно дернул рукой, угодившей в капкан. Но – какое там. «Вот ты и попался!» – взвизгнула худышка и расхохоталась надтреснутым, сиповатым голоском. «Вот я и попался», – уныло повторил про себя Хрулев.

Он попытался еще. Дернул рукой, дернул – резче, второй, третий раз… Безуспешно.…Только спина и лоб взмокли. Но вот она милостиво раздвинула ноги, ослабив хватку, и онемевшая рука – наконец-то! – выскользнула из плена. Хрулев облегченно вздохнул. И тут он, вспомнив, что завтра рано вставать, тащиться в банк, корпеть над отчетом, вдруг почувствовал себя совершенно разбитым, выжатым. Было тошнотворное ощущение, что ему так и не удалось высвободить руку, что произошло прямо противоположное, то есть вслед за рукой он весь увяз там, между крепких ног молодой кобылицы, что его там всего сжало, расплющило. Он понял, как ему все надоело, как он устал. Устал от работы, устал от квартиры, поросшей мшистой пылью, устал от девушки, которая громко и часто дышала ему в ухо. « Скажи ей, что она проваливала. Ну же! Чего ты ждешь?» – твердил себе Хрулев, в тоже время машинально продолжая обнимать и раздевать ее. Непонятно, чего он добивается. Он походил на человека, который хочет скрыть свой изъян, но делает все, чтобы продемонстрировать его. Он сам ставит себя в глупейшее положение. «Чего я жду? Почему я не прогоню ее? Ведь в таком состоянии у меня точно ничего не получится… – стискивая челюсти, давясь зевком, спрашивал себя Хрулев и сам себе раздраженно, запальчиво отвечал. – Ну и пусть, пусть я выгляжу глупо…. Теперь все равно. Хуже быть уже не может. Да и поздно теперь что-то говорит». Осоловевший Хрулев взглянул на обнаженную девушку, которая, смеясь, прыгнула на диван; ее бусы теперь были не на шее, а почему-то сверкали на бедре, словно подвязка.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.