Вторник. №26, июнь 2021

Молодость Джута, так зовут старика, была той солнечной порой, когда кипучее здоровьем тело делает тяжёлый крестьянский труд приятной забавой, предстоящая жизнь полна света, и всё это рождает желание уважительно ровняться с горами. Джута держал большое поголовье скота; в конце весны, засеяв небольшой клочок земли, уводил его на альпийские луга, где могучими рогами ведут неустанную битву мускулистые туры; до ранней осени вываривал истекающий молоком сыр, выжимал жирный творог и оберегал скотину от зверя. Размеренная жизнь среди волшебных пейзажей, которыми до головокружения восхищаются гости этих мест, но которые не особо замечают местные обитатели, хотя подсознательно отмечают её в душе, и маленькие радости – здоровый приплод, удачная охота, получившийся сыр или творог, уцелевшее стадо – давали ему слова говорить о довольствии и счастье. В тот год Джута на весь сезон поднялся к вершинам, но в этот раз он с особым трепетом ждал осени – после сбора урожая, он женится на черноглазой Мэри. С нежным трепетом вспоминал он её; подобную тетивой натянутым соснам, с улыбкой, которой, казалось, ему завидует солнце и от этого багровеет от стыда, а реки замирают, чтобы послушать её звонкий смех. Они оба ждут этого дня, думая о нём каждую минуту: когда пасут скот, варят сыр, когда набирают воду в ручье, когда готовят еду, когда уставшие, но счастливые ложатся спать, когда заботливо ухаживают за урожаем, когда, просыпаясь, радуются новому труду. Джута с улыбкой представлял день свадьбы: как он введёт Мэри в теперь уже их общий дом; следуя ритуалам его мать подведёт невестку к очагу – базальтовому камину, – знакомя её с хранителем семейного уюта, и знакомя его, очаг, с новой хозяйкой; как родители подведут её к семейной иконе, к которой теперь будут обращены её молитвы; как через несколько дней после свадьбы старшая женщина в их роде возьмёт невестку под руку, призовёт самую многодетную девушку в деревне, замужних ровесниц невесты и свершится ещё один ритуал, причащение с божеством воды – поведут новую невестку к речке – символу жизни и плодородия, – и женщины, благословляя Мэри, опустят в реку яйцо, символ жертвенности девства, попируют на берегу, как наберёт она в кувшин, данный ей в приданое, воду, и они с песнями вернутся в дом.

В горах и любовь особенная, не похожая ни на что там, внизу, высеченная самими скалами; крепка и остра, подобна кремню, надёжная, как день, не проходящая, как луна, и вечная, как сами горы.

Настал день возвращаться Джуте домой – особенной день. Весь скарб – припасы, мешки с сырами и творогом, – всё притолочено к сёдлам невысоких, но устойчивых в горах лошадей, и дорога домой кажется лёгкой, короткой прогулкой. Не знал Джута, насколько особенным окажется этот день. Притаившимся шакалом ждала его дома весть. Пятеро братьев, из далёкой деревни, похитили Мэри, в жёны одному из них. Подкараулили её у родника, связали, перекинули через седло и направились по узкой волчьей тропинке, идущей над гигантской пропастью, подальше от людских глаз. Что было делать несчастной Мэри – станет она насильно женой неизвестного ей, и дороги назад не будет, и не видать ей больше своего Джута. Суровы законы гор. В ту минуту горе даровало ей смекалку, трагическую смекалку; убедила она своих мучителей, что смирилась с судьбой, попросила развязать себя и усадить в седло. Обрадованные, они исполнили всё. Уселась Мэри в седло, улучила момент и бросилась в пропасть.

Возненавидел Джута этот лес, эти чащи, скрывшие людскую подлость, желая испепелить их. Память Мэри требовала действия. Не достоин называться мужчиной тот, кто покосился на помолвленную деву, не достоин жизни тот, кто посягнул на любовь, – суровы законы гор. Суров закон добра.

Долго высматривал Джут своих врагов. Однажды прибежал к нему сосед – «четверо из пяти братьев стоят в ущелье на водопое». В одном чувяке из свиной кожи, схватив ружьё, побежал Джута. Никому не удалось уйти. Ещё долго охотился он на оставшегося пятого брата, того, кто хотел взять в жёны его Мэри. Настиг и его.

Пройдя семнадцать лет каторги, вернулся Джута в своё родное гнездо, и с тех пор не считал себя достойным находиться среди людей. Так и умер, ведя жизнь то ли отшельника, то ли монаха, хотя это одно и то же, и храня память о своей Мэри.

Красное вино

Она кричала, царапалась, билась, как бабочка в паутине, но мужские руки держали её крепко, больно сжимали запястья, прижимая к себе за хрупкую девичью талию. «Украли-и! Нашу красавицу украли-и!» – разносились по деревне женские крики. Она обмякла, обессилившее тело стало воздушным, тёмно-карие глаза посветлели, и взгляд сделался тяжело уставшим. Она уже знала свою судьбу, судьбу похищенной невесты, но вдруг надежда промелькнула в её глазах и тут же улетучилась, словно сердце, отмахнулась от неё, как от назойливого комара. До неё долетали обрывки слов мужчины, кажется она что-то отвечала, но туман, густой и душный, обнял её.

В каком-то незнакомом доме, где все почему-то весёлые, встречали их возгласами, поздравлениями; её и какого-то мужчину рядом, который смотрел на неё горящими и довольными глазами. Она всё больше осознавала безнадёжность своего положения, но всё-таки где-то там, в глубине себя, пыталась высечь искру надежды. Когда незнакомая женщина ввела её в дом, она полузакрыла и так замутнённые глаза. «Неужели, неужели она ведёт меня туда. Неужели всё! Неужели судьба поставила свой росчерк!» – вспыхивали у неё мысли. Они прошли через двери, вторые и… спальня. «Всё!» Она ещё надеялась на свои силы, но не на слово; она прекрасно знала – каждый защищает своё: она – девичью судьбу, он – мужскую гордыню. Для неё всё это источало запах плесени, и сейчас она всем нутром ощутила его. Свойство сильных создавать удобные законы.

Вошёл он, женщин вышла, не переставая изливать радость; у него был тот же взгляд, но теперь и со взором победителя. Она помнила – он что-то говорил ей, пытался проявить то ли нежность, то ли заботу, то ли ластился, как мошенник на базарной площади; она пыталась говорить ему какие-то слова, заранее зная бессмысленность этого; потом была борьба, для которой собрала всё что в ней оставалось; он был крепок, и как тур, атакующий самку рогами, прежде чем достигнет своего инстинкта, прижал её.

Лилось красное вино за уже кипевшим застольем, и посторонние говорили о счастье.

Татьяна МЕДИЕВСКАЯ

Рассказы

Золотошвейка

В 1885 году в бедной московской семье родилась младшая дочь Ольга. Зимой пятерым девочкам не в чем было выйти на улицу. Повзрослев, сёстры восхищали всех красотой и музыкальностью. Старшая сестра с шестнадцати лет начала выступать с романсами в кафешантане Нескучного сада. Когда младшие девочки подрастали, они тоже выходили на подмостки кафешантана. Конечно, их нельзя сравнить с такими этуалями русской эстрады, как Анастасия Вяльцева или Надежда Плевицкая, но душевное исполнение сёстрами романсов «Я ехала домой», «Чайка», «Пара гнедых» пользовалось успехом и даже вызывало слёзы у зрителей: от офицеров, купцов, дворян до студентов и профессоров.

Вот как описывал разъезд публики московский наблюдатель в 1902 году: «Подошла к концу весёлая ночь в кафешантане, и начался разъезд из весёлого сада. У выхода весь бомонд, вся аристократия. Веет Парижем от волшебных шляпок, накидок, манто, и в непривычной ночной тишине можно расслышать изящный шёпот французской речи. Сад погружается во мрак… Серебряные колпаки электрических фонарей потухли. С минуту они освещаются красноватым блеском шипящего и накалённого уголька, и затем сразу покрываются мертвенной бледностью. Стихли звуки музыки, улёгся гул голосов, и только из отдалённого кабинета доносятся голоса цыган, да хриплые возгласы запоздавших „гостей“. Солнце уже позолотило верхушки берёз, а с Москвы-реки дует слабый ветерок, играя в листьях и кружевных накидках дам».

Известный учёный-химик профессор Иван Алексеевич Каблуков был так очарован пением и красотой старшей сестры Ольги, что женился на ней. Когда Оля подросла, сёстры настоятельно советовали ей выступать в кафешантане, где можно встретить будущего мужа. Ольга отказалась. Она прекрасно вышивала и отличалась от сестёр скромностью, застенчивостью и набожностью. Чтобы не быть нахлебницей, Оля пошла работать золотошвейкой в мастерские при Чудовом монастыре, организованные в Оружейной палате Кремля.

В 1870 году в московской дворянской семье родился Алексей Васильевич Соколов. Дворянство не родовое, а благоприобретенное. Его дед, выходец из Рязанской губернии, поступил мальчиком на побегушках в лавку купца. К двадцати годам он проявил смекалку, освоил бухгалтерию, стал управляющим, а позже завёл своё дело. За заслуги перед Отечеством ему присвоили дворянское звание. Внук его, Алексей Васильевич, закончил гимназию и инженерный факультет Московского института путей сообщения и к тридцати пяти годам занимал должность главного инженера на заводе «Манометр». Алексей Васильевич хорош собой: высок, кареглаз, элегантен (фрак, белый жилет, крахмальная сорочка, белый галстук, шляпа), любит танцевать модные танцы и посещать кафешантаны. Несмотря на разницу в возрасте и благодаря близости мировоззрений, Алексея и профессора Каблукова связывали дружеские отношения.

Однажды Каблуков пригласил Алексея на крестины своего сына. В большой квартире среди дам, затянутых в корсеты, в платьях с откровенными вырезами, украшенными бриллиантами (не дамы, а цветы: рюши, воланы, шляпки, кружевные митенки), Алексей заметил девушку в простом платье с искусно вышитым воротничком – девушку хрупкую, светловолосую, сероглазую, сияющую кроткой красотой, напоминающей иконописный лик. Взгляды их встретились, и вспыхнула любовь. Алексей встречал Олю у входа в Оружейную палату. Они гуляли по Москве. На Святках Алексей подкатил к ней на тройке лошадей, и всё случилось почти как в народной песне: «…Поедем красотка кататься. Давно я тебя поджидал…» Когда Алексей сообщил родителям о намерении жениться, те отказали ему в благословении, полагая, что их сын мог рассчитывать на более выигрышную партию. Можно только догадываться, как страдали Оля и Алексей, но все же спустя год после рождения дочери (моей бабушки), его родители смилостивились, и в 1906 году в Храме Тихвинской Божьей Матери в Сущёве совершилось венчание Алексея Васильевича и Ольги Борисовны.

Заводные игрушки

Пробили часы. Косой луч закатного солнца вырвался из-за туч и будто оживил всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблескивающее на раковине лезвие опасной бритвы деда Стёпы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Море», пузатый чайник на круглом столе. У нас на подоконнике в трёхлитровой банке, накрытой марлей, плавает добрый, симпатичный, похожий на толстый рыхлый оладушек, чайный гриб. Бабушка Лёля кормит его подслащённой спитой чайной заваркой. Гриб не просто живёт в банке, он работает: делает для нас очень вкусный кисло-сладкий напиток.

Красавица бабушка Лёля, стоя перед зеркалом платяного шкафа, прикалывает брошку к тёмно-зелёному панбархатному платью. Я, в нарядной матроске, кручусь рядом: приподнимаю пальчиками подол плиссированной юбки, топочу по полу красными туфельками, корчу рожицы своему отражению. Мне недавно исполнилось шесть лет, и сегодня бабушка Лёля с дедом Стёпой обещали взять меня в гости на день рождения к дяде Боре, бабушкиному брату. Он с женой и двумя дочками живёт на Фрунзенской набережной в отдельной двухкомнатной квартире с мусоропроводом и с балконом с видом на Москву-реку.

Как их квартира отличается от нашей коммунальной в Вадковском переулке, где соседи нередко вылавливают на общей кухне мясо из щей, приготовленных бабушкой, наливают «случайно» воду в мои валенки, поставленные сушиться на батарею в ванной, тушат мне свет в уборной.

Мои родители приходят к нам по воскресеньям, а живут они недалеко – за Миусским кладбищем – в старом, деревянном, полуразвалившемся доме в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне двенадцать керосинок и двенадцать рукомойников, уборная во дворе. Когда мне исполнился месяц, обвалился потолок, я чудом осталась жива. Конечно, бабушка с дедом не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях.

За праздничным столом у дяди Бори расположились гости. Слышны тосты, звон хрустальных бокалов, витают запахи пирогов, диковинных закусок. От дам исходят тонкие ароматы духов, кроме прабабушки Ольги Борисовны. Она пропахла едкими папиросами «Беломор», потому что начала курить в голодовку девятнадцатого года. В ожидании приглашения к столу моя бабушка Лёля и прабабушка Ольга Борисовна, сидя в обнимку на диване, разглядывают большой, тиснёный бархатом семейный фотоальбом. Я подбежала и увидела на фотокарточках красавиц, похожих на принцесс с коронами. На мой вопрос «кто это?» прабабушка ответила, что это она и её сестры. Я, конечно, не поверила.

За специальным детским столом со мной сидят: дочки дяди Бори – серьёзная Таля десяти лет и капризная Оля – моя ровесница, и дочка бабушкиной сестры нахальная Бэлка десяти лет. На десерт подали мороженое. Нет ничего вкуснее! Когда я долизывала вторую порцию, Оля отлучилась в детскую и вышла оттуда с куклой. «Вот, папа из Англии привёз. Зовут Китси, фарфоровая. Осторожно, не урони!» – сказала она и гордо продемонстрировала большую куклу в атласном белом платье. Ах, ничего прекрасней не видела! Затем девочки позвали меня в прихожую. Из стоящей на трюмо лаковой шкатулки мы доставали и примеряли бусы, клипсы, броши жены дяди Бори, душились её духами из цветных флаконов «Красная Москва», «Ландыш серебристый», «Белая сирень».

Я не заметила, как девочки куда-то исчезли, а потом появилась Бэлка и позвала меня поиграть на кухню. На пороге она неожиданно резко втолкнула меня внутрь, захлопнула за мной дверь и выключила свет. Я испугалась, но не заплакала. Присматриваюсь. Слева газовая плита. На ней открытым ярким фиолетовым пламенем с шипением горят все четыре конфорки. Прямо в окно падает свет от уличных фонарей, а само окно светлым прямоугольником отражается на полу. Левая часть кухни во тьме. Слышу, как девочки, притаившись за дверью, хихикают, перешептываются. Они ещё и подглядывают за мной, потому что дверь не глухая, а со стеклянными вставками. Я пытаюсь выйти, но они меня не выпускают. Зачем они меня тут заперли?

Вдруг из тёмного левого угла я услышала шорох, щелчки, лёгкое лязганье, а затем равномерный скрежет. Пригляделась и увидела, как на меня оттуда медленно надвигаются тёмные чудища. Когда они, отвратительно урча, выползли на освещённый квадрат пола, я увидела, что это два боевых слона и танк, размером с крупных мышей. Я догадалась, что это жестяные игрушки, но почему они, вдруг, ожили – по волшебству? Ужас сковал меня, крик застыл в горле. Железные твари всё ближе и ближе подбиралось ко мне. Казалось, что ещё миг – и они набросятся на меня и загрызут. Я пятилась к двери, пока не упёрлась в неё. Когда, я уже почти решилась перепрыгнуть через зверей и залезть на подоконник, они скрипнули в последний раз и замерли перед моими красными туфельками. Тут за дверью послышались смех и топот. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Опрометью помчалась я к деду Стёпе и повисла у него на шее.

Этот случай я никогда и никому не рассказывала. Запрятала его в дальних тайниках памяти. Верю, что никаким страхам не одолеть меня, потому что я под защитой безусловной беззаветной любви бабушки Лёли и деда Стёпы.

ОТДЕЛ ПОЭЗИИ

Андрей НОВИКОВ

Перекрестье

СупермаркетПо утрам лёгкий дым с теплотрассы,В супермаркет спешащий народ.В упаковочном рае пластмассыПокупателей время крадёт.Сквозь красивость рекламной картинкиВозникает без всяких затейЦелый лес равнодушный инстинктов,Бремя скрытых эмоций, страстей.Жизни истина, вот она, рядом,Даже сдачи скучающе сдаст.Продавщицы блуждающим взглядомРетушируют лица у касс.Пусть звенят турникетные рамы,Предсказуем поток новостей —Обязательно выскочат замуж,Нарожают успешных детей.Не беда, если сердце разбито,Обустроят навязчивый быт,Наберут невозвратных кредитовИ привычкою сделают стыд.В потребительском счастье гипнозаОт духовного мир отрешён,Лёгкой жизни суровая прозаИ сплошной летаргический сон.ЦеппелинГляди сыновьею любовью на горизонт, где, как налим,Плывя, струи тугие ловит по нашей воле цеппелин.Подставил смело ветру щёки над сонностью речных прохлад,Несвоевременный – и в итоге, несовершенный аппарат.Скрипит фанерная гондола, где командор засел птенцом.Он на какой парад в просторе летит серебряным яйцом?Нам дерзновенья века любы, подвластен, мил лубковый сказ,Играйте ангельские трубы, звени моторами каркас.Канаты свесились под брюхом, как письмена из узелков,Гордись страна небесным духом, путь властелинов – он таков!Мы покоряем раз за разом простор, не осознав предел.Мечтою в кубатурах газа, судьбой неповторимых дел.ЧертыВокзал украшают большие куранты,Делец надувает у входа шары,Баулы несут трудовые мигранты.На нас азиатские смотрят миры.Черты родовые и бремя отметин,И нового ига мифический страх.Отечества дым неказист и конкретен —Листву прошлогоднюю жгут во дворах.Сухие сидят лимонадные осыНа стенах буфета, и пахнет грозой.Очкарик в айфон посылает вопросы,Осклизлый жуёт бутерброд с колбасой.Являлись мечты в золотистом загаре,Казалось, удача опять в рукаве,Кипела сирень на вокзальном бульваре,Цыгане ругались на пыльной траве.Смешались событья и дни – эпигоны,И, слёз не стесняясь своих на лице,Я думал о счастье. Толпились вагоны,Былые черты умещая в столбце.ПерекрестьеЛетящий шум от миро сотворенья,Из космоса до ветреного дня.Я знал слова печали и забвенья,Но думал: это всё не про меня.Из комнаты, откуда убежалиГода в стекло и залегли во тьме,На мрачные панельные скрижали,Пятиэтажек в тихой стороне.У времени – замашки святотатца,Бредущего, на миражи огней.В желании скитаться и расстаться,Среди бетона, ветра и камней.Так, где живут, согласные стихииИ ломятся от праздников столы?Рога где поднимая золотые,Бредут в тиши библейские волы?Где вечности отпляшут на потребу,Порой до крови закусив губу,И где порой ломает стены небо,Гудя в Иерихонскую трубу.Там произносят тайное известье,Оно и есть краеугольный пласт,Земной дороги тяжкой, перекрестье,Сжимает нас и проникает в нас.БашняНам достался Господь бесшабашный,Трудоголик, водитель калек.Вавилонскую строили башню —Был такой у страны нацпроект.Он стоял у корыта с цементом,Он дразнил октябрятским значком.Осыпалась листва позументом,И лежала природа ничком.Шлакоблоки замешивал пóтом,И пока вырастала стена,Польский спирт разбавляли компотом,И его разливал Сатана.Он шумерам кидал караваиИ над ними глумился без слов.Подъезжали к подножью трамваи,Доставлявшие новых рабов.Помолись в производственном цикле,Непорочный осваивай план,Будет солнце – серебряный сикель —Опускаться в дырявый карман.Так росла до небес без возврата —Белым камнем над миром сиять,В окруженье рабочего матаЯзыки и себя забывать.ПередовицаЛЭП чернеют на закатеСреди просеки к реке.Свет последний солнце тратит,Исчезая налегке.Спит ржавеющий бульдозер,Вахта брошена в тоске,И душа – в анабиозеНа сухом речном песке.Острый ветер производстваДвинет крана рычаги,Трудовое первородствоЗагудит среди тайги.И, в платке явившись красном,Крановщица, знатна вся,Миражом скользит прекрасным,Колыхая телеса.Жизнь былая с убежденьемСтавит памяти вопрос,Тлен мешая с вожделеньемВ лязге тросов и колёс.Снова оживают лица,Кочегарный запах мест,А в башке – передовицаС запозданьем мысли ест.КаллиграфияНепостоянство кружит голову,Дождём с утра укрыв края.Вода мерцает в лужах оловом,Вернувшись на круги своя.Как в чёрно-белой фотографииКонтраст необходимо чист.И мокрой шиной каллиграфиюОставил велосипедист.Возродив огоньВозродив огонь из сажи,Сотворив ещё чудес,Никому не скажешь даже,Что и сам теплом воскрес.Пламя языками чалит,Треск костра почти затих,В толкование печалей,Или радостей благих.Обостряет восприятье,Познавать явленья суть,Это странное занятье —Изучать лучистый путь.Жить бы дальше не по числам,По законам естества,Даль и тьму наполнив смысломОдинокого костра.Тихий светЯ встану спозаранку,Пойму, что день нелеп,Бычков открою банку,Нарежу чёрный хлеб.Где утро в темя дышит,И брезжит тихий свет.Садись, избранник свыше,На скромный табурет.И будет стол, поверьте,Гостеприимно прост,Так выглядит бессмертье,За это первый тост.На середине летаЗачем такой сарказм,И неживых предметов,Не суетный соблазн?Черна под утро зелень,Двора угрюмый свод,Лишь остаётся верить,До дрожи: всё пройдет!Мелки на асфальтеНа асфальте цветными мелками,Нарисованный домик с трубой,Неказистый корабль с парусами,Небосвод небольшой, голубой.Голенастое дитятко, здравствуй!Дай вернуться в твой возраст на миг,У курносого облика странствий,На лице торжествующий блик.Простота накануне улыбки,На качелях взлетает восторг,И кузнечик играет на скрипкеВ пёстрой клумбе, похожей на торт.Но упрямое время верстает,Упрекнув фантазёра во лжи,Мальчуган дураком вырастает,И зарёванный дальше бежит.Так какой мы помазаны кровью,Если гостем случайным в дому,Вера общая схожа с любовью?Но противна хмельному уму.ДолШвыряет полдень на весы небес: где гром, а где прохладу.Пастух, бегущий от грозы, застывшее у речки стадо.Огонь и хлябь – благая весть, покуда в напряженье полномПоток готов в запруду сесть перед раздвоенностью молний.Они родят лиловый дым, по полю он ползёт украдкой.Куря и смешиваясь с ним, пастух дрожит под плащ-палаткой.Осмысливая страх и вздор, пугливость вымокших животных,Достал он красный помидор, лоб утерев ладонью потной.И дух отчаянно хмельной, среди пернатых и растений,Качают головой больной кусты в стеклянном оперенье.И дол, в затишье на испуг явился, первозданно скроен,Как будто делом наших рук освоен и благоустроен.БубенчикВ жажде жизни, в её круговерти,Перемешаны правда и ложь,Много скучного в опыте смерти,Не тождественно правилам… Что ж?Безутешно одетый дух речи,Удивлял повседневности бровь,И за ближнего страх недалече,Был на жалость похож и любовь.Но размажь эту смесь мастихином,Не жалей не кармин, не белил,Ремесла полновесным цехином,Ты давно и за всё заплатил!Небо крыл непечатною жестью,Жадно ел пирожки с требухой,Исходивший глухие предместья,Молодой, бесшабашный, бухой.Муки вечные щедрой пригоршней,Собирал и прощенья просил…Потому и в груди, скомороший,Вместо сердца бубенчик носил.Цветок зелёныйЖизнь устаёт печали мерить,И толковать приметы в путь,Туда, где створчатые двериУспеют времена сомкнуть.Запомни, в этот век железный,Пока ещё ты молодой,Дни вытекаю бесполезноИз крана жёсткою водой.Где распадаются в пределах,Уходят в наважденье прочь,Тобой и вечностью, без дела,Читаемые день и ночь.Пусть млечный путь нависнет кроной,Над миром, что ужасно прост;Где в вечности уединённой,Цветок зелёный и погост.Не в счётЖиву без здешнего уклада,И воздух дождевой не в счёт,Лишь только ветер, так как надо,Листом в небытие несёт.Один среди пустынной рощи,Где даже мысль возникнет вслух,Что есть мучительней и проще —Вокруг сквозной, свободный дух.Свежа в нём мера откровений,Мгновенья словно из крупиц,Рассыпанные ловят тени,Взлетающих над кроной птиц.Пока прощальные их крики,Небес сомнут водоворот,В минутах этих есть безликий,Тревожный яд земных щедрот.Усталый векПустынный мыс и берег пенный,И одичалый пляж песком лучист,Жизнь быстротечна, смысл её священный,В обрывке фраз прохожего в ночи.Неверен свет и правила утраты,Как смена вех идут судьбе в зачёт,Свободы нет и снова виноватоУсталый век пожмёт тебе плечом.

Илья ВИНОГРАДОВ

Как добротна мебель из дерева…

* * *Как добротна мебель из дереваИ тепла добротою леса!Словно лес открывает двери вам,Что поют под тяжестью веса.Только мир сплошь вокруг пластмассовый,Словно душный бездушный ящикС одноликой культурой массовой,Легковесной, ненастоящей.Но сбегу я, поздно ли, рано ли,Сбив пластмассовые колодки.Слава богу, гробы деревянные,Как когда-то дома и лодки.* * *Поверьям вняв, как гибели, бегутСпины горбатой и кривого глаза —Суров и скор дремучий мудрый суд:Души изъян с изъяном тела связан.Бог шельму метит – примечай черты,Верь верным, сто веков знакомым знакам…Я ж глянцевой пугаюсь красоты,Где дух иссох под чёрствым мёртвым лаком.Где, словно в манекене, пустота,И даже эха нет – темно и глухо.Боюсь пустот… А чёрного котаЛюблю чесать за чёрным чутким ухом.* * *Осень, манят спозаранкуЖёлтые твои пути —Век бродил бы, как цыганка:Ручку мне позолоти!Ветер выдует из домаВслед за тучей кочевой.Пышет осень, словно домна,Жёлтым жаром и тоской.Дождь просеянный искрится,Желтотравье серебря.Осень, от тебя не скрыться!Где уж скрыться от себя.Скоро листья долистаетПостаревший за год год.Осень, мне бы с птичьей стаей!Только кто ж меня возьмёт?* * *Долго ли, какой заветной тропкою,Счастье шло – и вдруг ко мне идёт.Я ж стою, глазами глупо хлопаюИ, глядишь, прохлопаю вот-вот.Лучше б беды принесло с заботами —Как родных с порога обниму:Против них приёмы отработаны,Что со счастьем делать – не пойму.Но, моё увидев замешательство,Счастье шасть ко мне на зависть всем.– Заживём, – мурлычет, – замечательно!– Долго ли?– Пока не надоем.ПероСтремясь пространство распоротьСкруглённой кромкой цвета хрома,Упруго, как живая плоть,И, словно небо, невесомо,Перо коснётся вдруг рукиВ непредсказуемом полёте,Причудливом, как вязь строкиИз книги в древнем переплёте.И я замру, навек пронзёнТоской по промелькнувшей птице,Недостижимой, словно сон,Который дважды не приснится.ХастинапурПолетели до Дели вдвоём —По священной земле погуляем,В Тадж-Махал белоснежный махнёмИ в заснеженные Гималаи.Раздадим нищете пятаки,Чтоб с воды перебились на воду.Поучиться ещё у такихУлыбаться в любую погоду.Спросит рикша – его не жалей,Нынче он на электромопеде, —Десять рупий. Нам – десять рублей,Рубль теперь словно рупия беден.Полетели любого числа!Наш маршрут будет строго случаен.Ты ж киваешь в ответ на делаИль вздыхаешь и не отвечаешь.Что с того, что распахнута дверьИ повсюду дорожные сети?Чудеса так доступные теперь,Что как будто и нет их на свете.Но для нас приберёг я тропу,Что уводит из дымного ДелиСквозь печали, тревоги, метелиВ приснопамятный Хастинапур.Южный КрестИщу над царством вьюгНа небе Южный Крест.Мне возражает друг:Тот крест – не с этих мест.Ковш гнутый по ночамВычерпывает тьму.А крест – не по плечам.Но я назло всемуИщу средь вьюжных снов,Печальных, как зола,То ль новых берегов,То ль пятого угла.СтарецСедина как писаний страница —Чисто старец, блаженный вполне.Клянчит мелочь с утра – похмелиться,Мутным глазом елозя по мне.Словно вязь на руках его вены,Как сиянье вокруг перегар…И в тот миг, словно в миг откровенья,Я иные узрел берега.Не цветастые райские кущи,Не предвечный покой вековой —Коммунальную бедную гущу,Стен обшарпанных грязный конвой,Одинокость убогой коморки,А в толпе – одинокость вдвойне,И чем дальше, тем более горькийЗапах снов о далёкой войне.Обездоленных лет вереницаВ чёрной канет вот-вот полынье.Седина как писаний страница —Чисто старец, блаженный вполне.Памяти Глеба ГорбовскогоДрогнул над Невой туманИ поплыл бесплотным воскомВ улицы, залив, стакан —За тебя, поэт Горбовский!Жизнь вразвалочку идёт:Кто в хоромах, кто на нарах.У поэта в строчках чёрт —Но и ангел с ним на пару.Город как чумной вокзал:Встречи, драмы, урки, лохи.Вроде о себе сказал,Оказалось – об эпохе.Век был красен, чёрен, бел,Весь чистилища навроде.О себе как будто пел,А на деле – о народе.Но поэт и есть народ,Той же масти – нищета ведь.А страна спешит вперёдИ поэтов не считает.Полутьма и полусвет,То ли поздно, то ли рано.Над Невой идёт поэт,Над речной открытой раной,Дрогнул под ногой туман…* * *Запах неба и дыма,Дух весёлый лесной.Шёл лесник НикодимычДо избушки, домой.Через птичий неспящийСтоголосый трезвон,Опьянён влагой чащи,Ветерком отрезвлён.Сосны встали, рисуясь,В полный рост верстовой.Всё, что хочешь, в лесу есть,Даже больше того.Легкокрылая радость,Не пугаясь ничуть,Прилетит – и надоМорщить лоб, спину гнуть.Грусть, подкравшись, ужалит,Ворон зыркнет, кружа…Застрелился б, пожалуй,Но не дали ружья.Спросят:– Радость откуда?– Прилетает сама.– А печаль?– Как повсюду —От большого ума.ЧелнокСник рыбак в челне курносом,На простор устав смотреть,Вёсла осушил и бросил,Выпростав, отбросил сеть.Зыбь колеблет отблеск белый,Веют думы про судьбу:Плыл – в начале – в колыбели,Поплыву – в конце – в гробу.За разлив зари вечерней,Где водой стал небосводМолчаливое теченьеЧёлн задумчивый влечёт.* * *Как любовник неловкий и робкий —Ни увлечь, ни украсть на бегу, —Пачку выцветших строчек в коробке,Иссушив, про запас берегу.Что-то тлеет в груди вполнакала,Я в полголоса что-то пою,И любви опасаясь стрекала,Избегаю стоять на краю.Дам копейку – и требую сдачи.Но опять мне прощает страна —Лишь дождями холодными плачетИ ветрами вздыхает она.