Республика воров

– Угу, уже подействовало, – буркнул Локк.

Хладнокровие поставил у стола кадку с водой, снял с Локка рубаху, обнажив бледное тело, иссеченное старыми шрамами. Локк безвольно обмяк. Хладнокровие влажной тряпицей обтер Локку грудь, лицо и руки. Терпение сложила серое одеяло вдвое и прикрыла им ноги Локка.

– А теперь – самое необходимое, – объявила она, поставив на стол инкрустированный ларец ведьмина дерева.

По мановению ее руки ларец распахнулся – внутри оказались аккуратно уложенные наборы странных инструментов, как в сундучке лекаря.

Терпение достала из ларца крохотный серебряный ножичек, срезала несколько влажных прядей Локковых волос и бросила их в глиняную плошку, подставленную Хладнокровием. Жан заметил, что левое запястье бородача обвивали четыре вытатуированных черных кольца.

– Нам потребуется самая малость, – пояснила Терпение. – Заодно и красоту наведем.

Хладнокровие подставил новую плошку к правой руке Локка, и Терпение осторожно срезала ему кончики ногтей. Локк запрокинул голову, что-то прошептал и вздохнул.

– И всего пару капель крови, – продолжила Терпение. – У него и так ее почти не осталось.

Она уколола Локковы пальцы кончиком ножа, но Локк даже не шевельнулся. Хладнокровие собрал алые капли в третью плошку.

– Надеюсь, после того как все… закончится, вы ничего из этого себе не оставите, – встревоженно заметил Жан.

– Прошу вас, не волнуйтесь прежде времени, – вздохнула Терпение. – Лучше надейтесь, что, после того как все закончится, ваш друг выживет.

– Мы ничего предосудительного с ним не сделаем, – добавил Хладнокровие. – Ваш приятель – весьма ценный… гм, объект.

– Да неужели? – не выдержал Жан. – Объект, говорите? Объект – это то, что на полку ставят или в опись вносят, сволочь! Не смейте говорить о нем, как о вещи!

– Жан! – укоризненно воскликнула Терпение. – Успокойтесь, или вас успокоят.

– Да я спокоен. Безмятежен, как трубочный дымок… – Жан скрестил руки на груди. – Можно сказать, невозмутим. А это вам еще зачем?

– Последнее, что нам требуется, – его дыхание. – Терпение поднесла к губам Локка глиняный сосуд и, плотно закупорив его, отставила в сторону.

– Ах, как все это интересно, – сонно пробормотал Локк. – Ну, начинайте уже извлекать из меня эту дрянь.

– Увы, по одному моему повелению этого не произойдет, – объяснила Терпение. – Жизнь оборвать просто, а вот залатать куда сложнее. И никакая магия этого не изменит. Так что не воображайте, что я вас буду исцелять.

– А что же вы собираетесь делать? – спросил Жан.

– Перенаправлять, – ответила Терпение. – Представьте себе, что яд – это искра, тлеющая в древесине. Если искра разгорится в пламя, то Локк умрет. Необходимо, чтобы она вспыхнула в другом месте, чтобы огонь поглотил не плоть, а нечто иное, а затем угас сам собой.

Еще с четверть часа Терпение и Хладнокровие наносили странно пахнущими чернилами замысловатую вязь загадочных узоров на лицо, руки и грудь Локка. Он изредка бормотал что-то неразборчивое, но не шевелился и ни на что не жаловался.

Пока чернила сохли, Хладнокровие принес откуда-то высокий железный подсвечник и установил его напротив стола, перед закрытыми кормовыми окнами. Из ларца Терпение достала три белых свечи.

– Восковые свечи из Каморра, – объяснила она. – И железный подсвечник каморрской работы. Разумеется, вещи краденые, что позволяет установить прочную симпатическую связь с вашим несчастным другом.

Она согрела одну свечу в ладонях, и воск обрел сияющую прозрачность. Серебряным ножичком Хладнокровие переложил на свечу Локковы волосы и обрезки ногтей, размазал по воску капли крови. К безмерному удивлению Жана, воск словно бы впитал в себя все «самое необходимое».

– Образ безымянный, нарекаю тебя именем, – возгласила Терпение. – Создаю тебя, носитель крови, тень души, обманный сосуд! Передаю тебе плоть живущего, но не имя его духа. Ты – он и не он.

Она вставила свечу в подсвечник, а потом провела ту же церемонию с двумя оставшимися.

– А теперь не двигайтесь, – негромко сказала она Локку.

– Можно подумать, я тут пляшу, – буркнул он.

Хладнокровие взял моток веревки и вместе с Терпением прочно примотал ноги Локка к столу.

– Кстати, – сказал Локк, – прежде чем приступить к своему черному делу, дайте мне побыть с Жаном наедине. Мы служим богу, от которого вам лучше держаться подальше, и…

– Мы не станем мешать вашим священным обрядам, – ответила Терпение. – Но не мешкайте, а главное – ничего не трогайте.

Терпение и Хладнокровие вышли из каюты, плотно прикрыв за собой дверь. Жан опустился на колени у стола.

– От ее зелья у меня мозги закисли, но теперь вроде соображать полегче стало, – сказал Локк. – На меня сейчас, наверное, смотреть смешно.

– Ох, да на тебя всегда смотреть смешно!

– Да пошел ты… – усмехнулся Локк. – Слушай, а этот твой энд-ликт-ге… как его там?

– Endliktgelaben.

– Ага, он самый. Ты его нарочно придумал, чтобы меня разозлить, или это все на полном серьезе?

– Ну, вообще-то, я тебя разозлить хотел, – поморщился Жан. – На полном серьезе. Сказал, что думал. Не знаю только, правда это или нет. Хочется верить, что нет. Но когда тебе приходит в голову винить себя во всех наших бедах, то ты становишься совершенно невыносим, гад эдакий! И вот это чистая правда.

– Знаешь, Жан… если честно, то умирать совсем не хочется. Может, это потому, что я трус и сердце у меня цыплячье. Нет, на магов мне насрать, и деньги их мне не нужны, но вот… умирать я не хочу. Не желаю!

– Ш-ш-ш! Успокойся, – сказал Жан. – Вот и докажи, что не хочешь. Не умирай.

– Дай мне руку.

Они сомкнули левые ладони.

Локк, кашлянув, торжественно произнес:

– О Многохитрый Страж, Безымянный Тринадцатый бог, к тебе взывает твой слуга. Мои недостатки и прегрешения неисчислимы, и я не стану отягощать твой слух их описанием… – Он закашлялся, утер кровавую слюну рукавом. – Но честно признаюсь, что… не хочу умирать, не хочу расставаться с жизнью покорно и без боя. О Хранитель воров, ежели ты изыщешь в своем сердце хоть толику жалости, склони чашу весов на мою сторону еще один раз… Ну если не ради меня, то ради Жана, он-то уж точно у тебя на хорошем счету.

– Внемли нашей сердечной мольбе, о Великий Благодетель! – добавил Жан, поднимаясь с колен. – Страшно?

– До усрачки.

– Ничего, я тебе жопу подотру.

– Сволочь ты! – Локк устало закрыл глаза. – Зови уже их. Пусть начинают.

3

Немного погодя Терпение и Хладнокровие встали по обе стороны стола, напротив друг друга.

– Доставайте грезосталь, – сказала Терпение.

Хладнокровие вытащил из-под рубахи цепочку с серебристой подвеской, прошептал какое-то заклинание, и металл превратился в сверкающую жидкость, которая стекла по его пальцам и собралась в сияющий шар на ладони.

– Это ртуть? – спросил Жан.

– Нет, от ртути рассудок мутится. Это грезосталь, наше изобретение, облекающее мысли в ощутимые образы. Для тех, кто умеет с ней обращаться, она безобиднее воды. Ну, почти.

Маги простерли руки над столом. Из сияющего шара на ладони Хладнокровия вытянулись тонкие струйки грезостали, поползли между пальцев и медленно, как во сне, стекли на грудь Локка, не расплескиваясь, а покрывая переливающейся серебристой пленкой каждый завиток черных узоров, начертанных на его теле.

– А сейчас вы испытаете не совсем обычное ощущение, – предупредила Терпение и одновременно с Хладнокровием сжала руки в кулак.

Замысловатые серебристые узоры вздыбились, словно бы срываясь с кожи. Локк выгнулся дугой, но маги осторожно прижали его к столешнице. Грезосталь застыла тысячами тончайших острых волосков, бескровно вонзившихся в плоть Локка, будто иглы чудовищного дикобраза.

– Бр-р! – прошептал Локк. – Холодно…

– Так и должно быть. – Терпение взяла глиняный сосуд с дыханием Локка и подошла к подсвечнику. – Образ именованный, возжигаю тебя, – изрекла она, откупорив сосуд и поднося его поочередно к трем свечам. – Носитель духа, передаю тебе дыхание живущего, но не имя его духа. Ты – он и не он.

Она шевельнула пальцами правой руки, и дрожащее белое пламя охватило фитильки трех свечей.

Вернувшись к столу, она положила правую ладонь на грудь Локка, и Хладнокровие повторил ее жест так, что их кончики пальцев соприкоснулись. Между пальцами обвилась нить с серебряным отливом, и маги едва заметными быстрыми движениями начали ее сплетать. Жан невольно поежился, вспомнив, как Сокольник управлялся с такой же нитью.

Терпение и Хладнокровие свободными руками придержали Локка за плечи.

– А сейчас, что бы ни случилось, Локк, – предупредила Терпение, – ни на миг не расставайся со стыдом и с ненавистью. Если хочешь, гневайся на меня, на моего сына, на всех картенских магов, да на кого угодно. Вложи в свою ненависть все силы, иначе тебе не выжить.

– Да полно вам меня пугать, – проворчал Локк. – Вот как все закончится, мы с вами поговорим.

– О Многохитрый Страж, – зашептал Жан, – ты выслушал мольбу Локка, внемли же и моей смиренной просьбе! О Гандоло, Отец удачи, молю тебя, не оставь своим призрением отпрыска торгового семейства! О Венапорта, Двоеликая госпожа, озари нас своей благосклонной улыбкой! О Переландро, всепрощающий Покровитель сирых и обездоленных, будь к нам милосерден – хоть мы и притворялись, что тебе служим, но пеклись о том, чтобы имя твое не сходило с уст каморрцев! – По его вискам заструился пот. – О Аза Гийя, Всемилостивейшая госпожа, я заглядывал тебе под юбки, но не ради смеха, а по необходимости. Молю тебя, не освящай нас сегодня своим безмолвным присутствием!

Жан ощутил мерзкий холодок в затылке – такой же, какой он чувствовал в присутствии Сокольника и на Ночном базаре в Тал-Верраре, среди торговцев, попавших под власть картенских магов.

Терпение и Хладнокровие напряженно взирали на Локка.

Локк охнул.

Жан едва не поперхнулся, внезапно ощутив на языке противный металлический привкус, и попытался сглотнуть, но рот словно бы набили скомканной шершавой бумагой. Куда подевалась слюна?

– О боги, – простонал Локк, выгибая спину. – Морозит… хуже холода…

Доски переборок затрещали, будто корабль швыряло по волнам. Жан чувствовал, что «Небесный скороход» по-прежнему величаво скользит по озерной глади, но все в каюте затряслось мелкой дрожью, желтые алхимические светильники раскачивались, по углам трепетали тени.

Локк снова застонал. Терпение и Хладнокровие склонились над ним, придерживая его за плечи и беспрерывно сплетая замысловатые узоры из нитей, отливавших серебром. В обычных обстоятельствах подобное зрелище заворожило бы Жана, но сейчас ему было не до того. Желудок взбунтовался, как будто Жан объелся несвежих устриц и сейчас они просились на свободу.

– Тьфу ты… – прошептал он, изо всех сил вгрызаясь в кулак.

От боли тошнота отступила, но в каюте происходили донельзя странные вещи. Алхимические светильники тряслись и гремели, как кипящий чайник на плите, а белое пламя свечей вспыхивало и танцевало, словно под неощутимыми порывами ветра.

Локк, содрогнувшись, забился, пытаясь высвободиться из опутывавших его уз; с губ сорвался громкий, мучительный стон; серебристые игольчатые узоры, покрывавшие руки, грудь и лицо, вспыхнули и засияли переливчатым, мерцающим светом.

Что-то зашипело, затрещало и щелкнуло хлыстом. Алхимические светильники разлетелись на куски, осколки рассыпались по каюте, едко запахло серой. Жан зажмурился, а маги отпрянули от стола. Под ногами хрустнуло стекло.

– Меня много раз отравить пытались, – ни с того ни с сего произнес Локк.

– Помогите, – напряженно прошептал Хладнокровие.

– Как? Что я должен сделать? – спросил Жан, сгибаясь под очередной волной накатившей тошноты.

– Да не вы…

Дверь распахнулась. Один из слуг, на ходу сбрасывая мокрую накидку, вбежал в каюту, приложил ладони к лопаткам Хладнокровия и уперся, широко расставив ноги, будто под напором какой-то незримой силы. По каюте метались сумрачные тени, трепетало пламя свеч. Жан, борясь с тошнотой, повалился на колени.

Воздух, переборки, половицы и все в каюте затряслось мелкой дрожью; дрожали даже Жановы кости, будто он всем телом припал к какому-то огромному заводному механизму, в котором с невероятной скоростью вращались тысячи шестеренок. Жан закрыл глаза, но дрожь не унималась, а, наоборот, переросла в острую боль, словно бы в голове бился в поисках выхода обезумевший шершень, жаля и царапая без разбору все подряд. Жан страдальчески изогнулся и шумно блеванул; вместе с остатками последней трапезы на половицы хлынула кровь из носа. Жан грязно выругался, сглотнул кислую слюну и, хотя не мог подняться на ноги, с трудом запрокинул голову, стараясь не выпускать из виду картенских магов, колдовавших над Локком.

– Прими смерть, образ именованный. Ты – он… – хрипло воскликнула Терпение, – и не он!

Раздался громкий треск, будто под молотом хрястнули разбитые кости, и над тремя свечами вспыхнули огромные огненные шары, больше Жановых кулаков. Пламя померкло, стало темнее полуночи, на угольно-черные переливы было больно смотреть. Из глаз Жана брызнули слезы, и он невольно зажмурился. Черное пламя продолжало полыхать, заливая каюту жутким сиянием, грязно-серым, как вода в застоявшейся кладбищенской луже.

Корабль содрогнулся от бушприта до кормы. Картенский маг, стоявший за спиной Хладнокровия, внезапно отпрянул и повалился на пол; из носа заструилась кровь. В каюту вбежала женщина – та самая, с которой Жан говорил у штурвала. Она прикрыла рукой глаза, привалилась к переборке и торопливо зашептала какие-то заклинания на неизвестном Жану наречии.

«О боги, а кто ж кораблем управляет?» – рассеянно подумал Жан.

Мерзкое серое сияние пульсировало в такт с биением его сердца, словно в лихорадочном ознобе; воздух как будто сгустился от неимоверного жара.

– Прими смерть! Ты – он… – выдохнул Хладнокровие, – и не он! Смерть – твоя!

Что-то пронзительно взвизгнуло и длинно заскрипело, будто гигантским гвоздем провели по грифельной доске, а стоны Локка перешли в крик – нет, в истошные, мучительные, долгие, непрекращающиеся вопли.

4

Боль для Локка была не внове, но, когда картенские маги прижали его к столу и обрушили на него всю мощь своего колдовства, он испытал такие муки, для которых не существовало слов.

Каюта стала взвихренной воронкой сияющих белых высверков и дрожащих, зыбких потоков вязкого воздуха. Слезы застили глаза, лица Терпения и Хладнокровия расплывались лужицами растопленного воска. Что-то с грохотом разбилось, череп пронзили тысячи раскаленных игл, перед глазами заколыхалось желтоватое марево. Внезапно серебристые завитки на груди налились жаром, и Локк, ахнув от неожиданности, не смог сдержать невольный стон, – казалось, под кожу насыпали толстый слой горячей золы.

Сцепив зубы, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, Локк подумал: «Ничего страшного, ножами меня уже протыкали. И шпагами тоже. В плечо. В запястье. В руку. И саблями рубили, и дубинками поколачивали, и кулаками молотили, и ногами пинали… и топили… почти утопили… А теперь отравили…»

Он перебирал в уме долгий список своих былых увечий, а в крошечном незамутненном уголке сознания неотвязно билась мысль, что нелепо и очень забавно вспоминать о прошлой боли ради того, чтобы справиться с болью настоящей.

– Меня много раз отравить пытались, – сказал он, всем телом содрогаясь от жаркой волны боли, смешанной с невероятным желанием расхохотаться.

После этого все вокруг слилось в невнятный шум и гомон: голоса картенских магов, крики Жана, какой-то вой, стук, стон, треск, грохот и скрежет. Локк изо всех сил старался не потерять самообладания, но получалось плохо. Страдание длилось бесконечно, а потом в сознание прорвался чей-то голос – нет, не голос, а мысленные образы, созданные архидонной Терпение, которые Локк распознал каким-то глубинным чутьем.

– Ты – он… и не он!

Под кожей, зудящей от бесчисленных укусов грезостальных игл, что-то шевельнулось; живот скрутило, под ложечкой засосало. Воздух словно бы покорежился, белое пламя свечей почернело. Неведомая сила, развернувшись змеиными кольцами, скользнула вверх, под ребра, сжала легкие, сдавила отчаянно колотящееся сердце.

Локк попытался выругаться, но язык не слушался, а губы не шевелились. Внутри что-то бушевало и билось, разливалось пенной волной кипящей смолы, обжигая каждую клеточку измученного тела, от паха до кончика носа, словно бы Локка захлестнул поток раскаленной лавы.

«О боги, как больно… как больно… перестаньте… остановитесь…умоляю…»

Боль путала мысли, подменяла слова отчаянным, звериным воем, беззвучным, безостановочным воплем.

– Ты – он… и не он! – слабо прошелестело эхо над громадным огненным валом, поглотившим Локка целиком.

Кто это произнес? Хладнокровие? Терпение? Да не все ли равно… Руки и ноги Локка онемели, исчезли в безумном вихре ощущений, главным из которых была мучительная, непрекращающаяся, жгучая боль в самой середине его естества. Картенские маги и все остальное словно бы растворились в тумане, твердые доски стола ушли в небытие, слепящая тьма обволокла его как сон. Веки обессиленно опустились, благословенное леденящее оцепенение медленно расплывалось по груди, животу и по всему измученному, исстрадавшемуся телу, гася полыхавшее в нем адское пламя.

«Наверное, это конец… О боги, я не хочу умирать… но пусть это будет конец, новой боли я не вытерплю…»

Все вокруг смолкло, но во внезапно наступившей тишине все еще звучали какие-то робкие шорохи – еле слышное биение сердца, сухой шелест вздоха. Если бы он умер, то никаких звуков не было бы. Грудь что-то сдавило – над самым сердцем лежала чья-то рука. Холодная. С неимоверным усилием Локк разжал веки, чуть приоткрыл глаза.

Над ним склонился Клоп, приложив к груди холодную как лед ладонь. На мертвом лице темнели черные лужицы глаз.

– Боль никогда не кончается, – сказал Клоп. – Всегда больно. Всегда.

Локк раскрыл рот. Вместо крика с губ сорвалось тихое шипение. Он попытался шевельнуться, но руки и ноги налились неподъемной тяжестью свинца. Тело отказывалось повиноваться, он даже головы не мог повернуть.

«Так не бывает… Он не настоящий…» – ошеломленно подумал Локк, не в силах вымолвить ни слова.

– А что настоящее? – Бледная, посеревшая кожа Клопа собралась складками, будто плоть под ней растворилась изнутри; некогда кудрявые волосы безжизненными патлами прикрывали лоб над мертвыми черными глазами; в горле торчала арбалетная стрела, покрытая запекшейся кровью.

В каюте было темно. Клоп каким-то образом сидел рядом с Локком, но тот ощущал только вес ледяной ладони над самым сердцем.

«На самом деле тебя здесь нет…»

– Мы оба здесь. – Клоп раздраженно дернул древко арбалетной стрелы, будто поправлял тугой шейный платок. – А знаешь почему? Когда умираешь, все твои грехи выцарапывают в глазах. Вот, посмотри…

Локк, непроизвольно заглянув в жуткие глазницы, с ужасом увидел, что глаза Клопа черны от бесчисленных строчек, слившихся в мглистую муть.

– Поэтому я и не могу отсюда выбраться, – негромко произнес Клоп. – Не вижу, куда идти…

«Тебе было двенадцать лет… когда ты успел столько нагрешить…»

– Грешил делом… и грешил словом… принял грехи моих наставников… и моих друзей…

Холодная тяжесть сдавила сердце Локка.

«Неправда, я лучше знаю, я же посвященный служитель Многохитрого Стража…»

– Ну и как тебе служится? – Клоп провел рукой по окровавленной шее, перемазав кончики бледных пальцев бурой пылью. – По-моему, так и вовсе хреново. Никакого толку от этого служения нет. Ни мне, ни тебе.

«Нет, так быть не должно, я знаю! Я посвященный служитель Безымянного Тринадцатого бога, мне ведомо…»

– А мне ведомо, каково доверять людям, которые даже своего истинного имени друзьям не называют…

Холодная рука сжала сердце.

«Я сплю… Это сон… Мне снится…»

– Спишь. Или умираешь. А может быть, это одно и то же. – Губы Клопа сложились в едва заметную улыбку – так улыбаются тем, кто попал в беду. – Ну, ты решение принял. Теперь поглядим, кто из нас прав.

«Погоди… Не…»

Грудь Локка содрогнулась от новой боли, волнами раскатившейся от сердца по всему телу – на этот раз не обжигающей, а холодной, как сама смерть. Ледяные тиски, сомкнувшись, сдавили невыносимой тяжестью, затем накатила темнота, и сознание Локка, как корабль, разбившийся о скалы, погрузилось в непроглядный мрак.

Интерлюдия

Сиротская луна

1

Его наконец-то высвободили из мрака; целый час он беспомощно провел в душной мгле, но теперь прохладный воздух овевал раскрасневшиеся щеки.

На место совершения обряда его притащили без особых церемоний, взвалив на плечо – благо весил он немного, – но бесчисленные лестницы и узкие извилистые туннели особого удовольствия не доставляли. По дороге, изо всех сил стараясь не сопеть под надетым на голову колючим мешком, он напряженно вслушивался в шепотки и кряхтение взрослых.

Наконец мешок сняли. Локк подслеповато заморгал, очутившись под высокими округлыми сводами сумрачного зала, слабо освещенного бледным сиянием алхимических шаров в настенных светильниках, и торопливо окинул взглядом каменные стены, колонны и облупившиеся от старости фрески. Откуда-то доносилось журчание воды, – впрочем, в каморрских подземельях это не редкость. Зато ясно было, что помещение построили люди, Древнего стекла здесь не было и в помине.

Локка уложили навзничь на каменный постамент посреди огромного зала. Ни руки, ни ноги связаны не были, но двинуться не позволял нож, приставленный к Локкову горлу неким коленопреклоненным типом. Судя по тому, как лезвие впивалось в кожу, нож был очень острым.

– Отныне и во веки веков, до тех пор, пока душа твоя не ляжет на священные весы богов, ты связан нерушимой клятвой и незыблемым обетом хранить молчание о том, что произойдет этой ночью, – провозгласил человек с ножом.

– Я связан нерушимой клятвой и незыблемым обетом, – повторил Локк.

– Кто приносит нерушимую клятву и незыблемый обет?

– Я приношу нерушимую клятву и незыблемый обет, – ответил Локк.

– Клятвопреступник приговаривается к смерти.

– Если я преступлю нерушимую клятву и незыблемый обет, то понесу заслуженную кару.

– Кто вынесет тебе приговор?

– Я сам вынесу себе приговор. – Правой ладонью Локк накрыл руку, держащую нож.

Незнакомец высвободил руку, оставив приставленный к горлу нож в пальцах Локка, и торжественно произнес:

– Вставай, младший брат.

Локк послушно встал с невысокого постамента и вернул нож длинноволосому мускулистому гарристе, имени которого не знал, – мир, которым правил капа Барсави, был велик, и подданных в нем было не счесть.

– Зачем ты здесь? – спросил гарриста.

– Быть вором среди воров, – ответил Локк.

– Тогда запомни наше приветствие, – сказал гарриста, выставив вперед левую руку с чуть раздвинутыми пальцами.

Локк повторил его жест, приложив свою левую ладонь к руке гарристы.

– Обнаженная левая ладонь прижата к обнаженной левой ладони в знак того, что ты встречаешь своих братьев и сестер без оружия, что не гнушаешься их прикосновения и что не ставишь себя превыше их самих. Ступай и жди.

Локк отвесил церемонный поклон и отошел в тень колонны. Огромный зал с легкостью вмещал несколько сот человек, но сейчас в нем находилась лишь небольшая группа людей. Судя по всему, Локк стал одним из первых, принявших тайную клятву, и сейчас его распирало от восторга. Церемония шла своим чередом: в зал по одному вносили мальчишек и девчонок с мешками на головах, и ритуал раз за разом повторялся. К Локку один за другим присоединились Жан, Кало и Галдо, серьезные и на удивление молчаливые, словно бы даже напуганные важностью происходящего. В общем, Локк и сам это осознавал.

Вот мешок сорвали с головы Сабеты; по ее плечам рассыпались крашеные русые кудри, нож коснулся ее горла, и Локк невольно закусил губу. Сабета произнесла традиционные формулы тайной клятвы мелодичным, чуть хрипловатым голосом, а потом невозмутимо направилась к Благородным Канальям, искоса поглядев на Локка. Он затаил дыхание, надеясь, что она займет место рядом с ним, но тут Кало и Галдо расступились, и она встала между ними. Локк снова закусил губу.

В зал то и дело вносили все новых и новых подростков, нож раз за разом мерно подносили к шеям. Среди новичков обнаружилось много давних знакомцев Благородных Каналий.

Был там и Тессо Воланти с гривой черных намасленных кудрей, вожак шайки Полукрон, – он проникся глубоким уважением к Локку и Благородным Канальям после того, как Жан задал Полукронам хорошую взбучку; а вот Брюхан Сауль и Пузан Сауль из шайки Мясников Лжесвета; вот Сученыш Доминальдо; вот Амелия Скорохватка, которая ухитрилась наворовать столько, что смогла оплатить свое обучение у Гильдейских лилий; вот мальчишки и девчонки, которых Локк помнил еще по Сумеречному холму. Последней в череде посвященных оказалась Наска Белонна Дженевеза Ангелиза Барсави, единственная дочь и самый младший отпрыск единоличного правителя преступного мира Каморра.