Злая, злая планета

Николай Гусев

Злая, злая планета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗЕМЛЯНЕ

…Помню, стоим мы у входа в раздевалку, курим. Я, вообще-то, не курю, Кирсанов шутит про меня, что я ещё слишком молод, чтобы впасть в эту пагубную привычку, но нельзя ведь не постоять за компанию с людьми, с которыми ты связан чем-то большим, чем просто добыванием хлеба насущного? Там, у раздевалки, курит половина базы – сколько ругани было из-за этого, и все без толку. Табличку «не курить!» на трех языках, по-русски, английски и на лигуреме, новую в каждом квартале вешают, а куда она всякий раз девается – черт её знает.

Сиксфинги не курят табак произведённый на Земле, им поставляют никотин из Таррагоны, как и все, что им нужно для жизни на самой дикой планете в Галактике. Они не запрещают людям курить, если только табачный дым от наших сигарет не начинает беспокоить их обоняние. А единственное такое место на базе 68 дивизии Патрульного Корпуса, где можно покурить, не вызвав лишних неприятностей на свою голову, и без того обременённую неразрешимыми проблемами трудности выживания – это предбанник в раздевалке.

Так вот, значит, стоим мы, курим, благо, что поблизости нет ни запрещающей таблички, ни тех, кто особенно много печется о всякого рода запретах, и вдруг Кирсанов тушит окурок о то место на стене, где должна была находиться пресловутая табличка, и долго так, сладострастно крутит им, словно хочет ввинтить его в стену и медленно, манерно растягивая слова (он всегда так делает, когда собирается скормить нам очередную «сенсационную» небылицу – томно вздыхает, закатывает глаза, разводит руками и, продвигаясь между нами неспешно, подобно атомному ледоколу в зимнюю навигацию, начинает свой рассказ). Вот и сейчас все то же самое.

– А сейчас, парни, – Кирсанов делает значительную паузу, оглядывая нас с высоты своих двух метров, и все так и замирают с окурками у самых губ, теряясь в догадках, что же последует «сейчас». – Сейчас вы не поедете домой. Вы повернетесь спиной к столь желанной раздевалке, вышвырните напрочь из своей башки мысли о горячем душе и махровых полотенцах, застегнете ваши куртки, наденете шапки, рукавицы и мы отправимся работать.

Меньше всего на свете мы ожидали чего-то подобного. Во всяком случае, я к такому повороту событий не был готов совершенно. Я и ботинки успел расшнуровать, не то что шапку и перчатки стянуть, а куртку и вовсе давно повесил в шкафчик. Да и размякнуть я уже успел порядком, отогрелся в тепле, и даже подумать теперь было немыслимо о том, чтобы хоть краем носа высунуться на улицу. Признаться, я с самого далекого утра втихомолку мечтал, когда же уже случится вечер, и мы потянемся в раздевалку. И вдруг оказывается, что вся моя мечта – просто пшик. А еще говорят, что взрослого человека сложно задеть. Хотя, где-то я слыхал, будто многие люди, изрядно, между прочим, пожив на свете, так и отправляются в мир иной обиженными малыми детьми. Это не про тех детей, которые все понимают гораздо лучше некоторых поглупевших взрослых, но может быть, как раз про тех взрослых, которые, кажется, и вовсе никогда не были детьми. Что ж, Господь с ними со всеми. А на улицу я, ей ей не пойду.

Но все прочие, вопреки, вероятно, ожиданиям Кирсанова, разобравшись, что это отнюдь не веселый розыгрыш, восприняли новость довольно спокойно, один только Дима шмыгнул носом, стрельнул окурком в урну, схаркнул вслед за ним и угрюмо покосившись на Кирсанова, поинтересовался:

– Сверхурочные, небось, платишь, а, Николай Степаныч?

– Небось в двойном размере, – не замедлил подлить масла в огонь Кирсанов, и тут уж даже я отправился за курткой, на ходу зашнуровываясь, но не тут то было!

– …а на кой ляд он нам нужен? – Услышал я за своей спиной каркающий голос Дмитрия, и, как и любая другая тварь божья на моем месте, инстинктивно, шестым чувством догадался, что речь идет обо мне. – Дубина стоеросовая, ей богу! Сила есть ума не надо, дуб дубом, на что тебе этот дурень? Ни танка водить, ни по звездам ходить, ничего пацан не умеет!

С неимоверной скоростью, кое как запихав шнурки в ботинки, чтобы не болтались, и напялив куртку, я с удивительной для себя подвижностью ринулся ко входу и материализовался пред честными очами Кирсанова.

– А вот и он, Андрюша, голубчик! – Взревел Кирсанов, широко улыбаясь и хряснул меня по спине дюжей дланью. – Ну, все, Димыч, проехали, чего ты завелся? А вдруг встанем? Лишние руки еще никому не помешали. А уж его-то! Ты видал его ручищи? Кто нас будет откапывать? Ты что ли? Заморыш ты, к-комар! Хватай лопату и бегом в ангар!!

С последней фразой он обратился ко мне, проревев её не хуже пароходного гудка, так что меня чуть ветром не унесло, как утлый баркас, сорванный штормом с пирса. Мгновенно исчезнув из поля зрения и Николай Степаныча и Дмитрия, я оказался в ангаре и двинулся к шкафам с инвентарем. Дима меня не взлюбил с самого начала. Почему-то он считает, что я у Кирсанова в любимчиках. Да, это Кирсанов привел меня в команду. Услуга за услугу. Но об этой истории мне ничего не велено говорить, а Дима что-то такое там себе навоображал, и хоть мне и дела нет до того, все же я не прочь бы выровнять ситуацию, да только этот противный, вечно угрюмо-мрачный Дима ни в какую не поддается и не желает идти ни на какие компромиссы. Чего он добивается таким макаром, черт его разберет, мне лично плевать, одного не пойму – чего он так на меня взъелся? Городской я что ли или Темных времен не помню? Или мало голодал в детстве? На хиншу-то, не приведи Господь, я не похож, да то наверное и злит его, что не похож, ни на кого не похож – весь розовый, кровь с молоком, косая сажень в плечах, вечная придурковатая улыбка до ушей, а руки-то, поди, и правда здоровые, толще чем его шея, иногда, бывает, ухмыляется он ухмылкой такой, своеобразно мерзкой, так и хочется его за эту коричневую, морщинистую шею ухватить этими вот руками, да как сжать стальными пальцами и переломить… пусть покудахчет потом, поухмыляется… а впрочем, я не злобивый, все-то мне как-то фиолетово.

Беру лопату и иду к машине. Володя уже завел мотор, в боксе все дрожит от рева двигателя, потому что Кит, с вечной своей заискивающей миной, по идиотски доброй, открыл моторный отсек и, ползая брюхом по броне, укрывает шерстяным одеялом двигатель, да так заботливо со всех сторон подтыкает, словно дитя родное укутывает. Чай, только колыбельную не поет. Но вот он грохнул со всей силы крышкой мотора, слез по поручням, пошел вокруг машины и остановился у носа, улыбнулся Володе. А наш водитель, тот как всегда – вцепился в руль и только с выражением какой-то непонятной тоски или тревоги уставился в пространство перед собой. Как старый дворовый пес. Вечно, стоит только хоть на минуту его оставить, как он впадает в этот транс. Я махнул рукой Киту, мы открыли заднюю дверь, и полезли в кабину.

Машина еще не успела остыть, она хранила тепло, и было очень уютно забиться в угол у окошка и смотреть, как Кирсанов размашистой походкой направляется к танку, рядом идёт Борис с боезарядом для ПТТ, а за ним шагает вразвалку тощий, угловатый Дима, лысый, как редька, с торчащими малиновыми ушами и круглыми черными глазами, какими-то пустыми и страшными, как будто смотришь в темный зев туннеля или в бездонный колодец. И весь он чересчур резкий, сухой, тонкий, натянутый. Пружина пистолетная. Словно ничего уж доброго, человеческого в нем не осталось. Осталось, конечно, осталось. Жизнь сделала его таким. Скрутила в бараний рог, а сломать – нет, не сумела. Оказалось, нужно что-то покруче, чем нашествие пришельцев, чтобы переломить хребет таким парням, как Дмитрий. Хочешь узнать человека – отними у него все, что ему дорого. Это Николай Степанович так сказал, он однажды рассказал мне ту историю из Библии, про Иова, кажется.

Тем временем, Кирсанов, укутанный в шубу, обходит машину, лично проверяет шанцевый инструмент, траки, лебедку и просит Володю погонять свет во всех режимах. Успокаивается только, когда ему столб прожекторного света полной мощности резанул по глазам, так что слезы потекли. А потом он велит нашему водителю лезть под панель и отключить пеленгатор. Берет пульт, подсоединяет треккер с маячком к батарейке и прячет в шкафчик с инструментами в углу бокса. Мы чешем в затылках, силясь разгадать эти загадочные эволюции, судя по всему, не предвещающие ничего хорошего. Потом Кирсанов залезает, кряхтя, в кабину, устраивается, громоздкий, как медведь, с лязгом захлопывает дверцу, и тут же оказывается, что кому-то надо топать, открывать воротину и, конечно же, этим неудачником оказываюсь я, а ведь опять, только-только пригрелся…

В дороге мы дружно пытаемся выпотрошить Кирсанова на предмет цели ночного путешествия, но все это бесполезно. Тот только раскатисто смеется и травит анекдотцы. Между делом выяснилось, однако, что с базы мы выезжаем незаконно, ни с кем Кирсанов не договорился, что было очень на него непохоже, и ни одной бумажки, даже самой завалящей, у него нету, которая могла бы объяснить заинтересованному лицу, облеченному некоторого рода полномочиями, какого черта штатный танк-сторожевик Патрульного Корпуса за номером «709» с пятью членами экипажа и комплектом вооружения делает за чертой базы, когда наше дежурство давно кончилось и все мы сейчас должны быть рассованы по своим тесным, вонючим кухням, своих заплесневелых квартир, уплетая горячий, невкусный суп. И разного рода нехорошие предчувствия начали закрадываться в наши души, особенно по мере того, как мысли о горячем супе все сильнее начинали нами овладевать. Плевать, что не вкусно, кто вообще до сих пор замечает это? Володя рулил, и нет-нет, да и поглядывал искоса на Кирсанова. Но тот так и не проронил ни слова о цели поездки.

Танк все катил вдаль, вглубь снежной равнины, за бортом давно уже была темная ночь, сменившая короткий, сумеречный день, хотя и было довольно ясно, и свет прожектора бил на добрых двести метров, так что Володя позволил себе разогнаться и вездеход бодро катил по хорошему, накатанному зимнику. В кабине постепенно воцарилось молчание, смех Кирсанова давно стих и вопросы наши, оставшись безответными, сами собой иссякли.

– На разъезде давай налево, – буркнул вдруг Николай Степанович.

– Это же дорога на океан, шеф, – недоуменно воззрился на него Володя.

– Мне это известно. Рули, говорю, коли уж поехал со мной…

Дивясь все больше, мы, качая головами, стали следить, что происходит снаружи. Звезд было много, небо было светлое и видимость хорошая. Танк свернул, проехал несколько километров, и мы увидели трассу.

Шла она, призрачной лентой, окутанная ореолом оранжевых огней, разрезая пополам снежный мир, от горизонта к горизонту, сколько хватало глаз и по всей внушительной ширине её мчались автомобили – еле видимые, только ярко искрились в морозном воздухе ползущие красные и желтые огоньки. Володя заглушил двигатель, выключил свет, и мы в молчании и темноте, словно заколдованные, глядели на главный континентальный маршрут.

– Так, давай потихонечку вдоль неё и забирай левее, – скомандовал Кирсанов, словно очнувшись от наваждения.

Володя завел мотор и вездеход, лязгнув гусеницами и утробно взревев, снова покатил по целине. Что мы забыли на берегу? Гадали мы и не могли найти ответа. Танк катил вдоль трассы, на приличествующем расстоянии, чтобы всякие контрольные устройства не обратили на нас чересчур много внимания, ну и чтобы не терять ориентир. Я выглянул в окошко и, оценив все великолепие звездного неба, убедился, что заблудиться в эту ночь не представляется возможным. Если вы, конечно, в состоянии отличить Дубхе от Полярной, с первого взгляда найдете на небосклоне треугольник Вега – Денеб – Альтаир и ни за что не перепутаете Арктур с Сириусом.

– Теперь слушай, Володя, – сказал Кирсанов. – Мы подъезжаем к порту. Как проедем железнодорожную развязку, за ней будет деревня. Речку по наледи пересечем, по опушке деревушку объедешь и есть там такой брошенный пост дорожного контроля. Старую окружную дорогу знаешь? Вот на ней и встанем, как раз на разъезде. И нужно нам будет кое-кого там обождать. Человечка одного. Везут его на материк из страны рассветов. Говорят, люди там замешаны, не лыком шитые. Кое-какой мой старый знакомый поручил мне это дельце, и кое-чего для меня приберег. Так что, в ваших интересах, так сказать…

И сделали мы все в точности, как Кирсанов велел. И вот вездеход замер, Володя отключил питание мотора, и тот, содрогнувшись, затих. Погас свет и стало темно и тихо. Мы напялили шапки и высыпали на улицу.

Танк косо стоял на обочине, у хоть и брошенной, но все же расчищенной дороги (деревенские, должно быть, сами о себе заботились), под тусклым оранжевым фонарем, к которому был прибит гнутый и покосившийся знак остановки общественного транспорта – полувековой давности, странно и нелепо, даже дико смотревшийся здесь. Слева от нас стоял покосившийся пост контроля – сторожка, глухое, деревянное здание, темное, затхлое. Засов на двери был отперт, замка не было. Мы осторожно заглянули. Внутри явно зимовали разного рода несчастные, не имеющие иного крова, но сейчас дома никого не было. А может, люди просто попрятались. Только тлели угли в буржуйке, да еще так и шибало крепким духом давным-давно немытых человеческих тел и какой-то гнили.

Деревня осталась от нас справа, за холмом. За спиной возвышался черной стеной дремучий лес. Дорога убегала вниз, с холма и шла прямо к берегу, исчезая в облаке желтоватого света – это предстал перед нами Владивостокский порт. От нас до него было несколько километров, и мы почти ничего не могли разобрать простым глазом. В бинокль было все хорошо видно, кроме гаваней, уходящих далеко в открытое море. Видно было составы на железнодорожных путях, огромной протяженности складские зоны, грузовые краны на пирсах, оранжевые огни, портовые здания. Кораблей мы так и не разглядели. Они стояли на рейдах вдали от берега. А дальше, правее, очень далеко от нас, раскинулось у горизонта сияющее облако – город Владивосток, начало и конец всех сибирских дорог.

Потом вдруг мы обратили внимание на знакомый приглушенный свистящий клекот, звук далеко распространялся в неподвижном, сухом, морозном воздухе, и спустя какое-то время из-за стены леса с ревом выскочили три боевых вертолета Патрульного Корпуса и на большой скорости унеслись в сторону порта. Только Кирсанов, докуривавший в это время сигарету, выругался, зло и грязно, сделал длинную, последнюю затяжку, обжигая губы и едва не опалив бороду, швырнул окурок под ноги, носком вдавливая, втирая его в снег. Дима косо взглянул на него, буркнул что-то, стянул перчатку и стал выковыривать бычок из снега.

Кирсанов усмехнулся и, кивнув в сторону танка, бросил:

– Следы от гусениц, небось, тоже затаптывать будешь?

– Может, и буду, – мрачно изрек Дима, выпрямляясь.

– Ну-ну, – примирительно произнес Кирсанов, повернулся снова лицом к порту и вдруг мы все увидели двоих человек, медленно бредущих по склону вверх, прямо к нам. Кто-то ойкнул, кто-то бросился к машине (кажется, это был я), только Дима и Кирсанов застыли, словно разом окаменели, лишь Димина рука по-паучьи шарила сзади под курткой, как будто что-то нащупывая за поясом.

Прошло минуты три и люди, наконец, добрели до нас. Двигались они тяжело и явно были уже порядком вымотаны. Особенно второй, щуплый и невысокий, тот и вовсе, дойдя до нас, рухнул прямо в снег, как подрубленный и, вытянув руки между колен, сидел, низко опустив голову в надвинутом до самого носа меховом капюшоне.

– Кто такие? – Рявкнул Кирсанов. – Мне сказали, будут трое!

Тот, что шел первым, согнулся, уперев руки в колени, и сказал, еле переводя дыхание:

– Только мы.

– А где Эмото? Я его ждал.

– Эмото не придет. Умотались мы, сил нет. Все эти контроли… а потом драпать по снегу, да рыться по сугробам от прожекторов. Черт его подери, этого Эмото Кариму, проклятый авантюрист, еще капитаном танкера числится! Знал бы, взял бы втридорога… это на его корыте посылку доставили. Знаю, говорили, он поведет, да все пошло наперекосяк. За ними хвост был, ух! Два парня, вылитые самураи. Знаешь, лбы такие в черном, и с катаной. Им же денег обещали, сказали, что преследовать будут…

– Кому обещали? Кто будет преследовать? – Спросил Кирсанов. – Ничего не понимаю. Где же Эмото?

– Да я знаю не больше твоего! – Ответил проводник и махнул рукой в сторону сидящего в снегу. – Мне как сказали – встретишь на берегу Эмото с посылкой и доставишь коротким путем к Кирсанову. А я работы лишиться не хочу, я двадцать лет портовый сторож, только и сижу, потому что всем угождаю… мне что! С меня взятки гладки! Мне за драку с самураями не платили… чего это я шкурой своей рисковать должен. Эмото сам им на глаза попался… ну а я посылку за шкирку и нырк в сугроб… ну а дальше только ползком… только так и спасаемся…

Кроме того, что «посылку» преследовали, по невыясненным обстоятельствам, какие-то самураи, мы больше ничего не поняли. Посылкой, очевидно, был сидящий перед нами в снегу человек. Кирсанов схватил сторожа за грудки.

– Где Эмото, тварь, отвечай! – Заревел он ему в лицо.

Тот совсем раскис, захныкал, захлюпал, забился у Кирсанова в руках.

– Не знаю, не знаю, клянусь, – запричитал он. – Я не видел его, два парня передали мне посылку и убежали, сказали, надо помочь Эмото… отпусти меня, Коля, пожалуйста, умоляю!

Кирсанов решил, что многого он от портового сторожа не добьётся и надо просто избавиться от него. Он выпустил несчастного провожатого, и тот отшатнулся от него, с трудом удержав равновесие.

– Вот и делай после этого добро людям, – все всхлипывал он, оправляясь. – Стараешься, стараешься, а тебе в лицо плюют…

– Ну, будет тебе ворчать, – добродушно пробормотал Кирсанов, протягивая ему сигареты. – Все же благополучно прошло.

– Да, благополучно, не то слово, – сторож, наконец, пришел в себя, перестал плакать, скалиться, тяжело, с хрипом дышать и, выпрямившись, обратился к Кирсанову, кивнув на человека в снегу, – ты с ними, Коль, того, по аккуратней будьте.

– Чего ты? – буркнул Кирсанов.

– Да так, сам увидишь, – загадочно ответил он, продолжая ухмыляться и коситься на своего попутчика. – Только в «Астре» её очень ждут, с Петра спросят кой-чего!

И вдруг он заржал икающим хохотом, некрасиво разевая свой желтозубый, корявый рот. Кирсанов смотрел на него без всякого выражения и спокойно курил.

– Скажи-ка вот что, – произнёс он. – Мне Петр сказал, что Эмото принесёт кой-чего на всех. А раз Эмото нет, то…

– Да за это не волнуйтесь, – просипел сторож и похлопал себя по груди. – Общак он мне передал.

Кирсанов выжидательно смотрел на него. Сторож мельком, воровато поглядел по сторонам.

– Коль, дружище, не обессудь, там мне, того… причитается из твоих-то… обещали, вот…

– Во-он оно что, – зловеще протянул Кирсанов и принялся внимательно изучать сторожа взглядом, прищурив глаза. – И сколько же тебе обещали, золотой мой?

– 25… того… процентиков, – заискивающе пробормотал тот.

– Дима, – Кирсанов решительно повернулся и поманил Дмитрия. – А, Дим. Всыпь-ка этому господину 25 процентиков.

Дима снял шапку и двинулся прямо на сторожа. Лицо его, прямо скажем… одним словом, даже Кирсанов как-то слегка стушевался, взглянув на него. А сторож, едва завидев в поле зрения приближающуюся фигуру Димы и его пылающие, как у дьявола, круглые черные глаза, так и рванулся назад, потерял равновесие, засучил руками в воздухе, упал и, беспорядочно шаря в снегу, крабом ссыпался с холма и устремился прочь, в снежную пустыню, обратно, в порт. Только рев Кирсанова оглашал просторы ему вслед:

– Ты кого тут надуть собрался, с-сопля, гусеница, каракатица вонючая, так тебя и растак! В-вали к черту, пока я твой хребет в узел не завязал!

Он сгреб снега в кулак и швырнул в спину удирающему ворюге, но снежок не получился, слишком сильный стоял мороз, только искрящаяся оранжевая пыль рассыпалась в воздухе в жидком свете фонаря.

На снегу, там, где упал сторож, лежал чёрный свёрток и Дима, подойдя, подобрал его, взвесил на ладони, одобрительно кивнув, и передал Кирсанову. Стало тихо и вдруг мы все вспомнили, зачем здесь находимся. И все разом посмотрели на человека в снегу, который за все это время даже не шелохнулся.

– Он там, чай, не помер? – озабоченно поинтересовался Кирсанов, неизвестно к кому обращаясь.

Мы понятия не имели и, честно говоря, никто не спешил проверять. Но вдруг человек шевельнул рукой и сделал слабое движение, словно хотел подняться. Мы устремились на выручку и я оказался в первых рядах. Я поднял человека, удивляясь, до чего же он тонкий и щуплый. Мы проводили его в танк, усадили в кабине между мной и Китом, Борис полез вперёд, а Дима и Кирсанов сели на лавку напротив. Лязгнули дверцы, Володя завел мотор, в кабине вспыхнул свет, и загудела печка. Кирсанов стянул с головы пассажира капюшон и следом меховую шапку. Мы увидели белый череп, покрытый еле заметным ярко-оранжевым пушком. Пассажир не поднимал головы, только чуть приподнял руку, словно попытавшись удержать капюшон на голове. У пассажира было худое лицо, с синеватым, как у мертвеца, отливом и все в веснушках, чуть вздернутый, маленький носик, тонкие, золотистые брови. Это была, несомненно, женщина. Вдруг её красиво очерченные веки с длинными золотистыми ресницами, прикрывавшие глаза, дрогнули, и побелевшие, растрескавшиеся от зимнего морского ветра, губы разлепились. Она как будто хотела сказать что-то, но силы опять оставили её. Кирсанов наклонился к ней и тихо позвал:

– Эй, мадам, очнитесь!

И тогда она открыла глаза, и в ту же минуту Кирсанов рванулся назад так сильно, что сшиб с лавки Диму, распахнул дверь и, должно быть, выскочил бы из танка, не опомнись в последний момент.

– Ч-черт побери, – глухо пробормотал он, отодвигаясь, как можно дальше. – Да разве можно?..

Дима сидел, словно окаменев, уставившись на пассажирку неподвижным, страшным взором, а мы с Китом, конечно, как обычно, все пропустили и ничего не поняли, что произошло. Володя с Борисом перегнулись через водительское кресло и с интересом глядели в салон. Тогда Дима обратился к пассажирке:

– Посмотри на меня.

Но она опять закрыла глаза, и стала пытаться надеть капюшон, но сил у неё, видимо, не хватало даже на это.

– Посмотри на меня, – снова потребовал Дима. Она не отозвалась, и он протянул свою костистую руку с длинными, желтыми пальцами и, взяв её за подбородок, поднял ей голову и тогда она открыла свои кошачьи, ярко-оранжевые глаза, без белков, с черной каймой и черными, узкими, вертикальными щелками зрачков и очень спокойно посмотрела прямо на Диму.

Рука его невольно отдернулась и он сразу отпрянул. Он стал ругаться по-русски, очень грубо, не выбирая слов, и все лицо его исказилось от ненависти и отвращения. Он отодвинулся в свой угол, нервно нашаривая в кармане куртки сигареты и на его коленях я вдруг увидал небольшой черный пистолет, с резной деревянной рукоятью.

– Проклятье, – Кирсанов, морщась, тер лицо. – Проклятье. Что же это такое? Кой черт со мной такие штуки выделывать?.. Н-ну, Эмото, удружил на старости лет, нечего сказать…

– Да это же… чтоб мне провалиться… а ну, руки покажи!!! – вдруг не своим голосом заорал Володя и, не глядя, одной рукой полез нашаривать что-то в бардачке.

Я вдруг понял, зачем он туда полез и подумал, что в кабине уже достаточно оружия и крикнул Кирсанову, чтобы он всех успокоил, но никто не успел ничего сказать и сделать, потому что Дима грубо схватил руки пассажирки и принялся стаскивать с нее перчатки, но она забилась, бешено, отчаянно, неумело пытаясь дотянуться руками до диминого лица, чтобы оттолкнуть его, и тогда он схватил её за эти руки и скинул с лавки на пол.

Руки незнакомки выскользнули из перчаток, и она, не удержавшись, сильно ударилась головой о ребристый железный пол, а Дима снова отлетел в угол, сжимая перчатки в кулаках, а маленький черный пистолет остался между ними на лавке и все вдруг разом обратили на это внимание. Женщина рванулась к нему, воспользовавшись заминкой, опережая остальных, рассчитывая дотянуться до оружия и она дотянулась, но железные пальцы Димы уже сомкнулись на её запястье, он отобрал пистолет и коротким, точным движением, ударил женщину рукояткой в висок. Она обмякла и сползла на пол, но очнулась в ту же секунду и заскребла пальцами по полу, покрытому грязным, талым снегом, словно пытаясь зацепиться за что-то и подняться. А мы все застыли в молчании и, не отрываясь, глядели на её совершенно обычные, человеческие кисти рук и, как заговоренные, судорожно пересчитывали её пальцы. Володя, наконец-то, выудил из бардачка винтовку, и теперь весь салон был под прицелом.

– Она не сиксфинг, – ровным голосом констатировал Кирсанов, а Володя, как бы в ответ на его слова убрал винтовку, кинув её Борису. – Карианка. Всего лишь проклятая полукровка. Вонючка. Спилз…

– И без тебя видно, – огрызнулся Дима. – Только скорее хиншу.