Поэтические переводы с французского

О, Этна! Где тебя Венера посетив

Невинною стопой на лаву наступив,

Грохочет жалкий сон, огнем едва дыша.

Богиню я держу!

О, кары!

Но душа

Никчемных слов и плоть, чьи силы не видны

Изнемогают от полдневной тишины:

И просто нужно спать в забвении хулы

Простершись на песке сухом, как из золы,

Открыв мой рот звезде, вину столь нужной днем!

О, нимфы, ваша тень моим уж стала сном.

Артюр Рембо, «Пьяный корабль»

Вот стихотворение, которому досталось на своем стопятидесятилетнем веку от переводчиков. Среди них достойные поэты, славные имена. Тем интереснее оценить их усилия с высоты нашего века. Сделаем это на примере нескольких катренов. Итак, катрен №1.

Набоков:

В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,

хватился я моих усердных бурлаков:

индейцы ярые избрали их мишенью,

нагими их сковав у радужных столбов.

Давид Бродский:

Те, что мной управляли, попали впросак:

Их индейская меткость избрала мишенью,

Той порою, как я, без нужды в парусах,

Уходил, подчиняясь речному теченью.

Евгений Головин:

Я спускался легко по речному потоку

Наспех брошенный теми, кто шел бичевой.

К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко,

Краснокожие тешились целью живой.

Леонид Мартынов:

Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья,

Я от бичевников в конце концов ушел,

Их краснокожие для стрел своих в добычу,

Галдя, к цветным столбам прибили нагишом.

Давид Самойлов:

Когда, от бечевы освободившись, я

Поплыл по воле Рек, глухих и непогожих,

На крашеных столбах – мишени для копья —

Кончались моряки под вопли краснокожих.

Бенедикт Лифшиц:

Когда бесстрастных рек я вверился теченью,

Не подчинялся я уже бичевщикам:

Индейцы-крикуны их сделали мишенью,

Нагими пригвоздив к расписанным столбам.

А вот дословный перевод:

Спускаясь по мирным рекам

Я вдруг не ощутил себя ведомым моими бурлаками:

Крикливые краснокожие сделали их мишенями

Прибив нагими к цветным столбам.

Как видим, расхождения начинаются с самого начала, и это при нехитром содержании подстрочника. Ближе всех к нему В. Набоков. Если бы не коренной недостаток его перевода: он отступил от оригинального размера, делающего текст прихрамывающим, пьяным.

Возьмем третий катрен, посложнее:

Набоков:

И я, который был, зимой недавней, глуше

младенческих мозгов, бежал на зов морской,

и полуостровам, оторванным от суши,

не знать таких боев и удали такой.

Давид Бродский:

С быстротою планеты, возникшей едва,

То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,

Я летел, обгоняя полуострова

По спиралям смещающихся ураганов.

Евгений Головин:

В клокотанье приливов и в зимние стужи

Я бежал, оглушенный, как разум детей,

И полуострова, отрываясь от суши

Не познали триумфа столь диких страстей.

Леонид Мартынов:

Зимой я одолел приливов суматоху,

К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва.

И вот от торжества земных тоху-во-боху

Отторглись всштормленные полуострова.

Давид Самойлов:

В свирепой толчее я мчался в даль морей,

Как мозг младенца глух, уже другую зиму.

И Полуострова срывались с якорей,

От суши отделясь, проскакивали мимо.

Бенедикт Лифшиц:

Я мчался под морских приливов плеск суровый,

Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,

И Полуострова, отдавшие найтовы,

В сумятице с трудом переводили дух.

Подстрочник:

Среди свирепых плесков прибоев

Я, еще прошлой зимой глуше, чем детские мозги

Побежал. Сорвавшиеся с места полуострова

Не испытали более триумфальной беготни.

Здесь у нас две проблемы: как трактовать глухоту детских мозгов и к чему пристроить сорвавшиеся с привязи полуострова. Кто и как их решает судить вам. Надеюсь, вы оценили «И вот от торжества земных тоху-во-боху отторглись всштормленные полуострова» и «оглушенного, как разум детей». Да разве может быть что-то яснее и точнее детского разума? Проще проигнорировать оригинал и сочинить свое, как это и сделал Д. Бродский.

Шестой катрен.

Набоков:

И вольно с этих пор купался я в поэме

кишащих звездами лучисто-млечных вод,

где, очарованный и безучастный, время

от времени ко дну утопленник идет,

Давид Бродский:

С той поры я не чувствовал больше ветров —

Я всецело ушел, окунувшись, назло им,

В композицию великолепнейших строф,

Отдающих озоном и звездным настоем.

Евгений Головин:

С той поры я блуждал в необъятной Поэме,

Дымно-белой, пронизанной роем светил,

Где утопленник, преданный вечной проблеме,

Поплавком озаренным задумчиво плыл.

Леонид Мартынов:

И окунулся я в поэму моря, в лоно,

Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой,

Куда задумчивый, бледнея восхищенно,

Пловец-утопленник спускается порой.

Давид Самойлов:

С тех пор я был омыт поэзией морей

Густым настоем звезд и призрачным свеченьем,

Я жрал голубизну, где странствует ничей

Завороженный труп, влеком морским теченьем.

Бенедикт Лифшиц:

С тех пор я ринулся, пленен ее простором,

В поэму моря, в звезд таинственный настой,

Лазури водные глотая, по которым

Плывет задумчивый утопленник порой.

Подстрочник:

И с тех пор я купался в Поэме моря,

Млечный и пропитанный звездами,

Пожирая зеленую лазурь, куда бледным,

Очарованным грузом порой сходит задумчивый утопленник.

Как видите, фантазия переводчиков порой просто несносна.

Приведу для разнообразия двенадцатый катрен:

Набоков:

Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,

где смешаны цветы с глазами, с пестротой

пантер и тел людских и с радугами, в виде

натянутых вожжей над зеленью морской!

Давид Бродский:

А вы знаете ли? Это я пролетал

Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,

Тяжесть радуги, образовавшей портал,

Выносили гигантские кариатиды.

Евгений Головин:

О Флориды, края разноцветных загадок,

Где глазами людей леопарды глядят,

Где повисли в воде отражения радуг,

Словно привязи темно-опаловых стад.

Леонид Мартынов:

А знаете ли вы, на что она похожа,

Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей

Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи

На сизых скакунах под горизонт морей!

Давид Самойлов:

Вы знаете! Я плыл вдоль неземных Флорид,

Там, как цветы, глаза пантер, обличьем сходных

С людьми, и, наклонясь, там радуга парит

Цветною упряжью для табунов подводных.

Бенедикт Лифшиц:

Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи

Цветы на глаз пантер; людская кожа там

Подобна радугам, протянутым, как вожжи,

Под овидью морей к лазоревым стадам.

Подстрочник:

Я натолкнулся, знаете ли, на невероятную Флориду

Мешающую цветы с глазами пантер, у которых человеческая кожа!

Там радуги натянуты словно вожжи к морскому горизонту

К сине-зеленым стадам.

Примечательно, что трое из наших переводчиков сочли нужным обыграть совершенно ненужное «знаете ли», вместо того чтобы внятно обозначить фантастический образ радужных поводьев, управляющих стадами океанских валов.

К чему это я все? А к тому, что для понимания поэтического замысла подстрочник порой оказывается предпочтительнее рифмованных фантазий. Почему бы и нет? Ведь тот же Рембо своими «Озарениями» доказал, что поэтика не в рифме, а в особом состоянии текста. Зачем рифмовать то, что и так самодостаточно? Вообще говоря, иноязычный оригинал соотносится с его переводом как магнитное поле с электрическим током, который он индуцирует: одинаковые по природе они различаются по существу. Значит ли это, что всякий перевод заведомо обречен на несовпадение? Конечно, нет. Ведь электрический ток возбуждает свое поле. Надо только понимать, что это другое поле.

Ниже приведен мой перевод. Должен заметить, что оригинальный текст лишен той порой истеричной интонации, которую придают ему некоторые переводчики, демонизируя это произведение задним, так сказать, числом. В оригинале текст ближе к рифмованным записям в бортовом журнале, чем к исповедальному, как принято считать, повествованию. Этой мысли я и придерживался, стараясь не превосходить ту меру чувств, которой наделил его автор. Такой подход, как мне кажется, только подчеркивает современность нетленного стихотворения.

*****

Безмятежной рекой плыл я вниз, и отныне

Был я впредь неподвластен моим бурлакам:

Их индейцы вопя превратили в мишени,

Пригвоздив их, нагих, к разноцветным столбам.

Мне плевать было, что на мне нет экипажа,

На английскую ткань и фламандцев зерно.

И когда бурлаков подтвердилась пропажа

Все течения рек мне сдались, как одно.

Средь ворчанья прибрежных завистливых вод,

Еще прошлой зимою глупей, чем дитя,

Побежал я! Часть суши не ведала б тот

Моей гонки триумф, вольный бег обретя.

С ураганом встречал я морские рассветы.

Легче пробки плясал я на гребнях валов,

Что несут свои жертвы по белому свету,

По ночам не жалел глупых глаз маяков!

Как неслышно в дитя яблок мякотью спелой

Зелень вод в мое тело сумела войти

Пятен рвоты, вина смыла след застарелый,

Вместе с якорем руль оторвав по пути.

И с тех пор я купался средь Моря Поэмы,

В млечно-бледном настое из звездных светил,

Пожирая лазурную зелень той бездны,

Куда бледный утопленник с миром сходил.

Где, как в чане, внезапно окрасив виденья,

Бред и мерные ритмы сияньем зари,

Крепче чем алкоголь, шире чем лиры пенье

Бродит горькое, рыжее тело любви!

Видел небо я в корчах от молний и смерчи,

Крах прибоев, закаты, течений разбег,

И рассвет пылкий, как голубиные речи,

И порой видел то, что не знал человек!

Солнца круг средь ужасных мистических пятен,

Освещавший полет фиолетовых стрел,

Как актеров тех драм, чей так возраст невнятен

Волн, катящихся вдаль словно дрожь мокрых тел!

Я мечтал насладиться неслыханным соком,

Чтоб проснулся огонь желто-синих певцов,

О зеленой ночи с ослепительным снегом,

Поцелуе из глаз океанских богов!

Месяца, как истерики тех, что неправы

Среди зыби на рифы вели напролом,

И подумать не мог, что ступни светлой Девы

Океанскую пасть укротят тихим сном!

Я задел берега бесподобной Флориды

Где нагие пантеры глядят сквозь цветы,

И дрожащей уздой сходят радуги в воды,

Где пасутся валов изумрудных гурты!

Видел топей бескрайних брожение, сети,

Где сгнивал в тростнике целый Левиафан!

Обрушение вод посреди мертвой зыби,

Водопады, спешащие в бездны капкан!

Ледники, жар небес, перламутра потоки!

В бухтах гиблых обломки судов на камнях,

Где гигантские змеи, чью плоть съели блохи

Осыпались с ветвей в черно-спелых духах!

Если б дети могли видеть мир разноцветный

Этих рыб, что поют среди вод голубых.

С колыбельною пеной цветов, кругосветный

Уносил меня ветер на крыльях своих.

Полюсов и широт утомленная жертва,

Море, с чьими рыданьями я засыпал,

Мне вздымало медуз, как плоды с поля жатвы

И как дева к причастию я замирал…

Словно остров, качавший на палубе ссоры

И помет птиц разбойных с глазами, как снег

Я все плыл, и в меня погружались сквозь дыры

На покой мертвецы, пятясь задом во сне!

Я – корабль, что скрыт шевелюрою бухты,

Я штормами заброшен в эфир неживой

Не смогли б все корветы с фрегатами Ганзы

Изловить мой скелет, опьяненный водой.

Что свободу познав, воспарял фиолетом,

Пробивая как стену свод алых лучей,

Тот, что нес конфитюр драгоценный поэтам

Из лишайников солнца, лазури соплей;

Что безумной доскою стремился над бездной

Весь в гирляндах разрядов, в эскорте коньков,

Когда смерчи июлей, круша как дубиной,

Рвали ультрамарин грозовых облаков;

Я, который дрожал, чуя стоны за сто лье

Бегемотов в любви и Мальстримов густых,

Вечно ищущий нег голубого покоя

Я Европы желал парапетов седых!

Звездных архипелагов скопленье я знаю,

Острова, чье безумье небес манит в ночь:

В них, бездонных ли ты затаилась, благая,

Птиц златых миллион, о грядущая Мощь?

Но и плакал я, все ж! Все рассветы тоскливы.

Луны страшны и солнца горьки, как одно:

И от едкой любви я в хандре молчаливой.

Пусть же треснет мой киль! Пусть пойду я на дно!

Если воды Европы желать – это лужа,

Что черна, холодна, куда в терпкий закат

Хрупкой бабочкой мальчик, печаль свою теша,

Опускает корабль, чтоб вернулся назад.

Больше я не смогу в вас томиться, о волны,

Хлопковозов их пенного следа лишать,

Мимо флагов и вымпелов плыть, спеси полных,

Ни под взглядом понтонов тюремных дрожать.

Жермен Нуво, «Немного музыки»

Стихотворение – это единство лексического, фонетического и ритмического. В оригинале это единство определено замыслом. Но поскольку в теории перевода в отличие от физики инструмента, подобного преобразованиям Лоренца не существует (поэзия не физика, уравнениям не подчиняется), то при переводе оригинала на другой язык (в другую систему координат) это единство, особенно лексическое и фонетическое, нарушается, а с ним и оригинальный замысел. Критично ли это? Судите сами.

Классический перевод «to be or not to be that is the question» превращает распевное, раздумчивое, шестисложное «то би-и-и о нот то би-и-и» в рубленное, закрытое, пятисложное завывание «бы-ы-ыть или не бы-ы-ыть». Триединство нарушено, лексика, кряхтя, тащит на себе поэтический воз. Что можно сделать? Можно исправить ритмику (например: «Так быть или не быть, вот в чем проблема»), но не фонетику. Переводчик жертвует звуком ради смысла, при этом фонетический строй оригинала вынужденно заменяется другим. Но как быть, когда он принципиально связан с поэтическим замыслом? Пример: «Я вольный ветер, я вольно вею, волную волны, ласкаю ивы» (Бальмонт). Попробуем перевести это на французский: «Mois, le vent libre, je souffle a l’aise, remonte les vague, caresse les saules» (муа лё ван либр, жё суфль а лез, рёмонт ле ваг, каресс ле соль). Как видим, вместе со звукописью из перевода исчезли пространство и полет. Можно, конечно, сосредоточиться на аллитерации, но это приведет к искажению лексики и смыслового строя.

Но бывают счастливые удачи, когда триединство удается сбалансировать. Ниже приведен мой перевод стихотворения замечательного французского поэта Жермена Нуво «Немного музыки». Здесь не в ущерб оригинальной лексике сохранена перекличка звуков «с» и «з», принципиально важных для создания соответствующего настроения. Можно ли более выразительно изобразить летний приморский вечер и его звуки, модулирующие неумолчный звенящий треск цикад? Не на их ли гипнотический зов восходит Луна?

Строй любовного каприза

Под перстами гитариста

Вдруг проснулся мелодисто

С холодком пугливым бриза;

Где листвы тенистой риза,

Где остатки дня когтисты

Кружит, длится бархатистый

Томный вальс без вокализа.

Чую – воздух уступает,

В нем душа в экстазе тает;

В дымке цвета нежной розы

Средь ночи прелестней грезы

Диск луны бледней мимозы

Принимает молча позы.

Un peu de musique

Germain Nouveau (1851—1920)

Une musique amoureuse

Sous les doigts d’un guitariste

S’est eveillee, un peu triste,

Avec la brise peureuse;

Et sous la feuillee ombreuse

Ou le jour mourant resiste,

Tourne, se lasse et persiste

Une valse langoureuse.

On sent, dans l’air qui s’effondre,

Son ame en extase fondre;

Et parmi la vapeur rose

De la nuit delicieuse

Monte cette blonde chose,

La lune silencieuse.

Вечная любовь, Ш. Азнавур

Если перевод стихов и сопровождается вольностями, то до определенной степени. Другое дело – перевод песен. Здесь дозволено все. Нередки случаи, когда к музыке пишется новый текст, и самое печальное, что далекие от оригинала переводы становятся каноническими. Такова, в частности, судьба одной из самых пронзительных песен Шарля Азнавура под названием «Une vie d’amour», известная у нас как песня из к/ф «Тегеран-43». Песня, безусловно, принадлежит к шедеврам песенного жанра, благодаря в первую очередь музыке G.Garvarentz’а, которая что под нее ни пой, пробирает до мурашек. Со словами же песни, написанными самим Азнавуром, большинство из нас знакомы в той невразумительной версии, в которой ее исполняют наши эстрадные певцы. И расхождения начинаются с названия.

Дело в том, что «вечная любовь» – это не точный, а скорее, условный перевод. А как на самом деле? Представьте себе жизнь в виде некой формы, заполненной веществом, именуемом любовью. Не частично, не наполовину, не на две трети и даже не на 99 процентов, а полностью, без остатка. Это и есть то, что автор понимает под «une vie d’amour». Любовь сумасшедшая, предсвадебная, раннемедовомесячная и на всю жизнь – вот что это приблизительно такое. Другими словами, вечная любовь может дополняться деньгами, профессией, досугом, друзьями, любовь же, которую имеет в виду Азнавур – нет. Тем не менее, мы, следуя традиции, назовем это вечной любовью, имея про себя в виду, что речь идет не просто о любви, а о любви ежеминутной, круглосуточной, всепоглощающей. Ниже приведен подстрочник:

Вечная любовь, которой мы поклялись

И которую время исковеркало день за днем

Ранит мои мысли.

Столько слов любви в наших сердцах,

Оглушенных рыдающими поцелуями,

Остались глухи ко всему,

Но ничего не изменили.

Так как «до свидания» не есть «прощай»

Я в сумасшедшей надежде полагаюсь на Бога,

Чтобы вновь увидеть тебя,

Вновь говорить с тобой, вновь поклясться тебе.

Вечная любовь, наполненная светлым смехом

Единственный путь, рвущий на части наш ад,

Идущий дальше, чем эта ночь, ночь всех ночей.

Вечная любовь, которой мы поклялись

И которую время исковеркало день за днем

Ранит мои мысли.

Столько слов любви кричали наши сердца

Дрожащих слов, слов помеченных слезами,

Последняя надежда расстроенных радостей.

Красочные рассветы, серые сумерки,

Все пройдет, умрет, но пламя оживет

Среди жары бессмертного лета, вечного лета.

Жизнь, наполненная любовью, жизнь, чтобы любить

Слепо, до последнего вздоха, в горе и радости,

Любовь моя, любить тебя снова и всегда.

Как видим, исходный пункт страданий героя – исковерканная временем любовь, то есть, слиток золота, от которого остались несколько граммов обручальных колец. Все остальное – поздние прозрения и заклинания, которыми он надеется вернуть любовь.

Переводов этой песни множество, и мой не лучше и не хуже прочих. Во всяком случае, имея подстрочник, придирчивый читатель имеет теперь возможность убедиться, насколько тот или иной перевод близок к оригиналу.

Вместе быть всегда

Друг другу дали слово, но года

Безжалостны к любви,

Что нам дана,

Боль несет она.

Сколько слов любви

Сквозь слезы на губах

Прорваться не смогли, оставшись

В сердце до сих пор

Как немой укор.

Быть с тобой пока

Не скажешь мне прощай,

Моей судьбе надежду обещай,

Иду к тебе

Чтобы тебе сказать

Слова той клятвы вновь.

Вечная любовь

В счастливом смехе дней

Одна ведет

Сквозь призраки ночей

И дальше, чем

Эта ночь,

Ночь всех ночей.

Жизнь прожить в любви

Однажды поклялись друг другу мы,

Но не смогли спасти

От черных дней

Память той весны.

Сколько слов любви

Кричали нам сердца,

Призывных слов, дрожащих, как слеза

Последний зов

Ее радостей былых.

Алый свет зари

И сумрак серый – все

Пройдет, умрет, но пламя оживет

Среди жары

Что дарит летний день

Бессмертный летний день.

Вечная любовь,

Любить до слепоты

Друг друга вновь

И до последних дней

Есть только ты,

Mon amour,

Лишь ты и я

Навсегда.

П Е Р Е В О Д Ы

Alphonse Allais (1854—1905)

Любовная жалоба

Мне ваша хищная краса,

Едва взглянул, пришлась по нраву

И ваши враз прочли глаза

Мою любовную отраву

Была ж нужда мне вас узнать

И в том доверчиво признаться

А вам надменно промолчать

Была ж нужда чтоб полюбил бы

Чтобы меня вам огорчить

И чтоб я все ж упорным был бы

И чтобы вас боготворил бы

Чтобы меня вам погубить

Complainte amoureuse

Oui des l’instant que je vous vis

Beaute feroce, vous me plutes

De l’amour qu’en vos yeux je pris

Sur-le-champ vous vous apercutes

Ah! Fallait-il que vous me plussiez

Qu’ingenument je vous le dise

Qu’avec orgueil vous vous tussiez

Fallait-il que je vous aimasse

Que vous me desesperassiez

Et qu’enfin je m’opiniatrasse

Et que je vous idolatrasse

Pour que vous m’assassinassiez

Guillaume Apollinaire (1880 – 1918)

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо Сены сон

Мою любовь зачем напомнил он

Там радость вслед страданью был закон

Приди ночь пробей час

Уходят дни я среди вас

Сплетя пальцы рук стоим молча мы

И под мостом наших рук проплывают

Вечные взгляды ленивой волны

Приди ночь пробей час

Уходят дни я среди вас

Любовь уходит как вода потока

Любовь уйдет как эта жизнь неспешна

И как Надежда все-таки жестока

Приди ночь пробей час

Уходят дни я среди вас

Дни идут и недели летят

Ни жизнь ни любви не вернуть назад

Под мостом Мирабо воды Сены не спят

Приди ночь пробей час

Уходят дни я среди вас

Le pont Mirabeau

Sous le pont Mirabeau coule la Seine

Et nos amours faut-il qu’il m’en souvienne

La joie venait toujours apres la peine

Vienne la nuit sonne l’heure

Les jours s’en vont je demeure

Les mains dans les mains restons face a face

Tandis que sous le pont de nos bras passe

Des eternels regards l’onde si lasse

Vienne la nuit sonne l’heure

Les jours s’en vont je demeure

L’amour s’en va comme cette eau courante

L’amour s’en va comme la vie est lente

Et comme l’Esperance est violante

Vienne la nuit sonne l’heure

Les jours s’en vont je demeure

Passent les jours et passent les semaines

Ni temps passe ni les amours reviennent

Sous le pont Mirabeau coule la Seine

Vienne la nuit sonne l’heure

Les jours s’en vont je demeure

Theodore Banville – (1823—1891)

Чай

Налейте чай мне, мисс Элен,

В цветную чашку из Китая,

Где манит рыбка золотая

Дракона розового в плен.

Люблю жестокость без причин

Химер, что держат, приручая:

Налейте чай мне, мисс Элен

В цветную чашку из Китая.

Там, красным небом озарен,

Лик дамы гордой и притворной,

В чьем взоре щелью бирюзовой

Экстаз с наивностью явлен.

Налейте чай мне, мисс Элен.

Le the

Miss Ellen, versez-moi le the

Dans la belle tasse chinoise,

Ou des poissons d’or cherchent noise

Au monstre rose epouvante.

J’aime la folle cruaute

Des chimeres qu’on apprivoise:

Miss Ellen, versez-moi le the

Dans la belle tasse chinoise,