Полная версия
Хроники Кадуола: Трой
Траденс не понимала причин такой высокомерной отстраненности: «Разве у тебя нет никакого чувства ответственности?»
Сунджи лениво пожала плечами: «Одна неразбериха всегда более или менее напоминает другую. Для того, чтобы разобраться в разнице между неразберихами, нужен острый аналитический ум, а меня таким умом природа не наградила».
«Но если общество подразделяется на группы, подобные партии ЖМО, – обиженно возразила Траденс, – и каждая группа хорошо понимает, в чем заключается та или иная часть неразберихи, и упорядочивает понятную ей часть, тогда после объединения всех упорядоченных частей возникает единое ясное целое, неразберихи больше нет, и цивилизация празднует очередную победу!»
«Превосходно сказано! – воскликнул Танкред. – Только партия ЖМО занялась той частью неразберихи, в которой ничего не смыслит. Когда распределяли части, нуждающиеся в упорядочении, распределитель забыл их пронумеровать, а теперь, когда настало время их объединить, наступила еще бо́льшая неразбериха – кое-какие важные компоненты наспех сколоченного целого остались лишними, валяются на полу, и о них все спотыкаются».
«Какая чепуха! – фыркнула Траденс. – Кроме того, какое отношение это имеет к тому, что Сунджи отказывается участвовать в политической деятельности?»
«Подозреваю, что она просто-напросто руководствуется своими представлениями о скромности, – ответил Танкред. – Она не заявляет о своих убеждениях, потому что понимает, что в любой момент внезапное озарение может побудить ее к изменению всего мировоззрения. Не так ли, Сунджи?»
«Ты совершенно прав. Хотя в моем случае скромность носит не столь догматический характер».
«Браво, Сунджи!»
Айвар прибавил: «Безумный поэт Наварт, подобно Сунджи, был знаменит смиренномудрием. Он считал себя неотделимым от стихии, а поэзию называл стихийным бедствием».
«У меня стихи тоже вызывают такое чувство», – призналась Сунджи.
«Наварт постоянно пребывал в страстном напряжении, но во многих отношениях оставался на удивление наивным. Когда Наварт решил сочинить великую поэму, он забрался на вершину горы и обратил свой гений к небу, пользуясь облаками как каллиграфическими инструментами. Но облака унес ветер, и ему осталось только сделать вывод, что слава творца сосредоточена в процессе творения, а не в долговечности сотворенного».
«Ничего не понимаю! – раздраженно пожала плечами Траденс. – Как этот старый дурак мог манипулировать облаками?»
«Неизвестно, – сухо ответил Танкред, глубоко почитавший безумного поэта во всех его ипостасях и аспектах. – Некоторые его лучшие произведения относятся к этому периоду, так что методы, которыми он пользовался, не имеют большого значения, не правда ли?»
«По-моему, ты такой же сумасшедший, как твой Наварт!»
«Насколько я помню, он упал со скалы в погоне за козой и едва выжил», – заметила Уэйнесс.
«Смешной старикан! – откликнулась Аликс-Мари. – Что ему было нужно от козы?»
«Кто знает? – беззаботно махнул рукой Танкред. – Это еще одна из многих тайн Наварта».
Айвар взглянул на часы: «Еще десять минут. Уэйнесс знает, что происходит, но ничего не говорит».
«Тебя больше не тянет домой, в Строму?» – повернувшись к Уэйнесс, спросила Аликс-Мари.
«На самом деле нет. Я увлеклась работой, связанной с сохранением Заповедника, и у меня ни на что другое практически не остается времени».
Айвар снисходительно рассмеялся: «Ты говоришь о Заповеднике с религиозным благоговением!»
«Ты ошибаешься, – возразила Уэйнесс. – Религия тут ни при чем. Просто я люблю Заповедник. Кадуол – дикая, просторная, прекрасная планета; для меня невыносима мысль о том, что ее хотят обезобразить».
«Жизнь не ограничивается Заповедником», – несколько доктринерским тоном заметила Лэнис.
«А мне ничего никогда не хотелось сохранять, – лениво растягивая слова, заявила Сунджи. – С глаз долой – из сердца вон».
«Позвольте выступить с прокламацией! – с наигранной торжественностью воскликнул Айвар. – Кадуолу не повредит примесь цивилизации. Два или три города с приличными ресторанами, пара казино и – для меня лично – двадцатикомнатная усадьба на озере Эльджиан с проточной холодной водой и теплой прислугой из отборных девиц, окруженная тысячью гектаров садов с оградами, отпугивающими банджей и ярлапов, не говоря уже о туристах».
«Айвар! – возмутилась Аликс-Мари. – Это не смешно, это отвратительно!»
«Не вижу, почему. По меньшей мере я выражаюсь откровенно – в отличие от многих».
«Может быть. Но я, по сути дела – убежденная консервационистка в той мере, в какой Хартия применяется со всей строгостью не ко мне, а ко всем остальным, и не позволяет им вторгаться в пределы моей частной жизни».
«Каждому по двадцатикомнатной усадьбе с прислугой – это новая партийная установка ЖМО?» – наивно спросила Уэйнесс.
«Конечно, нет! – разгневалась Траденс. – Айвар проказничает».
«Ха-ха! – воскликнул Танкред. – Если жмотам оборвать павлиньи хвосты, что от них останется? Ощипанные цыплята, дрожащие на ветру!»
«Как это невежливо с твоей стороны!» – пожурил его Айвар и, повернувшись к Уэйнесс, прибавил: «Танкред – ужасный циник. Он сомневается в существовании истины, представляешь? Кстати об истине – что нам собирается поведать твой отец? Или ты твердо решила держать язык за зубами?»
«Твердо. Через несколько минут вы все узнаете».
«Но ты сама-то знаешь?»
«Конечно, знаю!»
«Все это ничем не кончится! – заявил Айвар. – Мы решительны, мы все видим насквозь и мгновенно реагируем. Эгон Тамм может спорить с нами, сколько ему заблагорассудится».
«Никаких споров не будет, – возразила Уэйнесс. – Вот увидишь».
Айвар пропустил ее слова мимо ушей: «Какую бы позицию он не занимал, правую или левую, верхнюю или нижнюю, неважно! Ему не совладать с динамическим гуманизмом!»
«Он даже не попытается узнать, в чем заключается гуманоидный динамизм».
«Динамический гуманизм – двигатель прогресса, основа философии ЖМО! Наша система взглядов гораздо демократичнее консервационизма, цепляющегося за Хартию, и сметет все препятствия на своем пути!»
«Браво, Айвар! – с не меньшей горячностью воскликнул Танкред. – Из тебя вышел бы великолепный оратор, если бы ты не болтал сущий вздор! Необходимо раз и навсегда положить конец этому вздору, и со всей серьезностью. Сколько бы жмоты не тянули жадные руки к роскошным усадьбам на озерах Эльджиан и Аманте с соблазнительными девственницами-островитянками, шлепающими босиком по паркетным полам и подающими ромовый пунш в полураздетом и уже не полураздетом виде, эти прекрасные мечты никогда не сбудутся – и почему? Потому что Кадуол – Заповедник. Неужели это так трудно понять?»
«Вот еще! – пробормотал Айвар. – Ты не гуманист, я с тобой никогда не соглашусь. Ситуация неприемлема, и с этим придется что-то делать».
«Что-то уже делается, – сказала Уэйнесс. – Хотя вам, скорее всего, это не понравится». Она прикоснулась к кнопкам настенного экрана, и на нем появилось яркое, четкое цветное изображение зала заседаний городского совета.
III
В таверне «Приют астронавта» – после того, как ее покинула Уэйнесс – Эгон Тамм попытался присоединиться к своим спутникам на террасе, но ему преградила путь группа серьезных молодых интеллигентов, забросавших его вопросами. Консерватор мог только терпеливо повторить, что скоро все будет ясно, и что разъяснять его точку зрения дважды было бы нецелесообразно.
Самым настойчивым из инквизиторов был дюжий детина с розовым лицом, закрепивший на груди большой круглый значок с лозунгом «вся власть йипам!» Он спросил: «Скажите нам, по меньшей мере, согласны ли вы с разумным решением вопроса о размещении йипов?»
«Об этом вы скоро сможете судить сами».
«А до тех пор мы должны затаить дыхание и грызть ногти», – проворчал молодой «жмот».
«Пора бы уже избавиться от вредной детской привычки!» – обронила нахальная молодая женщина в тенниске с изображением печального кота, говорившего: «Мой дед был жмотом, пока не отказался от валерьянки!»
Дюжий молодой человек продолжал приставать к Эгону Тамму: «Вы должны сознавать, консерватор, что Кадуол не может вечно оставаться в каменном веке!»
Смотритель Боллиндер, тяжеловесный черноволосый человек с круглым свирепым лицом, окаймленным черной бородой, попытался неловко пошутить: «Если консерватор не вышлет тебя с планеты за подстрекательство и распространение вредных глупостей, считай, что тебе повезло!» Боллиндер обернулся: «Ага! Приближается еще одна героиня, которой нашлось бы теплое местечко на галере!»
«Размечтался! – отрезала Клайти Вержанс, уже находившаяся достаточно близко, чтобы расслышать последнее замечание. – Пустые угрозы, расточаемые с грацией слона в посудной лавке – чего еще ожидать от пресловутого смотрителя? Остается только надеяться, что при исполнении официальных обязанностей он проявляет больше сдержанности и такта».
«Рад стараться в силу моих скромных способностей», – поклонился Боллиндер.
Клайти повернулась к Эгону Тамму. Крупная ширококостная женщина с мясистыми плечами, ногами и ягодицами, ростом она почти не уступала смотрителю Боллиндеру. Ее жесткие темно-каштановые волосы были подстрижены под горшок, без какой-либо попытки сделать более привлекательным ее угловатое лицо. Без сомнения, Клайти Вержанс была волевой персоной, не проявлявшей никаких признаков легкомыслия: «Мне тоже, признаться, было бы любопытно узнать, какое не терпящее отлагательств дело привело вас в Строму, и почему оно нуждается в театральном обсуждении на общем собрании».
«В ближайшее время все будет разъяснено – надеюсь, мое выступление удовлетворит ваше любопытство», – ответил Эгон Тамм.
Клайти Вержанс презрительно хмыкнула, повернулась, чтобы уйти, но тут же остановилась и указала на настенные часы: «Разве вам не пора уже быть в зале заседаний? Видно, не такое уж у вас срочное дело, если вы позволяете себе прохлаждаться в „Приюте астронавта“, насасываясь пивом с закадычными друзьями!»
Эгон Тамм взглянул на часы: «Вы совершенно правы! Благодарю за напоминание». Сопровождаемый смотрителем Боллиндером, Бодвином Вуком, Глоуэном и другими, консерватор направился к зданию городского совета, находившемуся на третьем ярусе. Задержавшись в вестибюле, он заглянул в зал заседаний, где уже собрались небольшими группами и разговаривали должностные лица и другие видные представители Стромы. В черных сюртуках с длинными фалдами, черных брюках в обтяжку и черных ботинках с острыми носками, все они были одеты строго и традиционно. Консерватор обернулся к смотрителю Боллиндеру: «Не вижу Джулиана Бохоста».
«Джулиан путешествует. Здесь никто не сожалеет о его отсутствии – кроме, пожалуй, Клайти Вержанс».
Продолжая разговаривать, консерватор и смотритель прошли в зал заседаний. Эгон Тамм слегка усмехнулся: «Моя дочь, Уэйнесс, повстречалась с Джулианом на Земле. Он проявил себя, мягко говоря, не с лучшей стороны – ничего хорошего о нем я не услышал».
«Меня это не удивляет. Хоть бы он остался на Земле! На мой взгляд, для него и для всех нас будет лучше, если он забудет дорогу домой».
Клайти Вержанс, также поспешившая в зал заседаний, сразу нашла глазами Эгона Тамма, промаршировала по проходу и остановилась перед консерватором и его собеседником: «Так как вы, судя по всему, занимаетесь обменом любезностями, я хотела бы внести свою лепту в этот бесполезный процесс и выразить удовлетворение тем, что здоровье консерватора не оставляет желать лучшего, хотя он и отлынивает от своих прямых обязанностей, находясь в Строме. В том случае, однако, если вы обмениваетесь информацией, относящейся к вопросам общественного значения, я хотела бы присутствовать при их обсуждении».
«До сих пор мы говорили только о незначительных мелочах, – вежливо отозвался Эгон Тамм. – В частности, я интересовался местопребыванием вашего племянника Джулиана».
«Джулиана трудно назвать „незначительной мелочью“! Так или иначе, о его местопребывании следовало бы спрашивать меня, а не Боллиндера».
Консерватор не выдержал и рассмеялся: «Надеюсь, я могу разговаривать со смотрителем без вашего разрешения?»
«Не будем жонглировать словами! Зачем вы здесь?»
«Для того, чтобы выступить с объявлением».
«В таком случае рекомендую обсудить это объявление со мной и другими смотрителями – с тем, чтобы в его текст могли быть внесены, по мере необходимости, изменения с учетом наших полезных замечаний».
«Зачем возвращаться к тому, что уже решено? – спросил Эгон Тамм. – Вы больше не смотрительница, у вас не осталось никаких официальных полномочий».
«Вы ошибаетесь! – громогласно заявила Клайти Вержанс. – Я избрана существенным числом голосов и представляю определенную часть избирателей».
«Я сместил вас с должности, пользуясь полномочиями, предоставленными мне теми же избирателями. В лучшем случае вы представляете общественно-политический клуб ЖМО и не можете претендовать ни на что большее. Если вы думаете, что это не так, вы предаетесь беспочвенным иллюзиям».
Клайти Вержанс усмехнулась, слегка оскалив зубы: «Партия ЖМО может за себя постоять!»
«Не стану спорить, – кивнул Эгон Тамм. – Этот вопрос уже отпал сам собой».
«Какая чепуха! – возмутилась Клайти Вержанс. – Мне известно из самого достоверного источника, что оригинальные экземпляры бессрочного договора о передаче права собственности на Кадуол и Хартии Кадоула утеряны. Таким образом это у вас, а не у меня, нет никаких законных полномочий!»
«Вас ввели в заблуждение».
«Даже так? – снова усмехнулась Клайти Вержанс. – В таком случае просветите меня».
«С удовольствием. Моя дочь, Уэйнесс, только что вернулась с Земли. Она мне сообщила, что оригинальные экземпляры бессрочного договора и Хартии находятся в распоряжении Джулиана Бохоста».
Клайти Вержанс изумленно уставилась на консерватора: «Джулиан их нашел?»
«О да! По сути дела, ему даже не пришлось их искать».
«Но это просто замечательная новость!»
«Рад, что вы так думаете, – сухо продолжал Эгон Тамм. – Ситуация, однако, этим не ограничивается. Джулиан получил вышеупомянутые документы только после того, как они были заменены, в предусмотренном законами порядке, новым договором и новой Хартией, в настоящее время уже вступившими в силу. На каждом из документов, оставшихся у Джулиана, проставлена большими лиловыми буквами печать „аннулировано“ – хотя они все еще могут иметь какую-то ценность в качестве исторических достопримечательностей». Консерватор взглянул на часы: «Прошу меня извинить – теперь пора объяснить эти факты населению Стромы».
Отвернувшись от Клайти Вержанс, лишившейся дара речи, Эгон Тамм прошел к трибуне и поднялся на нее. В зале стало тихо.
«Буду настолько краток, насколько возможно, – начал Эгон Тамм, – хотя вам предстоит услышать, пожалуй, самые важные новости, когда-либо оглашенные в этом зале. Суть состоит в следующем: отныне управление Заповедником Кадуола осуществляется в соответствии с новой Хартией. Новая Хартия напоминает прежнюю, но содержит гораздо менее расплывчатые, конкретные формулировки. Копии нового документа уже разложены на столе в вестибюле.
Как и почему это случилось? Предыстория нашей реформы очень сложна, и в данный момент я излагать ее не стану.
Новая Хартия предписывает ряд изменений. Площадь анклава станции Араминта увеличена примерно до тысячи трехсот квадратных километров. Численность постоянного населения также несколько увеличится, но постоянными жителями все еще могут быть только служащие управления нового Заповедника, заменившего древнее Общество натуралистов в качестве правомочного владельца планеты. Административный аппарат будет расширен и реорганизован, но шесть отделов продолжат, по существу, выполнение прежних функций.
Лица, населяющие в настоящее время станцию Араминта и Строму, имеют право войти в число служащих нового Заповедника, но с тем условием, что они возьмут на себя определенные обязательства. Во-первых, они должны соблюдать положения новой Хартии. Во-вторых, они должны переехать на территорию станции Араминта. Сперва это приведет к некоторому замешательству, но каждой семье гарантируются и в конечном счете будут отведены земельный участок и собственное место жительства. Хартия гласит, что на Кадуоле не будет никакого постоянного человеческого поселения, кроме станции Араминта. Несмотря на первоначальные неудобства, связанные с переездом, Строму придется покинуть».
Консерватор согласился ответить на несколько вопросов. Розоволицый молодой человек, раньше пристававший к консерватору с вопросами в таверне, страстно воскликнул: «А что будет с йипами? Надо полагать, вы их сбросите в море, чтобы покончить с их жалким существованием?»
«Существование йипов достойно жалости, согласен! – сказал Эгон Тамм. – Мы поможем им, но при этом не будем приносить в жертву Заповедник».
«Вы выселите их из родного города и отправите их неизвестно куда, набив ими трюмы, как скотом?»
«Мы перевезем их в новое место жительства со всеми возможными удобствами».
«Еще вопрос! Предположим, кое-кто из нас предпочтет остаться в Строме. Оставшихся будут выселять насильно?»
«Скорее всего, нет, – ответил консерватор. – Этот вопрос мы еще не рассматривали. Было бы лучше всего, если бы все жители Стромы эвакуировались в течение года, но я допускаю, что какая-то часть населения может просто-напросто вымереть мало-помалу, если выберет столь незавидную судьбу».
IV
В гостиной старого дома Уэйнесс и ее шесть приятелей слушали выступление консерватора. Когда он закончил, экран погас, и в комнате воцарилась тяжелая тишина.
В конце концов Айвар произнес: «Не знаю, что и думать – я в полном замешательстве». Он поднялся на ноги: «Мне пора домой».
Вскоре все присутствующие последовали его примеру. Уэйнесс осталась в одиночестве. Некоторое время она стояла, глядя в пылающий камин, после чего вышла из дома и побежала к зданию городского совета. Там она нашла Глоуэна, вынужденного выдерживать град возбужденных упреков со стороны престарелой госпожи Кабб, не желавшей покидать привычный старый дом с темно-синим фасадом, где она провела всю свою жизнь. Отвечая, Глоуэн пытался выразить сочувствие и обнадежить собеседницу, в то же время объясняя, почему столь решительное изменение привычного уклада жизни оказалось необходимым. Было очевидно, однако, что госпожу Кабб нисколько не волновали аспекты исторической необходимости; закончить свои дни в мире и спокойствии – все, чего она хотела: «А теперь меня волей-неволей выгонят в шею из моего собственного дома и увезут черт его знает куда, как мешок с картошкой, а все мои вещи и сувениры сбросят во фьорд!»
«Уверяю вас, все будет по-другому! – возражал Глоуэн. – В новом доме вам наверняка понравится больше, чем в старом».
Госпожа Кабб вздохнула: «Может быть. По правде говоря, в Строме стало мрачновато в последнее время, да и от ветра не спрячешься – сплошные сквозняки». Она отвернулась и присоединилась к нескольким старым приятельницам.
«Конечно, она не хочет переезжать! – сказал Глоуэн. – Почему бы она стала мне верить?»
«Я тебе верю, – заявила Уэйнесс. – А если другие представительницы женского пола относятся к тебе скептически, меня это вполне устраивает. Ты хочешь здесь оставаться? Если нет, могу предложить тебе рюмку хереса с ореховым печеньем и показать, где я провела свое детство».
«Я думал, ты собиралась веселиться с друзьями».
«Все они разбежались и оставили меня наедине с камином. По-моему, новости их очень огорчили».
Глоуэн колебался лишь пару секунд: «Госпожа Вержанс набросилась на Бодвина Вука, и дело кончится забавной перепалкой – но я уже все это слышал. Надо предупредить отца, чтобы он знал, где меня найти».
Когда Глоуэн и Уэйнесс покинули здание городского совета, Сирена уже опустилась за край южного утеса – в сумерках суровые просторы побережья стали мягче и спокойнее. «Волшебный вид!» – подумал Глоуэн.
Они поднялись по крутой узкой каменной лестнице на следующий ярус. «Я бегала по этим ступенькам, наверное, тысячу раз, а то и больше! – сказала Уэйнесс. – Отсюда уже видно наш старый дом – смотри! С темно-зеленым фасадом и белыми наличниками окон. Это самый престижный район Стромы; да будет тебе известно, что я происхожу из весьма родовитой семьи».
«Невероятно!» – провозгласил Глоуэн.
«Почему же?»
«На станции Араминта к происхождению относятся очень серьезно, и нам, Клаттокам, приходится постоянно пресекать беспочвенные поползновения всяких Оффо и Вуков – но я почему-то думал, что в Строме слишком холодно и голодно, чтобы беспокоиться по поводу статуса».
«Ха-ха! Разве ты не помнишь, что сказал барон Бодиссей? „Для создания кастовой общественной структуры необходимы как минимум два индивидуума, но двух уже более чем достаточно“».
Молодые люди продолжали путь по узкой дороге, нависшей над обрывом. Через некоторое время Глоуэн сказал: «Может быть, мне следовало упомянуть об этом раньше, но, по-моему, за нами кто-то увязался. В сумерках, однако, трудно определить его социальный статус».
Уэйнесс подошла к перилам ограждения и притворилась, что любуется видом на фьорд; краем глаза она следила за пройденной частью дороги второго яруса: «Никого не вижу».
«Он прячется в тенях за темно-коричневым домом».
«Значит, это мужчина?»
«Да. Высокий, тощий субъект. В черном плаще, передвигается быстрыми перебежками, как насекомое».
«У меня нет таких знакомых».
Когда они приблизились к семейному дому Таммов, Глоуэн оценил темно-зеленый фасад, украшенный белыми акцентами и наличниками окон. Строение это, несколько неуклюжее и педантично спроектированное, продержалось столько веков, что теперь казалось колоритным и причудливым.
Уэйнесс отодвинула входную дверь, и они прошли через прихожую в гостиную, где на решетке камина все еще теплился битумный уголь.
«Тебе здесь, наверное, тесновато, – сказала Уэйнесс. – Мне теперь самой так кажется, но раньше, когда я была маленькой девочкой, я считала, что здесь хорошо и уютно – особенно когда во фьорде бушевала буря». Она повернулась, чтобы пойти в кухню: «Заварить чай? Или ты предпочитаешь херес?»
«Выпить чаю было бы самое время».
Уэйнесс ушла, но тут же вернулась с черным чугунным чайником и повесила его на крюк над очагом: «У нас всегда кипятят воду в камине». Она поворошила угли и подбросила еще несколько кусков плавника и битума – зеленые, голубые и лиловые языки пламени взметнулись к донышку чайника. «Чай нужно заваривать только водой, кипяченой на огне! – заявила Уэйнесс. – Иначе у него неправильный вкус».
«Полезнейшая информация», – с напускной серьезностью отозвался Глоуэн.
Уэйнесс ворошила угли кочергой: «Я обещала себе не расчувствоваться, когда сюда вернусь, но воспоминания сами лезут в голову. Внизу, прямо под нами – узкий галечный пляж; после каждого шторма к берегу прибивает плавник – ветки, бревна, коряги, вымытый из донных отложений битум. Битум накапливается в корнях водорослей, образующих узелки. Когда буря успокаивалась, мы спускались всей семьей на пляж и устраивали пикник; потом мы собирали плавник и уголь, нагружали ими маленькую понтонную баржу и оттаскивали ее по воде, как бурлаки, к подъемнику под центральным районом Стромы».
Послышался резкий стук бронзового дверного молотка. Уэйнесс удивленно обернулась к Глоуэну: «Кто это?» Подойдя к окну фасада, они увидели на крыльце высокого тощего человека – лицо его наполовину скрывалось в капюшоне черного плаща.
«Я его знаю, – сказал Глоуэн. – Это Руфо Каткар, я привез его с Шатторака вместе с отцом и Чилке. Впустить его?»
«Не вижу, почему нет».
Глоуэн открыл дверь – тревожно озираясь, Каткар проскользнул в прихожую. «Мое поведение может показаться мелодраматическим, – беспокойно пояснил он, – но если кто-нибудь узнает, что я с вами разговаривал, моя жизнь будет в опасности».
«Гм! – покачала головой Уэйнесс. – С тех пор, как я уехала, здесь многое изменилось. Насколько я помню, убийство было строго запрещено; по сути дела, людям делали выговор даже за проказливую гримасу».
«Строма не та, что прежде, – по-волчьи оскалился Каткар. – Каждый торопится добиться своего самыми прямолинейными способами. На головокружительных тропах городка дуют ветры алчных страстей. Вода далеко внизу – когда тебя сбрасывают через перила, остается время в последний раз подумать о своих ошибках».
«И ваш сегодняшний визит будет рассматриваться как ошибка?» – спросил Глоуэн.
«Несомненно! Но, как вы знаете, я человек закаленный. Если мне есть что рассказать – и если я решил изобличить виновных – меня никто и ничто не остановит. Тайное станет явным!»
«Продолжайте».
«Нам нужно кое о чем договориться. Я расскажу все, что знаю – но вы должны безопасно препроводить меня в заранее обусловленное место и выплатить мне двадцать тысяч сольдо».
Глоуэн рассмеялся: «С такими требованиями нужно обращаться не ко мне. Пойду позову Бодвина Вука, он вас выслушает».
