Неудаленные сообщения

Вагон полупустой. Напротив мальчик с девочкой зависли над телефонами, кнопочными тогда, мама, опустив руку на голову старшей, и, забыв о своей руке, тихо улыбалась, уносилась куда-то.

Куда?

Когда ж Кудря особенно ярко живописал похождения в Баготе, мама вспоминала о детях, поднимала вторую руку и гладила старшего. А Кудря вскакивал, разворачивался на носочке, демонстрируя рост и стать, рука в рапиде поднимает револьвер, вторая имитирует штору, и это особенно красиво, и штора, как бы, не дает возможности спустить курок.

И тут на меня напала икота. Икаю громко на весь вагон и не могу остановиться, смешно стало, икаю и смеюсь, как после косячка, хотя ничего такого вроде не было. Икаю и не могу сдержать смех. Кудря направляет на меня воображаемый револьвер, целится и, наконец, спускает курок. Ба-ба-х. Не попасть невозможно. В упор. Я валюсь на бок, скатываюсь с сиденья.

Поезд тормозит, распахиваются двери «Станция «Освободителей» переход на «Воскресенскую линию».

Кудря с Борей вскочили и к выходу. Я поднимаюсь с четверенек, а уже поток пассажиров навстречу, я проталкиваюсь, ступаю, наконец, на платформу, шипят двери сзади, еще раз распахиваются. «Освободите двери. Не задерживайте поезд. Освободите двери».

И вдруг откуда-то сверху, как с неба – «Аллах Акбар». И вспышка впереди у третьей колонны. И точно помню перед полным забытьем, помню, острое чувство досады, даже какой-то злобы, даже выкрикнуть успел «блядь», и, успев понять, что «всё»…

Бике потом хвастала, Гере рассказывала, что это она кнопку на мобильнике нажимала, наблюдая «красоту» сверху, с перехода на станцию «Воскресенская». Гера никогда особенно со мной не делился, а тут рассказал. Думаю, привирала Бике; картинку, снятую камерой наблюдения, как и все, увидела по телевизору, а так, в ту пору, как говорят, только патроны подносила. Седьмая спица в колесе. Но колесо кровавое получилось.

Борю с Кудрей хоронили на разных кладбищах. Кудрю на главном, как большого артиста, Борю на обычном.

Как они там? У Бога обителей много, слышал и там не всем одинаково.

На похороны я не попал, лежал в реанимации, и не я один. Много раненых, много погибших.

Кудря не увидел себя в лучшем, пожалуй, своем фильме. Я увидел. В Дом кино, на премьеру, шел уже без костылей, с тросточкой и заметно прихрамывая.

Песни Джойса стучатся в темечко. Как это возможно? Возможно. Любовь зла. Он меня будоражит, безбожник, мучимый верой. Особенно заняло, как прочитал Умберто Эко, спустя лет двадцать после чтения самого Джойса. Да, без Эко не было бы и Джойса, то есть для меня не было бы. «Поэтики Джойса» книга 2003 года, но прочитал ее не так давно, много лет на полке пылилась, очереди своей ждала. Дождалась. Эко пишет о постижении хаоса.

***

Гера в три года нарисовал ворону. Пикассо не стал бы особенно расхваливать, от него не дождешься, думаю и не удивился бы. Я улыбнулся. Пикассо в три года кубиками не рисовал. А тут? В три года Гера ничего не знал о Пикассо, но нарисовал как Пикассо. Как Пикассо в период кубизма. Загадки хаоса. Эта ворона Геры и сейчас со стены каркает. Все дети гениальны, как часть хаоса. Что потом? «Ты шептала громко, «а что потом? а что потом? Мне ж слышалось, «жопа там, жопа там». Потом он музыкальную школу закончил, в колледж поступил.

Гера вернул мне кнопочный телефон. Хотя зачем он мне. Но я взял, ему тоже не нужен, он купил себе «Applе», дорогой и красивый. Полгода подрабатывал курьером, развозил, посылки, письма, сообщения, чаще посылки. Что там в этих посылках? Надо спросить. А ну как, что-то от Бике. Она ж на свободе.

– Жора, вы говорили с Бике о Борисе? О дяде Боре?

– Говорили. И что?

– А то, что он погиб, потому что ты тупой. Стой. Не уходи. Это твоя вина.

– Какая моя вина?! Что такое?

– Боря был бы жив, заодно и Кудря был бы жив, если б Бике не узнала о Боре на войне. Мы с ним на кухне душами терлись, а ты подслушал…

– У меня хороший слух, не надо было орать.

– Слух у тебя хороший, абсолютный. Понятно. А надо было передавать Бике? Это ты! Ты ей рассказал.

– Вали на меня, конечно, нашел виноватого, кроме меня никто и не знал, что Келдышев «афганец».

– «Афганец» – то «афганец», он мог поваром служить, каши варить. Историю с зачистками знал только я. Я так думал, а оказалось, как оказалось.

– Папа, ты хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым? Ты этого хочешь?

– Вижу, ты не чувствуешь. Как ты вообще… ты же знал о них, дядя Боря тебя плавать научил.

– Да? Плавать? Хорошо.

– Забыл?

– Давай спокойно. Папа. Это в спортивном лагере произошло, она в медпункте дежурила, захотела научиться играть «Поговори со мной», из «Крестного отца». Я там по вечерам на мандолине народ забавлял.

– Научил?

– Мне четырнадцать лет было. А она красивая. Не помню, чтоб мы и разговаривали. Или пятнадцать. Что такое пятнадцать? Плавать учил! В этот момент я только и думал о том, кто меня плавать учил. Ты себя помнишь в четырнадцать лет? Я стал показывать аккорды, а она взяла у меня из рук мандолину и положила ее на подоконник. Стук дерева о дерево. Больше ничего. Нет. Еще струны в корпусе мандолины загудели от удара. У-у-ву-ууу. Когда вижу Бике, даже еще за миг, до того как увижу, в голове – ууу-у-ву-у. Ты отвел меня в музыкальную школу, ты и виноват.

– Не я, бабушка отвела. Тогда выходит, бабушка твоя и виновата.

– Ничего не выходит. Кто виноват, что я родился? Я вас просил?

«Мама-то твоя точно. Причина всех причин. Родила. А я? Бизнес, подсказанный Стриндбергом. Я не рождал точно. Август Стриндберг утверждал, что ни один отец никогда не знает, отец ли он. И не узнает. Сейчас ДНК. 99 процентов с долями. Почти сто. Но все-таки, почти».

– Ты замучил всех. Балбес, – это я проговорил.

Все, что перед этим, про маму и Стриндберга, в голове только мелькнуло. Тенью прошло.

– Не мучьтесь и не мучимы будите, – он поднялся, – я пойду. И я не балбес.

«Не мучьтесь…», – это Жора выдал, или я подумал, – подумал я, – больно мудрено для него…

– Через неделю госэкзамен. Закончишь свою шарагу?

– Не парься, пап. Я пошел. После полуночи батл в «Крошке», приходи.

– Под мандолину будешь рэпить?

– Ха. Ха. Пошутил?

Гера ушел. Не сдаст экзамен – пойдет в армию и сдаст – пойдет. Но в армию не хочет, в институт будет поступать, чтоб только не «подъем, отбой», а учиться, нет, не хочет. Батл у него, а от ученья скулы сводит. Из одного колледжа выгнали, второй обещал закончить, колледж прикладного искусства называется. До этого три школы поменял, потому что пришлось поменять, потому что «на башке бандана-клана, все пылает, зависает».

Ушел. Кнопочный Nokia вернул, я нажал кнопку сообщений, много неудаленных.

Дмитрий Григорьевич! Дорогой Джим! Поздравляю с юбилеем! Видела тебя по телевизору…

Ну, да, получил первого октября, в день учителя. И юбилей как раз случился; я в музыкальном училище 25 лет преподаю, читаю курс истории драматургии. Жорик в училище поступать не стал, и школу-то с трудом осилил. В училище другие, они другие, я люблю их. Очень. Как бы хотелось так безболезненно любить своего сына.

Видела меня по телевизору, номер телефона откуда-то узнала. ЭСМска пришла с краю света. С юга. Видела по телевизору, а вживую когда? Сколько лет прошло?

Полистал сообщения. Какие-то удалял, какие-то оставил. Почему эти? Профессор Мансуров утверждал, что ни одно событие не исчезает из памяти, он вел семинары в нашей группе, когда я учился, говорил, следы памяти остаются навечно. Нет-нет, так он не мог сказать, не навечно, конечно – навсегда; есть же разница между «навечно» и «навсегда». Может совершенно неожиданно всплыть такое, от чего в ужасе заорешь «не было, не было, не было этого». Профессор Мансуров. Может проявиться и радость давняя, и проснешься с улыбкой во весь рот. Здесь же в телефоне что оставил – оставил, оно осталось, а что удалил, уже не проявится ни во сне, ни наяву.

Вот еще СМС.

Привет. Это Перепелкина. Не ожидал? Я Толика в госпиталь доставляла. Помнишь Толика? Попал под обстрел, минами накрыло.

Толика? Помню. Толик Бекулов. Перепелкина с Толиком вычислили меня. Но… Я вернулся к предыдущему сообщению. Про Толика, про Перепелкину, может быть, потом.

Лиза. Поздравила с юбилеем. Зачем? Чего хотела? Тут выскочило вдруг, без связи, проявились следы памяти:

Едем с Мансуровым в метро, случайно рядом оказались. На лице скрытая улыбка, такой он, как правило, другим не помню, с ним, как с приятелем. Возможно, и сегодня пишет, лекции читает, семинары ведет. Сейчас загуглю, посмотрю.

Социолог, философ, психолог.

Уже нет его.

Участник Великой Отечественной войны, награжден орденами…

Недавно умер, какие-то месяцы не дожил до войны, где Толика минами накрыло. О чем мы говорили в метро? Не могу вспомнить, как не напрягаюсь. Могу напридумывать. Но нет, не стану. Хорошо с ним было – внимательный, деликатный, улыбчивый.

Мой отец тоже воевал, он как бы рядом всегда, не особенно деликатный он, и не философ, и даже не профессор. Только раз я не поздравил его с днем рождения, потому что именно в тот день, когда я его не поздравил, меня взрывной волной стукнуло о колонну в метро. Очнулся, меня тащат куда-то, и нога вывернута нелепо, да будто и не моя нога это вовсе. Отец о войне не рассказывает, не любит. От матери только услышал, ей, значит, что-то рассказывал, а она мне. О том, как скачет с шашкой, догоняет немца и шашкой сверху от плеча до плеча, тот обрубком ногами по земле топ, топ, топ, топ. И падает. Наверное, ж падает, только отец этого уже не видит. Атака, горячка. А может, видит, надо спросить. Отец тоже улыбчивый, открыто улыбчивый; уныние, стрессы, депрессии – не про него. На войне он командиром отделения был, в разведке, как и Толя Бекулов. А как воевал Мансуров? Не спросил, мы с ним явно не о войне говорили. Так о чем же? Ведь не удалял я этот разговор, может еще всплывет. Во сне?

Первая, вторая сигнальная система. Первая у всех живых; все, кто ходит, ползает, движется, работает челюстями – все с первой. Со второй всё не так. Любопытно, он ведь материалист? А его учение о сигнальных системах – это, как бы, со стороны материалиста видение Бога. Может быть, об этом в метро с ним говорили, о второй сигнальной системе, которая непосредственно связана со словом? И только со словом. И тут никакого мутного поля неопределенности между собакой и человеком, а вполне себе ясное разделение. Хотя, конечно, любить легче собаку.

– Все, хотят любви, даже те, кто всех ненавидит, – это след памяти всплыл. Боря Келдышев.

– Любви? Да все хотят восхищения, – это я. – И только. Смотрите, глаз не отрывайте, трепещите и визжите – жажда восторга. И только.

– Мало? Трепет, восторг – чего еще? В чем разница?

– Одна дает, другая дразнится, вот тебе и разница. Любовь – чувство, остальное эмоции. Первая сигнальная система.

– Умничаешь? Учитель.

– Учитель. И что? Любовь и слово, слово и любовь, нет одного без другого. Жажда, восторг – от родства с животными. Животное – эмоции.

Боря молчал. Темнел лицом. От ушей шла лиловая волна, устремляясь к вискам и кончику носа.

– Да? – произнес, наконец. Остановил машину, мы ехали с ним куда-то, закурил. Сзади посигналили. Съехал к тротуару, припарковался, докурил, посмотрел на меня.

– На учителя всегда найдется учитель. Тот, что покруче, «а древо жизни пышно зеленеет», – и захохотал, – Любовь! Любовь!

Лиза! Лиза любила меня? Сильно сомнительно. С юбилеем поздравила. А я влюбился с первого касания. На новогоднем вечере, в девятом классе, танцевал с Ромео, Лиза была в костюме Ромео со шпагой на боку, а ее подружка оделась Джульеттой. Ромео и Джульетта – тонкие, высокие, заносчивые и надменные. Трудно поверить, но и сейчас при воспоминании о том танце под Битлз…

Is there anybody going

To list to my story

All about the girl who came to stay?

Я хочу вам рассказать

Как я любил

Когда-то,

Правда, это было

Так давно.

Помню, часто ночью брел я

По аллеям сада

Чтоб шепнуть в раскрытое окно

Ah, girl!

Girl! Girl! Girl!

…когда донесется до слуха это «Ah?, girl!» и сейчас ладонь горит, ладонь легла тогда на талию Ромео; было желание убрать, засунуть в карман, в речку, в сугроб, чтоб не жгло, не горело. Выбегали с одноклассниками за угол школы, делали по несколько глотков портвейна, я смелел и под конец новогоднего бала даже пытался целовать Лизу. Не вышло.

Лиза и Лида – Ромео и Джульетта – гордость школы, гордость района, чемпионки – гимнастки.

Сейчас вот СМС.

Я не Джим уже сто лет. Дима я, Дмитрий. А это было единственным и последним ее посланием. Мы увиделись. А как же?

«Лиза» – в глянцевом журнале «Курорты Кавказа» (мне брат выслал этот журнал) напечатали рассказ начинающего писателя – медика. Любопытно, но он не изменил имен. Как это вам? Не все здесь так, как произошло на самом деле, но, по сути, думаю, Лиза не стала бы ничего отрицать, если б не умерла. Лиза! Лиза!

       Когда взломали дверь, она была еще жива. В свои пятьдесят с небольшим, в свои последние минуты, выглядела она величественно. Крупные черты, выпуклые, четко очерченные губы, туманившийся синий глаз, замершие на столе тонкие кисти – она сидела за столом, откинувшись на высокую спинку – весь облик внушал страх и какой-то восторженный трепет. По крайней мере, у юноши-практиканта, впервые наблюдавшем как приходит смерть.

– Джим, – проговорила она и умерла.

Джима, Дмитрия Евглевского, взяли в тот же день. Он приехал из пригорода, приехал, не таясь, с собакой и с огромным букетом; пальцы Елизаветы Егоровны касались вазы с этими цветами на столе. Евглевского многие видели. До поселка, откуда он приехал, езды на машине час, не более. Когда его задерживали, был спокоен, сознался сразу.

История его показалась практиканту–медику настолько нелепой, абсурдной, что он, собрав все протоколы допросов, добросовестно записал ее, практически ничего не прибавив и не убавив. Вот она, эта история.

– Назовите породу собаки, с которой вы приехали,– спрашивал следователь.

– Вы же видели – немецкая овчарка, Зикос.

– Зикос, да? Овчарка? Почему вы взяли её с собой? Как я понимаю, вы приехали на свидание к школьной подруге, не виделись?.. сколько вы не виделись?

– Тридцать.

– Тридцать?

– Да, тридцать лет.

– Тридцать лет не виделись и приехали с собакой?

– А что вам собака?

– Здесь я задаю вопросы!

– Конечно. Да. Собаку не с кем было оставить.

– Вот как? Хм. Пес не производит впечатления беззащитного

существа. Скорее наоборот. Подробнее, пожалуйста.

– Пожалуйста. Я приехал в Можары, поскольку…

– Куда вы приехали?

– В Можары, пригород.

– А! Да, да. Продолжайте.

– Там живет мама, родня, отец, брат, тети, дяди, племянники. Отпуск у меня, приехал отойти от столичной жизни. В первый же день, а точнее вечер, брат решил устроить аттракцион. Сидели за столом. За праздничным столом, давно не виделись.

– Я спрашиваю вас, зачем вы на свидание со школьной подругой берете овчарку? – следователь хлопнул ладошкой по столу.

– Вы же просили подробнее.

– Хорошо. Я слушаю.

– Брат встает из-за стола, это частный дом, мы во дворе сидели, встает и предлагает мне познакомиться с Зикосом. Вы же знаете, собаки очень чувствительны к страху, они его чуют, и, наверное, чтоб он в них не проник, они источник страха тут же пытаются уничтожить. Мне же в ту минуту было только весело. Давай, говорю. Брат выпускает Зикоса из вольера, тот сразу же бросается ко мне и тычется мордой в колени, потом поднимает голову и смотрит на меня, и дышит шумно – а-ха, а-ха, а-ха. Я спокойно поглаживаю его между ушей, он с восторгом подпрыгивает и мордой своей тычется мне в лицо. И облизывает. Язык шершавый. Дыхание собачье. Брат мой в еще большем восторге. Он тебя узнал, кричит, хоть и видит в первый раз, я так и знал, говорит, мы же пахнем одинаково. У меня еще тогда мысль мелькнула, интересно, я подумал, когда мы исходим страхом, что с нашим запахом? Или запах страха один у всех? Собаки-то его чуют. Но у них же не спросишь.

– Послушайте, Евглевский… я правильно ставлю ударение? – следователь закурил.

– Правильно, на втором слоге, – кивнул Евглевский.

– Я вам задал вопрос, вы помните?

– Я помню, – и Дмитрий надолго замолчал.

– А скажите, – следователь потушил сигарету. – Скажите, когда вы ехали в Можары, вы планировали встречу с Елизаветой… м-м-м… Егоровной, с вашей школьной подругой? Когда вы решили, что нужно встретиться?

– Нет, я не планировал. Прошло тридцать лет. Тридцать лет. Из-за собаки пришло желание увидеться.

– Из-за собаки?

– Из-за собаки. Зикос привязался ко мне. Бегали с ним на выгоне за улицей, поводок на руку наматывал и несся следом, еле поспевая. По ночам его выпускали из вольера во двор. Ночи теплые, двери распахнуты. Зикосу не разрешалось заходить в дом, однако, с моим приездом он стал пробираться в комнату, где я спал, и замирал у кровати; если я не просыпался, он будил меня, тихонько поскуливая и тыча мокрым носом.

Первое убийство я совершил в детстве. В седьмом, нет в девятом классе. Лиза жила в соседнем доме. Двор в двор. Девичья фамилия ее матери Тротхвадзе.

– Дмитрий… э-э-э, господин Евглевский, причём тут?..

– Да, да, я понимаю, не хотите слушать. Причём тут?! Вот притом! Она грузинка. По матери, но грузинка.

– Хорошо, грузинка! Так что?

– Я это узнал перед ее смертью.

– Хотите в сторону увести, размазать, так сказать. Но, однако, хорошо! В соседнем доме, через забор, я правильно понимаю, это частные дома?

– Ну, да.

– Рядом, через забор, живет грузинская семья, а вы и не знаете.

– Представьте себе, именно так. В то время национальности мы не придавали никакого значения, притом, что фамилия у нее, как вам известно, Покатилова; как я мог понять, что она грузинка, – Евглевский опустил голову.

– Так… Сейчас другое время. Вы узнали, что она грузинка, и убили ее.

Евглевский посмотрел следователю в глаза:

– Я люблю грузинские песни, – помолчал… – из их двора доносилось иногда… Ну, да. Всегда любил. Особенно, хор. Хриплые перекаты. У меня в животе стынет, когда голос летит, летит, вверх, вверх и вдруг тонет в волне хора; потом резко обрывается. Понимаете?

Евглевский неожиданно вскинул подбородок, вдохнул, раскрыв широко рот, и, вытаращив глаза, запел по-грузински. Пронзительно. С хрипами в горле.

Следователь тихо улыбался. Это был молодой еще следователь, однако горячность его умела подчиняться и прислушиваться к холодным соображениям логики. Он вел не первое уже дело, и видывал разные типы и персонажи, но чтобы убийца вдруг запел! Да еще на незнакомом языке!

– Вы говорите по-грузински? – спросил он.

– Нет, не говорю. Песню просто выучил. Наизусть. Давно. В студенческие годы.

Они помолчали.

Евглевский попросил воды. Следователь налил в стакан из пластиковой бутылки. Евглевский дождался пока выйдет газ, выпил. Взглянул на следователя:

– Я что сейчас должен вспомнить?

– Вы не ответили на мой вопрос. Почему на свидание вы взяли пса?

– Ну да. Очень просто. Когда я вызвал такси, чтоб отправиться к Елизавете Егоровне, на такси полчаса ходу, я думал скоро вернуться, в доме никого не было. А Зикос, я говорил, как-то уж очень привязался ко мне; когда я открыл калитку, он юркнул впереди меня, он слышал, как подъезжала машина. Я, когда направился к такси, он так заскулил, с завыванием. Я схватил его за ошейник и потащил во двор. И тут он просто взвыл. Меня перекосило. Я говорил вам о первом убийстве.

– Что значит перекосило?

– Скукожило. Точно так скулил Карай в нашем дворе, в детстве. Это был большой пес, дворняга с примесью овчарки. Я сколько помнил себя, помнил и его. А тут он стал выть по ночам, иногда даже и днем. Когда он завывал, во всей округе стихало, как перед сильным ветром. Птицы смолкают, а может, улетают куда подальше. И у Лизы во дворе и в доме, как в гробу. Ни песен, ни звуков. Она просила меня сделать что-нибудь. К этому времени я мучительно был влюблен в нее. За несколько месяцев до того как взвыл Карай, накануне Нового года на бал-маскараде Лиза в костюме Ромео танцевала исключительно с подругой Джульеттой. Я влюбился в Ромео, как только они появились в зале, как только увидел ее в короткой тунике с длинными ногами в красных колготках. Никак не соединялись у меня эти две девочки – соседка Лиза и Ромео. Ромео с вызывающим синим взглядом. Я тут же спекся. К концу праздника мне-таки удалось ее притиснуть к сцене, подальше от ёлки. Притиснул, и очумело ткнулся губами где-то между ухом и ртом. Но больше запомнилось, осталось на ладонях – шершавость ткани бархатной туники. И ладонь горела. Я сильно сжал ее талию. Она вскрикнула и захохотала, тут же из толпы выскочила Джульетта и оттеснила меня. В последнем вальсе они кружили вместе. Прошло полгода, и завыл Карай. Случалось это не каждую ночь, но… Выл иногда и днем, точнее, ближе к ночи. И вот она просит меня сделать что-нибудь. Карай был моим ровесником. Только для пса 15 лет – глубокая старость. Моей жизни конца не видно в 15 лет, может даже, его и нет в 15 лет. Конца жизни. Вот любопытно, товарищ старший лейтенант, любопытно, в раннем возрасте, у детей, то есть, день тянется медленно-медленно, а когда уже начинаешь замечать мерцающий финал, дни пролетают с неестественно сумасшедшей скоростью. Правильнее было бы, наоборот, ведь у детей впереди столько дней, пусть бы они и бежали скоренько, а нам бы оттягивать приближение каждой минуты. Но нет – все несется, несется… Несправедливо. Неправильно. Изъян какой-то в миропорядке. Только без мистики. Не говорите о вечном, небесном…

– Не говорю. Я слушаю. Продолжайте.

– Я застрелил Карая. Она стояла рядом.

– Застрелили?

– Да. У меня был поджиг. Не могу сейчас вспомнить, откуда брался порох, но, по необходимости, никогда в нем не было недостатка.

– Что такое поджиг?

– Трубка. От спинки кровати. С одной стороны сплющивается, заливается каплей свинца, делается прорезь, как в фильме «Брат», видели?

– Нет, не видел.

– Сплющивается конец, загибается, потом накладывается на деревянную рукоятку и закрепляется. Вот и все. Насыпаешь пороху, следом пыж из газет, а лучше из школьной тетрадки. Из тетрадки по русскому языку. Суффиксы, придаточные предложения. Карай наблюдал, пару раз вильнув хвостом, и как-то устало поворачивал голову в сторону и вверх, но, не сводя с меня глаз. И сверху шарики от подшипников.

За огородами, у речки я привязал его к терновому кусту. Он не сводил с меня глаз. Я чиркнул коробком о спички, прикрепленные головками к прорези. Он смотрел на меня. С участием и нежностью. Головки вспыхнули, запахло серой. Его отбросило выстрелом, веревка, привязанная к кустам, натянулась. Ошейник мы сняли, и Лиза помогла мне закопать Карая. С тех пор как-то никогда мне не доводилось слышать песен из их двора. Грузинских, в смысле, песен. Часто я ждал ее после тренировок, и мы вместе шли домой. Она занималась гимнастикой, акробатикой. Вместе с Джульеттой, то есть с Лидой, подругой. Лида из вредности старалась не оставлять нас вдвоем, я готов был еще раз использовать свой поджиг.

– Простите? – следователь поднял глаза.

– Шутка. Им нравилось злить меня. Одна посмеивалась, другая незаметно улыбалась. Однако, когда я поцеловал ее, она подняла глаза и сказала: «Ты можешь добиться моей любви». Думаю, этого не произошло.

– Чего не произошло? – прервал паузу следователь.

– Ничего не произошло.

– Вы были близки?

– Что?

– У вас была интимная близость?

– Я должен отвечать?

– Да, отвечайте.

– С Елизаветой Егоровной, – Евглевский перешел на хриплый шепот, – не было близости. Что это меняет? Я же сознался. Я убил! Чего еще вы от меня хотите?

– Успокойтесь. Попейте воды.

– Сами пейте.

– Зачем же так, Дмитрий э-э-э… Я делаю свою работу. У вас скоро будет много свободного времени, можете заняться изучением следственного дела. М-да. Прошу ответить, вы были близки с покойной?

– Да. Пожалуй. В юности.

– Хорошо, продолжайте.

– Я должен рассказать, как это было?

– Нет, не должны. – Следователь выдержал паузу. – Почему вы убили ее?

Евглевский смотрел в окно.

– Если вы объясните, мы сможем прекратить допрос.

Евглевский не отвечал.

– Ну что ж, – следователь поднялся, вышел и скоро вернулся со свертком. Положил на стол:

– Разверните.

Евглевский нервно пожал плечами, не поворачивая головы.

– Хорошо, – сказал следователь и зашуршал оберткой. Бумагу смял в комок, бросил в урну. Положил перед Евглевским внушительных размеров круглые часы на цепочке, такие в былые времена эстетствующие пижоны носили в жилетном кармашке.