Чарующая магия ненависти

Вера Позднякова

Чарующая магия ненависти

Глава 1

Тонька и два её гадёныша

Славик был добрым и тихим малышом лет трёх. Светловолосый, как мать, с добрыми, лучистыми глазами, как у отца. Ну, чисто праведник, говорили бабки во дворе.

–Откуда у тебя, Антонина, такой ангелочек родился? – спрашивали они его непутевую мать, когда она гордо вышагивала рядом с очередным хахалем мимо их скамейки.

Тонька, не смущаясь нисколько, отвечала им звонко и весело, с достоинством:

– От духа святого!

– Это ж надо, – шептали они, – так гордиться собой не след, бог накажет.

Но Тонька знала, что бог не накажет, она в него не верила. Она верила в свою красоту и свои чары.

Когда она в фартучке и в крахмальной белой наколке в её золотистых, густых, красивых волосах, гордо несла подносы с борщами очередной смене летчиков, её глаза сияли от радости. Ведь ни один из них не мог удержаться от соблазна ущипнуть её за тугой зад.

А скольких пирушек она была королевой.

Её любимый трюк, подсмотренный ею в кино, она проделывала так артистично, что восторг всей компании принадлежал только ей.

Бокал с шампанским она залпом выпивала, запрокинув голову, ведь так лучше видна её белая красивая шея, и бросала этот бокал назад, в толпу поклонников.

И когда тем не удавалось словить его на лету, бокал со звоном разбивался.

Тонька не жалела разбитых ею бокалов, ведь это был пик её жизни, триумф. Так она хотела жить всю жизнь, сверкая и торжествуя, видя в своих грёзах море шампанского и поклонников у своих ног.

Но пирушка заканчивалась, и Тоньке ничего не оставалось, как с очередным кавалером, выбранным ею наугад, идти домой, в её нетопленую комнату в коммуналке, где её ждали два сына, вечно голодных и не спящих. Тоньку это очень раздражало, она совала им припасенные заранее куски пирога и гнала их за печку, где была их лежанка.

Очередной счастливчик растапливал печь. И пока она с ним заканчивала бутылочку портвейна или кагора в перерывах между поцелуями и щипками, комната согревалась и наполнялась каким-то особенным теплом и уютом. Мирный треск поленьев и аромат Тонькиных духов создавали в комнате неповторимое ощущение ирреальности происходящего. Её «наказания», как она их звала, засыпали, согретые теплом и убаюканные её смехом. Тонька, окликнув их тихо раз, другой, быстро шла к большой, королевской кровати со множеством подушек и перин, тщательно поправляла их, распускала волосы и оборачивалась к своему новому избраннику.

Утром они вместе уходили рано, Антонина лишь успевала убрать кровать и прихватить из отутюженных ранее фартучек и новую наколку к волосам.

Невыспавшаяся Тонька вся светилась от радостного предвкушения предстоящих встреч со своими обожателями. Как ловко ей удавалось их всех дурачить и тихими незаметными знаками выказывать своё благорасположение очередному кавалеру. Но и других ей не хотелось обижать. Как тонко и незаметно ей всё удавалось проделывать. Тонька гордилась собой. Она, простая девчонка, из голодной послевоенной деревни, спит на перинах, ест пироги и пьёт шампанское. Всё, о чём она мечтала, сбылось.

Где-то глубоко внутри души, её раздражали два её сына и муж, вечно занятый, вечно в командировках. Она злилась на себя, что «залетела» от этого недотёпы – праведника, и теперь ей нет той воли и свободы. И только этой полной свободы ей не хватало для полного счастья.

Да и то, думала Антонина в оправдание себе, как бы я выбралась из деревенской грязи, нужды, голода и вечной работы?

Она всегда гордилась собой, своей красотой и своим умом. Ей ничего не стоило влезть в окно, а потом и в постель к соседскому постояльцу, командиру, расквартированной в их деревне на ученья пехотной части.

Её невинность, этот никчемный ей товар, она тогда ловко поменяла на городскую жизнь с начальником.

Но он не был летчиком, их мотало совсем не по городам, а по гарнизонам, ей негде было сделать аборты. Этого она на простила своему муженьку.

И, когда они осели в городе у моря, большом и красивом, где им, наконец-то, дали большую и светлую комнату в жилом доме, а не закуток в казарме, Антонина поняла, что это всё за её муки с этим подлецом-недотёпой, обесчестившим её, но ничего не сделавшим для претворения её мечты в жизнь.

Единственный фильм, который Антонина посмотрела в детстве, стал эталоном, пределом её желаний.

И вот, красивая комната, муж, наконец-то, не докучает. Антонина радовалась, что он почти безвылазно в отъезде, торчит на своих полигонах. Она быстро устроилась поближе к сытному и безбедному существованию, где не надо работать, а носить тяжелые тарелки под восхищенные взгляды, почти как в кино, это не работа-это начало осуществления её мечты.

Гарнизонная столовая летчиков, с еженедельными банкетами по поводу удачных полетов, приняла её в свои объятия.

И Тонька понеслась на крыльях мечты к своему светлому будущему.

Муж, как всегда, приезжавший на короткий отдых очень некстати, всё больше раздражал её своей любовью и припасенными ей и мальчишкам примитивными сладостями из его командирского полевого пайка.

Тюфяк ничтожный, – твердила про себя Антонина, чтобы успокоиться и дождаться его очередного отъезда, и снова без помех окунуться в море шампанского и призывных взглядов.

Однажды, когда Антонине сказали, что приехал её муж и просил отпустить её с работы пораньше, Тонька чуть не заплакала от обиды.

Именно сегодня вечером намечался грандиозный банкет, и она уже накрутила к нему свои волосы в сногсшибательную прическу, сбегав в перерыве в парикмахерскую.

Антонина была вне себя от гнева. Это «ничтожное средство её существования» посмел замахнуться на святое, приехав опять не вовремя, именно в день банкета, ни раньше, ни позже.

Тонька ворвалась в комнату, скрывая слёзы злости и не видя ничего от обиды на тюфяка, портящего ей жизнь, этого старого хрена, пользующего её совсем без удовольствия.

Когда ей всё же удалось неимоверными усилиями взять себя в руки и оглядеться, то она увидела странную, необычную картину и … слегка опешила.

За столом сидел её муж, но не как обычно в исподнем, распаренный и красный после бани с противной Тоньке улыбкой на его противном лице.

Он сидел в парадной форме с орденами и медалями, строгий и подтянутый.

Рядом за столом сидели «его гадёныши» одетые в новые матроски и жующие за обе щеки отцовские подарки.

Антонину это насторожило, её деревенское чутьё подсказало ей, что-то не так. Муж официальным голосом сообщил Тоньке, что он вызван с полигона, чтобы получить новую квартиру, а также для того, чтобы урезонить свою жену, бросающую тень на честь командира.

Антонина обалдела от людской наглости, кто посмел вторгнуться в Её жизнь?

Ярость кипела в ней, ей хотелось разнести в пух и прах всю эту жалкую комнатенку и этого чужого ей, не нужного ей, мешающего ей мужика с его выродками.

Такая прическа ….и зазря. Да ещё она должна такое слышать?

– Кто тебе это сказал? – тихо, едва сдерживаясь от гнева, спросила она.

– Уже неважно, – ответил муж. – Квартира – тебе, а мы с детьми останемся здесь.

И тут Антонина вспомнила ту высокопоставленную особу из фильма, с которой она копировала всю свою жизнь, и тихо, с достоинством, произнесла фразу из фильма:

– «Ты хочешь разбить мне жизнь! Это тебе не удастся! Я сама ухожу от тебя!»

Но деревенская хватка и сметливость не изменили ей и в этой сцене:

– А квартиру ты и должен был мне отдать, она тебе-то зачем, ты всё равно всё время живёшь на полигонах. А у меня впереди жизнь!

– Мамка, я папке не говорил ничего, он сам меня спросил о тех дяденьках, – вдруг выпалил младший гаденыш, этот херувимчик гавённый.

Волна ненависти вновь накатилась на Тоньку, и в её глазах помутнело:

– А этих сопливых засранцев ты можешь оставить себе, это всё, что ты нажил мне на шею.

– Мамка, я с тобой, – закричал старший сын, – я папке ничего не говорил, а с тобой я буду гулять, сколько хочу.

Младший жался к отцу и глядел из-под стола испуганными херувимскими глазами, не понимая в чем дело, ведь он любит мамку, но и папку тоже.

Гадёныш! – билось в голове Тоньки. – Гадёныш!

Она уже не помнила, что ей сказал муж о причине своего приезда.

Вся её подспудная, долго копимая ненависть к мужу, вдруг вырвалась наружу и сконцентрировалась на этом гаденыше.

Славик смотрел своими широко раскрытыми глазами голубого, херувимского цвета, на свою мамку и не мог понять, что происходит. Но он почувствовал что-то неладное, и сердечко его забилось от тревоги и страха. Мамка, его мамка была сейчас совсем чужая, не похожая на себя прежнюю, весёлую и красивую.

Её сжатые губы побелели, и сквозь них исходило какое-то шипение, похожее на слово «гадёныш», которым она всегда его называла. Славику нравилось, как его мамка клала ему руку на голову и говорила, смеясь:

– Ну что гадёныш, опять измурзался?

Ему нравилась его мамка, он любил её всем своим маленьким добрым сердцем.

Он привык засыпать рядом с братом на топчане, видя, как его красивая белокурая мамка сидела за столом и смеялась.

Славик откусывал от куска пирога понемногу, оставляя про запас на завтра. Ему было в такие минуты тепло и спокойно.

А сейчас, вместо знакомого Славке слова, которое означало ему мамкино тепло и смех, ему слышалось очень похожее на шипение соседской кошки: гадёны-ш-ш-ш.

Это была не его мамка, он боялся этой злой, некрасиво перекошенной, женщины и жался к папке, молча сидевшему на стуле с безвольно опущенными руками, которыми даже не пытался погладить Славика или смахнуть ему слезы.

–Забирай своего гадёныша себе, я не буду портить свою жизнь, стирая его замурзанные рубахи. Я хочу жить, а не обстирывать вас по вечерам!

–Хорошо! Мы проживем втроём и не будем тебе мешать!

–Ну нет, не выйдет это у тебя, квартиру я заберу себе и старшего сына, ему стирать меньше. Одной мне квартиру не отдадут. А ты себе ещё получишь.

С тех пор Славик никогда больше не видел свою мамку и старшего брата. В их теплой и светлой комнате стало тихо и скучно. Папка был на работе, соседская бабушка кормила Славика невкусной кашей. Только соседский кот заходил к Славке в гости и искал колбасных шкурок, которые Славик припасал ему раньше.

Вскоре в их комнате поселилась чужая тётка, совсем не красивая и не веселая, как его мамка. Тётка переехала в их комнату вместе со своим сыном, который не любил котов.

И, когда соседский кот заходил к Славику в гости, этот мальчишка хватал его за хвост, подносил к Славику и шипел вместе с котом, смеясь над Славкиным испугом.

Славик до темна был на улице, ждал, вот сейчас придёт его мамка. Его сердечко билось от радостного ожидания чуда, он бежал за проходящими мимо тётеньками, которые походили на его мамку. Но всякий раз тётенька оказывалась не такой светловолосой и красивой, как его мамка и совсем чужой.

Славик забирался за угол сарая в кусты и тихо плакал. Крупные слёзы, как прозрачные горошины, катились по одной из его глаз и соседский кот, который и здесь находил его, лизал ему щёки, слизывая с них солёный вкус.

Отец уезжал теперь редко и, приходя вечером со службы, находил его здесь и тихо сидел рядом с ним, прижимая его к себе и гладя его по белокурой, как у мамки голове:

–Ничего, сынку, ничего. Потерпи!

Славик не понимал, что это означает: «потерпи», но рассудил так, что скоро эта нехорошая тётка с его обидчиком уйдёт из их комнаты насовсем, и вернётся мамка.

Славик шёл с папкой домой, пил чай и ел пирожки с повидлом, которые тётка приносила из столовой. Пирожки были совсем не похожи на те большие, пышные, красиво изукрашенные куски необыкновенного, «мамкиного», вкуса. Он тихо шёл за печку и ложился спать со своим обидчиком, который больно щипал засыпавшего Славку. Славик тихо стонал, но не жаловался папке.

Он боялся, что тогда и папка уйдёт от него. На следующее утро всё повторялось снова.

Соседские бабки, сидящие на скамейке, иногда подзывали Славика и давали ему своё угощение, ломоть чёрного хлеба, политого водой и посыпанного сверху сахаром.

Славик говорил тихо, спасибо, и шёл в свою спасительную обитель, за угол сарая, где крупные слёзы капали на сладкий кусок, делая сахар горьким и не вкусным. Кот утешал Славика, мурлыкая рядом с ним. Славик обтирал липкие руки о траву и вновь шёл встречать свою мамку, его мамку. Он не понимал, что произошло. И не понимал, почему она крикнула ему уходя, ну что, гадёныш, получил. И не погладила его по голове.

Он не понимал, чего он получил, и один раз, когда в их комнате никого не было, даже облазил её всю, но так ничего и не нашёл, кроме засохшей колбасной шкурки, которую кот затащил давно под кровать, да там и бросил.

Папка стал приходить со службы совсем усталый и уже не сидел со Славиком в его спасительных кустах, прижавшись друг к другу.

Соседки говорили между собой о его папке, что он плох, и у него открылись старые раны. Но Славик не спрашивал больше никого ни о чём, особенно папку.

И, когда папка лежал на кровати бледный и тихий, Славик подходил к нему и гладил его по руке. Он никогда не залезал на кровать. Ведь мамка строго настрого запрещала им это делать, чтобы не нарушить «красоту», как говорила она.

Папка в последнее время нарушал эту «красоту», но Славик рассудительно думал, что, когда придёт мамка, то папка эту «красоту» быстро поправит.

Соседки жалели Славика и говорили, что его мамка живёт как королева в «квартире», без стыда и совести.

Славику до слёз хотелось к мамке, в эту непонятную ему «квартиру без стыда и совести», где, наверное, мамка грустит без него, Славика.

Ведь тёти говорили о его мамке совсем без радости в голосе, гладя Славика по голове. Славик теперь часто размышлял, что он такое получил, о чём кричала мамка. А, когда он спросил об этом у папки, тот лёг на кровать, закрыл глаза и застонал. Славик напугался и больше не спрашивал.

Глава 2

Лётчики, борщи и банкеты

Антонина выскочила из комнаты, на ходу засовывая ордер на квартиру в свою сумочку. Старший «гадёныш» вцепился в её руку и мешал ей положить ордер.

Чемодан с их вещами оттягивал ей руку и больно стукал по ногам, оставляя на них синяки.

Но вскоре такси затормозило около них, и улыбающийся шофёр проговорил:

–Такой красивой женщине нельзя нести такой большой и некрасивый чемодан.

Измученная ношей, Тонька с удовольствием плюхнулась на мягкое, ласкающее сиденье такси.

– Куда едем?

– На новую квартиру, вот ордер!

Её новый дом оказался рядом, на соседней улице. Бросив чемодан и оставив сыну, как всегда, кусок колбасы и хлеба, Тонька помчалась на работу в надежде, успеть на банкет, к которому она с утра так готовилась.

Банкет был в самом разгаре, и разгорячённые лётчики встретили Тоньку восторженными криками «ура». Тонька окунулась в свою стихию, и первый бокал шампанского, налитый ей до краёв, она выпила стоя на коленях здоровенного лейтенантика, недавно прибывшего на службу.

Но брошенный в этот раз ею бокал, не словленный никем, угодил в командира части, зашедшего на огонёк.

Вместо обычного зазывного мужского смеха, воцарилась неловкая молчаливая пауза.

Дальнейшее пиршество проходило без особого веселья и лётчики как-то вскользь, уклончиво, смотрели поверх Тонькиной сногсшибательной причёски и крахмальной наколки.

Она сидела с краю стола, и здоровяк-лейтенантик подливал в её рюмку кагор. В этот вечер он проводил Тоньку до её нового дома. В последний момент она вспомнила, что спать ей и самой не на чем, она как-то забыла об этом подумать.

Её старший «гадёныш» не спал и, как всегда, ждал её.

Но рядом с ним уже не было широко открытых, небесно-синих, херувимских глаз её меньшенького, в которые Тонька боялась глядеть. Раздражение, вскипавшее в ней всякий раз, когда она в них глядела, доводило её до кипения. И ей всякий раз хотелось отшлёпать меньшого «гадёныша».

Но сейчас его здесь не было, и Тоньку это не порадовало на минуту.

Но кровь вновь вскипела в ней, и прежняя, необъяснимая злоба на её меньшего сына вспыхнула снова.

Это из-за него вновь не задаётся её жизнь, новая квартира уже не радовала её.

Ей предстояло всё заводить заново, а утруждать себя заботами она не привыкла. Ей пришлось разместиться одной на полу. Хорошо ещё, что этот недотёпа, бывший муж, привёз в её отсутствие приданое Тонькино-перину, матрас и подушки.

Хоть это сообразил, дундук солдафонский, успела подумать она и провалилась в тяжёлое забытьё.

Утром Тонька бежала на свою работу одна, без радостного блеска в глазах, одолеваемая впервые не мыслями о предстоящем триумфе своей красоты, а скучными хозяйственными мыслями, кому же поручить покупку новой кровати и комода.

Раньше все её указания незамедлительно исполнял её дундук. И Тонька решила не мудрствовать, а поручить всё это первому попавшемуся ей кавалеру. Благо все деньги всегда хранились в её сумочке.

Товарки по работе прослышали уже про её новоселье, и Тонька решила грандиозным праздником отметить и новоселье, и уход свой от дундука.

Впервые Тонька задумалась, кому же ей поручить роль рыцаря, с кем ей будет веселее всего шептаться в новой кровати, уже не опасаясь разбудить этих «зас…цев». Ведь теперь её старший будет спать на раскладушке в отдельной комнате, не мешая ей, Тоньке.

Она расчувствовалась и решила перину постелить сыну, чтобы гости на новоселье увидели, какая она хорошая мать.

Тонька даже представила себя в роли гордой жертвы обстоятельств и наветов, совсем, как в фильме, и решила одеть своего сына для выхода к гостям в новую матроску, купленную дундуком, как нельзя кстати. Она картинно, как героиня в её любимом фильме, целовала сына в лоб и голосом оскорблённого достоинства говорила своим товаркам:

– Вот всё, что муж оставил мне. Всё остальное нажито моими заботами.

Старший сын был ей очень кстати, он хорошо вписывался в сюжет её фильма. Он не глядел на неё любящими, невинными глазами меньшого, а, как истинный сын своей матери, целыми днями был занят собой, своими играми во дворе, не обременяя её ожиданиями её материнских ласк.

Тонька вновь обрела равновесие в своём новом качестве «жертвы этого дундука», несущей крест матери-одиночки.

Теперь своим ухажёрам она строго говорила, что любит детей до безумия, и, кто хочет её благосклонности, тот должен подумать об игрушке или шоколадке для её «бедного» мальчика.

Всё вновь вернулось на круги своя, только кровать теперь у Тоньки была шире и богаче, с никелированными шишечками на спинках.

Сын, привыкший получать подарки, уходил с ними в свою комнату и не мешал ей до утра.

Иной раз, проспав, Тонька не успевала заглянуть к нему в комнату.

– А, ладно, вечером, – думала она, гордо идя под руку с очередным счастливцем, – не маленький и сам найдет в кухне на тумбочке, оставленное ему от вчерашнего.

Шли годы в счастливой круговерти. И уже многих её кавалеров перевели в другие города и гарнизоны.

Новенькие часто прибывали со своими жёнами, этими невидными дурами, говорила Тонька про них.

Банкеты становились всё реже, и Тонька иногда стала думать, что надо делать выбор.

Она уже не видела радостного блеска в глазах вновь прибывших лейтенантиков, когда она с тяжёлым подносом борщей скользила на каблучках между столами, делая вид, что ей легко и весело.

Но редко кто из молодёжи смел ущипнуть её за всё ещё тугой и привлекательный зад.

Вскоре стали поговаривать, что официанток уже не будет. В моду входили столовые самообслуживания.

И Тонька бросилась, как в омут, в объятья молодого здоровенного лейтенанта, который позвал её в Монголию, к месту своей будущей службы с повышением.

Монголия её не прельщала, она слышала от лётчиков, что это сплошные голые холодные степи, но в монгольских городах много золотых изделий продаётся нипочём и раскупается, в основном, русскими военными.

Свою квартиру Тонька сдала квартирантам и уехала навстречу своей новой судьбе, где никто не знал её раньше и уже не мог спросить, видит ли она своего младшего сына и не болит ли о нем её материнское сердце.

Эти вопросы так раздражали Тоньку, что ей всегда хотелось в этот момент отшлёпать этого «гадёныша», попадись он ей вдруг под руку. Но она всегда обходила улицу и дом, где жила раньше, делая крюк, чтобы не встретиться случайно взглядом с этим «выродком», отравлявшим ей жизнь до сих пор напоминаниями о нём.

Она давно уже не могла его представить подросшим, все воспоминания о нём она старалась вырвать из себя с корнем.

В Монголию ехала семья с одним ребёнком, его мать говорила всем, как она любит детей и не может не баловать своего единственного сына.

Это была рыжеволосая, одетая по последней моде, женщина, с ярко накрашенными губами.

Так Тонька, изменив свою внешность, убила сразу двух зайцев. Она соответствовала последней моде, и даже сама себе она теперь не походила на того маленького «негодяя» с такими же волосами, как у неё прежде, глядящего на неё с раздражающей её любовью, злящего её этим безмерно. Ведь она не могла ему ответить тем же, так как это чувство было ей совсем не знакомо и злило её в других своей пугающей непонятностью.

Глава 3

Первая рыбалка

Прошло много лет. Слава заканчивал десятый класс вечерней школы, готовясь к службе в армии, как и отец.

Все эти годы отец Славки болел, он комиссовался из армии и устроился машинистом в соседнюю котельную.

После работы он приходил грязный и усталый, быстро мылся и ложился на кровать.

В их комнате всё было по старому, только когда-то светлые обои тётка переклеила,

сменив их на ядовито-зелёные. В комнате стало темно и неуютно. Красивые, тюлевые накидушки исчезли с кровати в нижний ящик комода и никогда больше оттуда не доставались.

Окурки заполняли к вечеру всю пепельницу и пепельно-никотиновый дух просмолил всё в комнате, окончательно вытеснив еле уловимый запах духов, когда-то заполнявший всю их светлую и счастливую комнату.

Отец так и не получил квартиру, посчитав это не возможным для себя, а потом вопрос отпал сам собой.

Теперь в этой небольшой, тёмной, прокуренной комнате с печным отоплением и с дымящей часто печкой, жило четверо взрослых людей, отчего комната стала совсем маленькой.

Тётка, приходя с работы, ругалась на отца, открывала форточку и гоняла Славку и своего сына, рассевшихся с книжками за столом.

Вместо красивой скатерти стол уже давно застилался клеёнкой, которая быстро протиралась и облезала на углах.

На ужин была жареная картошка и пирожки с повидлом, по-прежнему приносимые тёткой с работы. Славик привык к ним и полюбил их, но иногда во сне ему чудился запах тех пирогов его детства, маминых пирогов. Тогда Славик не хотел просыпаться и до последнего лежал с закрытыми глазами, полными слёз, в постели на своём прежнем топчане за печкой.

Вечерами и в выходные Славка уходил на рыбалку, где сидел до темна на своем излюбленном месте, в амбразуре старинной немецкой крепости, нависшей над большим озером в центре города.

Давным-давно, когда Славик немного подрос и понял, что он уже большой и скоро пойдет в школу, он полюбил гулять по этой крепости рядом с их домом, частенько забираясь на её верхние ярусы, прячась между зубцами старинной кладки.

Худенький, он садился там и сливался с потемневшими от времени кирпичами. Он часами наблюдал за рыбаками, ловко вытаскивающими большие, сверкающие рыбины и мечтал, что, когда вырастет большой, он выловит самую большую и красивую рыбину. Принесёт её домой, пожарит и его папка выздоровеет, станет снова командиром и мамка вернётся к ним.

Он бродил целыми днями по этой крепости, облазив её всю вдоль и поперёк, пролезая там, где взрослые решались лишь посмотреть или просунуть руку.

Он знал, что никто до вечера не спохватится его, он привык быть предоставленным самому себе. И, когда голод давал знать о себе, подсасывая все его внутренности, он садился внутри амбразуры, зажимаясь, и ждал, когда это злое сосание изнутри уйдёт из него.

Однажды он засмотрелся, как дядька ловко таскал рыбу из озера, и подошёл поближе рассмотреть, как тому это удаётся. Дядька увидел его, Славку, и не стал ругать, как другие дядьки, мол, спугнёшь рыбу:

– А что, Малец, любишь рыбалку?

– Ага, люблю, – неожиданно для себя сказал Славка. – Только я не умею.

– Это ничего, лиха беда, научим!

Дядька отломал от дерева, нависшего над озером, ветку. Ловко очистил её ножом и привязал к ней настоящий кусок лески с крючком:

– На, владей!

– Дяденька, это мне? Правда? Насовсем?

– Правда, садись рядом учись, глядишь, потом добрым словом помянешь.