1415131131738

Ребекка хотела бы дружить с Трисс и сидеть с ней на обеде, Эди и это знает, только вот: «Кого сегодня препарируешь: лягушек или одноклассников?», «Ты пробовала обращаться к специалистам?», «Должно быть, ты наглоталась дыма». Трисс ненавидит Эди.

Это странно, ведь Эдиравнодушна кней. Они вместе ходят на химию, и Эди знает, что Трисс не глупая, но в коридорах она надвигается на них с угрожающим цокотом каблуков и метит в них взглядом ещё задолго до приближения. Что-то в этом всём не даёт Эди покоя.

– Нам пора. – Топает маленькая Ребекка своим маленьким каблуком, стоит Трисс разойтись в своих подколках, и уходит.

Эди ловит Ребекку за руку перед самым кабинетом и вымучивает из себя:

– Знаешь… спасибо.

Это значит: «Я благодарна, что ты продолжаешь выбирать меня», «Я горда твоим выбором дружбы, а не статуса» и, наконец, просто «Я не смогла бы без тебя». Ребекка дарит ей маленькую улыбку – она знает, как тяжело Эди даются такие слова.

В сухом остатке Эди выносит два дня домашнего молчания спокойно: после ужина она и Чип карабкаются на молодое дерево на заднем дворе, чтобы следить за соседской барбекю-вечеринкой, а уже в ночи, под светом жёлтой настольной лампы, она вычитывает криминальные сводки местных газет.

А на следующий день Ребекка не появляется. Такое бывает, когда она опаздывает на последний автобус – у её мамы нет автомобиля, и она не может подвезти её. «Если бы у меня была машина, – понимает Эди, – я бы заезжала за ней каждое утро». Она тяжко вздыхает и кладёт голову в школьный ящик, на фиолетовую книгу с загадками – похоже, жизнь нашла способ разбить её протест.

– Чувак, да спокойно, ты чё, она норм.

Эди поднимает голову и поворачивается ухом к источнику шёпота где-то за углом.

– Сиськи размера второго, самое оно, – шуршит слабым эхо голос в пустом коридоре, – и задница хорошая – я на физ-ре видел, когда она без своей этой куртки была.

– Да, а после минета она сплюнет в пакетик и отнесёт домой, под микроскоп. Ха-ха, не, я бы ей и отсосать не дал.

– Фу, чувак, хах, ты зверь!

Эди захлопывает шкафчик – разговор прекращается. Персиковые щёки наливаются соком от возмущения – кто позволил австралопитекам подать документы в школу?! За ней никогда не ухаживали и на день Святого Валентина в её коробочке всегда пусто, да и сказать, что Эди хотелось признаний, было бы ложью. Она спокойно переносит непопулярность и одиночество, любовную лихорадку одногодок и их естественную одержимость сексом. Но пережить заинтересованность для больше-молчи-чутче-слушай-Эди оказывается сложнее одиночества.

И только на выходе из школы Эди соображает: если бы она не психанула, услышала бы гораздо больше, чем оценку своего тела, и увидела бы, кто болтает, а затем размазала бы по их вещам вазелин.

– Эди, – мягко окликает её мама на кухне, и что-то в её голосе заставляет Эди двигаться аккуратно, как перед напуганным животным, – ты права. Ты заслуживаешь знать правду. Мы всё расскажем, только дай нам немного времени, хорошо?

Эди внимательно сканирует маму на следы вранья и наконец:

– Помочь тебе с ужином?

Глава 2

Папа разводит руками и сцепляет их. Мама смотрит то на него, то на стол. Папа разводит руками и кладёт их на стол. Мама, тихонько вздохнув, смотрит на Эди. Между ними испаряется чай и стынет едва тронутое печенье. Всё вокруг них – обычный семейный вечер, но сами они, думается Эди, совсем иные. Она ещё не знает, насколько действительно они «иные».

– Ну что же, – прочищает горло отец и чешет седую макушку. – Как там в книгах пишется? Это был обычный летний день? В общем…

По его нежеланию и неловкости ясно, что подробностей не будет, а Эди очень бы хотелось объяснения газетного объявления. Она округляет глаза и поднимает брови, выстраивая сопереживающую заинтересованность, но за фасадом она напряжена.

– День-то не был обычным – день рождения Дхимы, ему исполнилось пятнадцать. Высоченный такой, даже выше тебя сейчас, – показывает папа случайную высоту, и Эди улыбается ему, и Эди отмечает: он говорит о Дхиме в настоящем времени. – Мы хотели подарить ему мопед, но он упёрся в машину.

– Ах, неудивительно, – мотает головой мама, – он же постоянно в твоей мастерской торчал вместо уроков, ещё бы он не хотел машину! Это у него от тебя и не спорь, – тычет она пальцем в грудь мужа.

– Ну и что плохого? – вытягивается тот. – Ну не окончил я школу, так ведь неплохо живём. А у Дхимы талант мой: в десять лет светильник починил, а! Каково!

– Это не тогда ли его коротнуло? – ехидничает жена.

– Нет, – ёрничает он в ответ, – коротнуло его, когда он духовку разбирал.

– Ах, ну извините, совсем другое дело.

– Дхима хотел продолжить моё дело, – обращается он к Эди, отмахиваясь от жены. – Конечно, я был доволен, и как я мог заставлять его делать домашку, когда он сам сход-развал координировал? Ну ты даёшь, Джехона! – всплескивает он руками, но мама, невпечатлённая, мотает головой. – И вместо мопеда я решил научить его водить машину, и, может, успели бы накопить на подержанную малышку на его семнадцать.

– Пока они катались, я с вами пекла торт, Арта собирала «вкусные травы».

Отец вдруг хохочет:

– Она так их и называла – вкусные травы, – но очень скоро смех умирает перед ними. – То за коровами понаблюдает, то за зайцами и вычислит эти свои «вкусные травы».

– Иногда сама находила их по запаху: шалфей, мяту. Всё чаи нам заваривала, и ни разу не отравила, представь?

Эди фыркает – какая удача.

– Ангел, если не считать лягушек в холодильнике, – добавляет папа.

– Так что да, мы делали торт, хотя вы трое просились покататься с Дхимой, а кто-то даже в порыве протеста воткнул в торт нож, – и на выразительный взгляд в её сторону Эди выкобенивается:

– Просилась? – приложив два пальца к подбородку, она будто задумывается. – Что-то не похоже. Может, сама залезла в машину?

– Тебе было три, у сумасшествия есть порог, Эди, – замечает папа.

– Нижний, – не может не подколоть мама.

Разморенная ли теплом прежних, чужих дней, сосредоточенная ли на возможности усыпить внимание, Эди спрашивает:

– И Эрвин с тортом помогал?

– А почему нет? – вскидывает брови мама. – Он хоть и был десятилетним мальчишкой, но однажды вычитал, что готовка – это как управление людьми и событиями. Я должна поблагодарить автора того шпионского романчика, – шлёпает она мужа, поворачиваясь к нему и всматриваясь в блеск ушедших дней, – у меня с тех пор был помощник

– С во-о-от таким вот носом, – показывает длину отец, – и во-о-от такими вот ушами.

Мама с улыбкой вспоминает, а Эди переводит взгляд с одного на второго.

– Настолько уродливый?

– Настолько любопытный: все разговоры подслушивал, везде лез, кодовые послания на холодильнике оставлял, – взмахивает руками мама. – Такой затейник.

– А Калтя ходит, разгадывает, – с теплом вспоминает папа. – Она всего на год его старше, так что они прекрасно ладили.

– Да, – поддерживает мама. – Эрвин придумывал загадки, а Калтя их быстро отгадывала, даже не претворялась, что сложно.

Лёгким очерком факты ложатся на корявые переводки в её дневнике, и Эди видит, как рождаются её родные: широкоплечий Дхима, смуглый от постоянной работы, спокойный и ответственный; светлая, маленькая Арта, гоняющая по полям мышей и лягушек, с интересом слушающая рассказы взрослого Дхимы о препарировании в школе; тёмноволосая, недочёсанная и ехидная Калтя, которой нравятся сложности и доставать брата; и домосед Эрвин, читающий шпионские книжки под одеялом и выведывающий секреты папиных клиентов, слишком серьёзный для своих лет.

– Эрвин злился, – рассказывает ласково папа, – и придумывал загадки посложнее. Так и доставали друг друга.

– Ай, два сапога пара они, – улыбается мама, но за секунду её взгляд сползает вниз, как и уголки тонких губ. «Были».

Маме плохо – это Эди понимает. Отцу не хочется – это она видит. Но что ей сделать? Как утешать людей? Что им говорят? Что делают? Как-то трогают? А как?

Прежде чем Эди выдала что-нибудь куцее, папа успевает сказать:

– Всё произошло ночью. Дети накануне просились задержаться допоздна, а мы им позволили. И заснули.

– Да, я, – мама прочищает горло и смотрит куда угодно, кроме глаз дочки, – я тебя укладывала и уснула случайно. Эм, и… Мы проснулись от запаха дыма. Папа выскочил, я взяла тебя на руки, выглядываем в гостиную…

Поднимая и опуская плечи, мама открывает рот, но не знает, как сказать.

– Стены не видно было за пламенем, – находится папа. Насупленные плечи, сложенные на груди руки и повешенная голова – вся его фигура как тяжёлая бочка, чтобы держать в себе не капли, а литры. – Я никогда такого не видел. Не знал, что так бывает.

– На нашей половине огня почти не было, но со стороны детской гостиная была как… сон, как кошмар, самый настоящий… ад.

Папа зло поджимает губы, но злится явно не на маму.

– Я даже не представлял, что делать, спросонья. Собственно, ничего я и не сделал…

– Твой папа пытался прорваться, – уверяет мама, обняв его за плечи, – он кричал детям, искал, что накинуть на огонь, чтобы пройти к ним, но ничего уже не было – вещи горели. И никто из них не отзывался. Ты плакала, разве что.

– Я думал уже, что могу просто пройти через огонь, но жар…

– С ним не договоришься, – помогает Эди.

– Верно.

Мамины руки очерчивают нежные полосы по папиным кистям, и он вдумчиво сжимает её пальцы. Видимо, так она понимает, что ему нужна передышка. Вдвоём они, как шестерёнки, складываются в печальную идиллию, в которой Эди обычно оставляет их в дни рождения детей. Сегодня не тот случай.

– Телефонный провод тогда уже, видимо, сгорел – даже гудков не было, – уточняет мама дрожащим голосом, но с несомненным желанием продолжать. – А дверь заклинило от жара, даже под лопнувшим окном был огонь. Но мы втроём выбрались. Кинулись к окнам детской, – поймав взгляд Эди, она снова упирается взглядом куда-то в ковёр. – Туда залезть было невозможно. Я только помню, как внутри нельзя было даже кровати различить – за огнём не было видно ничего.

– Тогда твой папа побежал к машине, но там не оказалось бензина, побежал к Милковичам, но у них накануне украли телефонные провода и бензина тоже не было. Всё это тянулось так долго, а огонь разгорался так быстро, и твой папа решил бежать к следующему дому, за четыре километра.

– Это была самая быстрая пробежка в моей жизни, но такая… такая долгая, – будто усмехается он, а на самом деле даже не силится поднять уголки губ, и Эди трёт нос —не расплакаться бы. – У соседей я вызвал пожарных и вернулся. Там…

– Всё уже было в огне. Чип хоть вернулся, – ласково треплет мама мохнатое ухо под столом. – У него тогда была щенячья привычка убегать ночью, а возвращаться довольным и вонючим. Он сидел с тобой, пока мы с твоим папой таскали воду вёдрами из гаража: он к дому – я к реке, он к реке – я к дому. Часа два. А если останавливались, – мама запрокидывает лицо, удерживая слёзы на ресницах, – начиналась истерика. Если честно, —она стыдливо расправляет жёлтый подол и, опустив голову, прячет слёзы волосами, – если честно, я не думала, что увижу рассвет.

Папа всё так же упрямо смотрит в стенку.Мама хотела броситься в огонь, в реку или просто не знала, что можно остаться в здоровом рассудке, часами наблюдая гибель своих детей? Эди не уверена, что она бы осталась вменяемой, наблюдая гибель родителей и не имея ни единой возможности спасти их, а значит и ни единой, даже самой крошечной и безумной надежды. Не перед ним – огнём.

– Когда пожарные приехали, было уже пять утра. От дома осталась одна конструкция, даже крыша упала на наших глазах, – сипит отец и вдруг совсем шепчет: – На наших детей.

– И… всё. – Подводит черту мама, но у Эди есть ощущение, что «всё» – это не о конце рассказа. – Прости, я не должна… Мне нужно быть благодарной, что ты… Но иногда я не… Я помню так ярко, – шепчет мама, глядя в стол, – будто мы смотрели на гибель всего, что у нас есть, только вчера.

Она знала, что её родители так никогда и не срастили те пустоты, из которых выдрали их детей, она видела, что ничего для них не осталось в прошлом, но знать и чувствовать – две стороны одного зеркала. После теней «если бы я» и «если бы я не», прячущихся меж строчек в рассказе, Эди не сможет смотреть на них как прежде. Теперь это не альтруистичный, простодушный шкаф и его уравновешенная, колкая жена. Это призраки её молодых родителей. Головоломки из маминых рук, нетронутые книги про шпионов, подержанная машина на семнадцатилетие – призраки. Эди сама, кажется, скручена из призрачных деталей.

Приложив кулак ко рту, папа держит мамину руку под столом и жмурится, не в силах смотреть ни на одну из них через слёзы. Он тоже знает это – знает, что все они призраки. Должно быть, он представлял, что было бы, если б они все просто не проснулись и сгорели в один день. Должно быть, он презирал себя за эти мысли. Должно быть, таких мыслей вереница, была и есть. Должно быть, так всем стало бы легче.

Их даже не половины – их меньше на четыре части. И Эди вдруг видит, как сильно они постарели совремён фотографии на её тумбочке, где мама держит её, новорождённую, и папа обнимает их за плечи. Теперь они седые, усталые старики. От уголков их глаз плетут сети морщинки, но в самих глазах всегда лежит тяжёлая, воющая, горячая она – тоска. Разбуди их посреди ночи, она будет там. Два сломанных человека, напуганных перед вылетом из семейного гнезда единственного неразбившегося птенчика.Эди старается перевести дыхание, пока родители невидяще смотрят вниз и собирают себя по кусочкам обратно перед руинами призрачного дома.

Только вот… Только вот родители не сдались. Они должны знать, что она знает, верно? У неё в рукаве козырь – газета с объявлением в родительском серванте, но они же понимают, что она слышит людскую болтовню про их неугомонность?

Всосав сопли – «Я плакала?» – Эди находит идеальный вопрос:

– Где они похоронены? Я бы хотела… хотя бы знать.

– Оу, – поднимает голову мама и собирает волосы с лица, – полиция ничего не нашла, сказали, что всё сгорело.

– Но в таком случае обычно…

– Берут горсть золы для захоронений, да, – вмешивается отец, – но твоя мама нашла выход получше.

Он указывает в окно, выходящее на передний двор, и Эди прослеживает, куда он указывает – клумба?

– Клумба?

– Да, там была детская, и если дети были там, то они всё ещё цветы моей жизни, – несмотря на шутку, смазано говорит мама.

И все в комнате замирают.

Мама не поднимает глаз, но бледнеет. Папа не отпускает взгляда Эди, но краснеет.

Вот оно. «Если». Эди почти готова улыбнуться, получив кусочек своей правды. И как обычно – одного укуса ей не хватает.

– А где бы ещё им быть? – спрашивает она дурочкой.

– В смысле, не в детской, – встревает отец.

– Если их не было в родительской и в гостиной, то… остаётся ведь только детская, – не сдаётся Эди, хотя отец шлёт ей предупреждающие взгляды: чуть приподнятые нижние веки и прямые брови. Не сегодня, пап.

– Твоя мама, очевидно, оговорилась…

– Знаешь, ты дважды говорил о детях в настоящем времени, – замечает она.

– В самом деле? – задумывается папа и вдруг хвалит: – Ты очень внимательна. Должно быть, я случ…

– Пожалуйста, – надавливает Эди, – договорите до конца.

– Всё дело в костях, – наконец выкладывает мама и садится прямо. Она говорит с готовностью, которую удерживала не по своей воле, и со страстью человека, желающего быть понятым.– Через три года…

– Джехона, – грубо обрывает отец. – Мы это обсуждали.

Эди откидывается на спинку скрипучего стула и складывает перед собой руки, как лапки.

– Обсуждали, как скажете мне ровно то, что я знаю?

Ей бы сыграть жертву до конца, уткнуться взглядом в стол, но она смело поднимает глаза навстречу правде и видит по родительскому смятению, что она права, чёрт, права, они спланировали эту ложь!

– Послушай, Эди, спасибо, что интересуешься своими сёстрами и братьями, несмотря на своих несговорчивых родителей,– ласково улыбается мама. – Но нам нечего больше рассказать, это всё, что мы видели, пон…

Эди поднимается ещё до того, как мама закончит, и лохматит макушку Чипа, зовя старичка за собой в комнату. Её сёстры и братья. Прозрачные следы счастливого детства. Сёстры… Братья… Было что-то… Было что-то такое важное…

Она останавливается.

– Ты как-то сказал, что это могут быть «братья оттуда».

– Эди, – поражённо одёргивает мама и встаёт к ней. Нет, не поражённо. Она не поражена, она напугана – она вцепилась в руку Эди и не может найти слова.

– Я не помню, чтобы говорил такое. Иди к себе, – подводит черту отец. Ни один мускул не дрожит на его лице. Дочке бы понять, что разговор окончен и дальше её нос не поместится.

– Несколько лет назад ты сказал эту фразу маме, – остервенело говорит она, грозно сводя брови точно не волнуясь о папиных намёках. – Но у тебя нет братьев. Откуда эти братья?

– Эди, оставь эту тему, будь добра, и уйди к себе, – вполголоса просит мама.

– Это связано с тем, что у нас другие крестики, да? – не останавливается Эди. – У всех в школе крестики простые, но у нас с Иисусом. Поэтому вы подаёте объявления только в чужих городах? Из-за братьев?

– ЭДИ!

Стол трещит от папиного удара, и когда в два шага он подлетает к ней, Эди пугается, но с места не двигается. Отец лишь хватает дочь в охапку и заталкивает её,брыкающуюся, в комнату, пока растерянный Чип скулит и мама обхватывает себя руками, понимая, что отец прав.

– Почему вы напуганы?! Что ещё вы знаете?!

– На сегодня с тебя хватит! – кричит он, и хотя Эди обидно, обидно, обидно, она улавливает в округлившихся глазах отца… панику? прежде чем летит обратно к захлопывающейся двери, но не успевает – влетает скулой в резьбу и чешет лицом до самой ручки, стукаясь коленками.

Их с Чипом заперли.

Заперли!

– Почему вы не дотянетесь до них?! Почему даже говорить об этом боитесь?!

Эди трескает дверь кулаком и ещё, и ещё, и ещё, и… ещё… и… всё.

– Это нечестно, – шепчет она Чипу, глотая горячие слёзы, а Чип ложится на кровать, свешивает седую морду на чёрные лапы и смотрит на неё.

Что теперь она сделает? Почему не расскажут ей? Она бы искала вместе с ними, она бы очень, очень хотела увидеть их такими, какими не помнит: приятно хлопотными, свободными, целыми.

– Как думаешь, если бы я тогда не захотела спать?..

Чип сразу зевает – очевидно, слушать такие глупости он не намерен.

– Ты прав, – вздыхает девочка, присаживаясь рядом, и хорошенько трёт глаза, стирая слёзы и напряжение, а затем гундосит в ладони: – Но я просто не могу больше терпеть, понимаешь? Мне кажется, у меня в руках столько верёвочек от загадки, но все они запутаны, и вот эти двое, – тычет она пальцем в дверь, – совершенно не помогают своим ребячеством.

В комнате, должно быть, тихо, ведь даже Чип не двигается, но в ушах ревёт гул. Так много всего, так много всего…

По щеке ползёт вязкая капля, и руки по памяти достают из кармана лейкопластырь, пока стеклянные глаза смотрят и не видят заката за окном. Одним точным движением пальцы заклеивают порез на скуле, а затем тычутся в чёрную шерсть. Она обязательно всё распутает, ей только нужно немного времени. Времени, чтобы переварить глухое родительское отчаяние. Времени, чтобы понять их иступленный страх. Времени, чтобы избавиться от образов той ночи. Ложных и всё же леденящих.

Эди укладывает Чипа на подушку, чтобы лечь рядом и обнять, горько вздыхая ему в чёрную макушку. В конце концов, она всё ещё ребёнок, и она даже слышала, что в её возрасте нормально целовать парней, зависать в скейт-парке, не бояться носить наушники. Вместо этого она лежит один на один с семейной трагедией, смотрит на снимок из счастливого прошлого и ждёт, когда высохнет лицо.

В животе урчит – она даже печенье не взяла, так была сосредоточена на их лживом рассказе!

– Украдёшь мне косточек? – ласково спрашивает Эди Чипа, и он трясёт головой от её дыхания в своих ушах. – Я к ним не пойду, лучше умру от голода, – хмыкает она. – Нет, ну завтра-то выйду, поем.

И в подтверждение своей независимости расстёгивает джинсы, счастливо вздыхая от удовольствия свободного живота.

Последние косые лучи солнца доползают до потолка и исчезают, а Эди лежит и лежит. Мыслей так много, что ей и книжки не нужны, и журнал по психологии, и даже чучело змеи не глажено. Мыслей-то много, но дельных из них… Возможно, дельной была бы мысль «Оставлю всё как есть». Но таких мыслей, увы для мистера и миссис Галица, у Эди не было никогда.

– Можно? – шепчет голос в темноте, и сердце Эди замирает на миг.

– Ты не представляешь, как близка я сейчас к сердечному приступу, – сообщает она маме, кладя руку на сердце, и только потом вспоминает: она же обиделась. – А вот и нельзя.

– Я всё же думаю, что можно, – мама закрывает за собой дверь.

Её тихие шаги прочерчивают линию до настольной лампы, и резкий свет слепит Эди.

– Моё здоровье для тебя какая-то шутка?

– Что у тебя со щекой?

– Порезалась, когда брилась.

Проморгавшись, Эди видит, что мама уже в своей белой ночнушке – значит, вылезла из кровати, значит, папа уже и подавно спит, значит… «Она прокралась ко мне втайне от папы, дождавшись его храпа?»

– Я принесла печенье для умасливания цербера, – поднимает мама тарелку.

– Чип не есть печ… А, ясно, спасибо, – вытягивает Эди губы в тонкую полоску. Цербер? Она минимум Серена! Тем не менее, печенье она берёт и от жадности суёт в рот целиком. Хотя мама красноречиво смотрит на неприлично расстёгнутые джинсы, Эди не смущается: – Зачем вы пришли в мой кабинет?

– Твой каб… Ага, понятно, – оглядывает мама заваленную ерундой комнату и выбирает не спорить. – Я подумала о позиции Фитора, я подумала о твоей позиции… И выбрала свою, – доверительно, вполголоса сообщает женщина. – Я хочу рассказать тебе, что видела, но тебе придётся пообещать мне одно – твой папа не узнает об этом.

Стремглав раздумья, Эди жестом указывает мама на кровать, и та присаживается. У её дочки от любопытства разве что уши не шевелятся. И, возможно, она пожалеет об этом позже, но она хочет наконец поддержки. Такой поддержки, которую приземлённые друзья ей дать не могут. Они с Фитором варятся в этом вдвоём так долго, что некоторые следы к прошлой жизни кажутся иллюзорными, словно они их выдумали или не сумели разглядеть иначе, правильно. Всё смешалось и размазалось, факты и додумки перестали отличаться для них, и Джехона хочет лишь одного – ясности.

– Я даже не буду записывать тебя на диктофон, – обещает Эди, а в подтверждение снимает куртку, оставаясь в…

– Ты что, в пижамном верхе в школу ходила?

– Мама, – деловито поднимает руку дочка, – материальное есть отвлекающее. Не отвлекайся.

В ответ мама выпучивает глаза, но кивает, по-ребячески закидывает ноги на кровать и… вздыхает.

– Может, сделать тебе чаю? – спрашивает Эди, а сама наклоняет голову и разглядывает мамины черты в свете ночника, но на лице ничего. Возможно, ей лишь нужно время?

– Там было столько странностей, Эди, – бубнит она, игнорируя предложение, – именно в этот день, ни в какой другой.

Эди тихонечко дожёвывает печенье, чтобы не упустить ни звука в мамином рассказе.

– Сначала я услышала рёв сквозь сон, что-то вроде мотора, довольно громко, но подниматься не стала. Я решила, что это кто-нибудь гоняет снаружи, – рассказывая, мама хватает свисающую с ночнушки ниточку и накручивает её на палец. – Потом к нам постучали… Я ещё так удивилась, что в полпервого,запомнила, – она разматывает ниточку и выпрямляет её ногтями. – В гостиной игрушки валялись, свет горел, даже дверь дети забыли на ключ закрыть. Я открыла дверь, а там была женщина в шляпе, блондинка, очень приличной наружности, – ниточка накручивается на палец.

Эди поджимает губы – там мог быть здоровенный преступник, и что бы тогда против него сделала эта смелая дама? Какая глупость с маминой стороны.

– Она спросила мистера Коста, а у нас отродясь таких не жило. Я ей так и сказала, она извинилась, улыбнулась даже и ушла.

– За ней была машина? – встревает Эди.

– Что? – с прищуром мама выныривает из потока.

– Ты сказала, тут раньше было всего два дома и на часах было полпервого. За ней светились фары? Урчал мотор?

– Не помню, нет… Кажется, нет.

Мама задумывается ещё глубже, складка пролегает меж её бровей.

– Ты не проследила, куда она ушла?

На это мама выдавливает:

– Не догадалась.

И Эди не нужно быть психологом, чтобы услышать невысказанное «если бы я».

– Я закрыла дверь на щеколду, выключила свет и легла спать. В следующий раз, в час ночи, меня разбудил запах дыма.

Эди горбится, ставя подбородок на ладонь, и складывает: незнакомка в маленьком городе, рёв на отшибе посреди ночи. Это странно, но это… мало? Мама замолчала насовсем или собирается с силами?