Революция пророков

Что это такое? Это философия. Чем она отличается от созерцания жреца? Тем, что за этим стоит парадигма откровения. Потому что когда человек созерцает нечто и находится по ту сторону слов, в чистом тожестве с тем, что он созерцает, он является жрецом. А как только он эмансипируется из этого состояния, пытается дать этому конкретное имя, – это импульс, который парадигматически соответствует откровению. Философ – это существо, которое пытается извести откровение из недр своей души. Но тут он попадает в определенное противоречие явного свойства. Оно коренится в самой тайне интеллектуальной воли, тайне перцепции. Сказав «все есть вода», он не может долго и серьезно защищать этот тезис. Ему, допустим, ясно, что все есть вода. Но его ученику уже ясно, что все есть огонь. А ученику ученика – что все есть воздух. Если кроме воды есть, оказывается, огонь или еще даже и воздух, да даже что бы то ни было, то тогда вода не последнее.

Оказывается, что, может быть, воды-то и нет! «Последнее» по своей конструктивной природе должно быть исключительно всем. Перцепция требует совершенного монизма. Нельзя защищать этот монизм, когда ему дано такое имя – «вода». Нельзя защищать последнее воспринимаемое, когда оно допускает рядом с собой что-то другое. Возникает новая школа. Она говорит, что все есть ум. Ум практически ничем не отличается от самой перцепции. Сказать «ум» – все равно, что сослаться на предикат «есть». Мы берем это «есть», «предикат», который приставляется ко всему, освобождаем его от любой конкретности, и у нас получается «ум». Но поскольку этот ум совпадает с утверждением «есть», мы говорим, что этот ум есть бытие, и этот ум есть благо. Он не допускает никакого негатива, он есть только позитивное утверждение. Таким образом, возникают два пути. Первый путь – это конкретизировать все вопреки всякой логике, парадоксально, на уровне конкретики «вода, воздух, огонь», некое это, которое качественно переживается. Другой путь (марксисты назвали бы его идеалистическим, хотя назвать все водой – не меньший идеализм) – назвать все умом. Возникают два таких варианта, которые связаны и сопряжены с тем, что само восприятие как бы раздваивается.

Мы сказали, что последнее безымянно, последнее воспринимаемое заполняет перцепцию всю без остатка. И в этот момент наступает единство всех трех элементов, интеллектуальное созерцание. Но существует еще и мир, очень сложный и многообразный, не обязательно только физический, который как бы чувственно давит на существо. Это не обязательно небо без звезд, но, к примеру, то же небо со звездами. Если мы исходим из монистического тезиса, если мы поняли, что не отделаемся водой, воздухом и огнем, если мы знаем, что то последнее, которое реально существует, существует только исключительно и только потому, что ничего не существует рядом с ним, то мы попадаем тогда в дилемму действительного и последнего. Если небо без звезд – это все, и это – последнее, то как быть со звездным небом, как быть с лужайкой и всем остальным миром? Он параллельно существует? Исходя из принятой предпосылки, мы вынуждены сказать, что видимое нами вообще не существует. Небо без звезд существует, а то, что мы видим, не существует. Мы можем найти массу доказательств, что оно действительно не существует. Это дерево вчера было, а сегодня его срубили и сожгли. На самом же деле оно не существует. Любой вещи, на которую мы покажем, не было и не будет, поэтому она не существует. Чувственный мир, который давит на нашу перцепцию – это «мнение», майя, иллюзия и т.д. И при этом все равно остается ощущение неполноты, недоговоренности. Можно сто раз сказать, что всего этого не существует, но это хорошо младенцу, пока он не упал и не разодрал себе коленку. А после этого ему уже сложно об этом говорить. Можно об этом говорить, выйдя из состояния экстаза, где все три элемента перцепции едины. Но когда они уже не едины, и ты вновь вспоминаешь, что носитель перцепции смертен?

Ответ на этот вопрос заключается в слове «теофания». Да, конечно же, три элемента перцепции – воспринимаемое небо без звезд, восприятие (зеркало наших духовных очей), и это тело, которое является подставкой для очей, – едины. В этот момент единства действительно происходит наступление божественной полноты. (Божественной – без указания на источник традиций; я не говорю, что под словом «божественный» имеется в виду бог Авраама, Иисуса, Мухаммеда. Я употребляю слово «божественный» с маленькой буквы.) Мы не можем сказать, что майя – абсолютный фантом. Она бьет нас, и очень сильно. Поэтому необходим мгновенный молниеносный пробой, вспышка, которая бы заполняла два этих полюса – небо без звезд и землю под нами. Это – объективная теофания, которая таинственным образом случается, когда внезапно некий элемент окружающего вдруг свидетельствует о соединении плюса и минуса, совпадении двух, казалось бы, несводимых полюсов. Такие вспышки существуют и регламентируют технологию жреческого созерцания.

Но остаются философы, которые упорно и безнадежно ищут имя последнего. Это воля дать универсальному конкретное уникальное обособленное имя, дать ему статус – это традиция или заблуждение? Мы говорим о философах в архаическом, древнегреческом смысле. Философ является «профаном», который пытается что– то понять в последней реальности, но не может войти в это не нуждающееся в объяснениях состояние созерцания, и поэтому говорит всякие глупости? Или же это странный раскат грома на далеком горизонте безоблачной традиции жрецов? Я верю в последнее.

Естественный человек, поднявшийся из ила, в лице эллина показывает зубы, когда говорит, что все есть вода. Он показывает, что не все благополучно в этом королевстве чистой райской перцепции. Короче говоря, философ – это человеческая тень, человеческая иллюстрация возможности пророка. Философ – это та дверь в человеческом теле, которая потенциально открыта для истинного пророка. Когда Фалес, Анаксимандр, Парменид говорили свои наивные вещи, к этому времени уже полторы тысячи лет существовала авраамическая Традиция, уже существовал Моисей. К этому времени уже существовал колоссальный взрыв противостояния между миссией пророков и миссией жрецов. К этому времени Авраам уже осудил и обрек на полное отрицание все то, что является составляющей и содержимым эйфорического триединства глобальной перцепции. Он отверг это как цель, как задачу, как подлинную миссию, как содержание истины. Не то чтобы он сказал, что этого нет, он сказал, что не будет этому поклоняться. А библейская традиция утверждает, что и до Авраама Ной говорил то же самое, причем очень серьезным людям, атлантам. Атлантам, которые, согласно преданию, владели цивилизацией, намного превосходящей нашу сегодняшнюю. Ной говорил это атлантам, они его игнорировали. И они были уничтожены. Ной перенес в «наше» время, начавшееся тринадцать тысяч лет назад, эту традицию отрицания или критики перцепции. Таким образом, миссия пророка – говорить, что мы не будем верить и поклоняться тому последнему, которое открывается глобальному восприятию. Не сродни ли это желанию философа дать конкретное имя этому последнему безымянному? Философу мучительно нужно найти вещественную особость этой тайны. Он говорит, что все есть вода, что последнее, что есть, ощущается как вода, или как огонь. Тем самым происходит какой-то взрыв, кризис этого безоблачного глобального восприятия, которое не нуждается в именах и объяснениях. Но ведь это знак, что восприятие, перцепция не является изначальным, тогда как человек рождается с ощущением, что кроме восприятия нет ничего, восприятие – это все, что только может быть, восприятие было и будет всегда.

5. Жрец, философ, пророк

Метафизика тожества и болезнь духа. – Философы бросают вызов. – Пророк против Всеединства. – «Неединственность» Единого. – Культура. – «Тепловая смерть». – Традиция

Восприятие – это встреча «я» и «не я», встреча двух элементов. Не означает ли это, что восприятие производно? Можно сказать, что восприятие предшествует этим двум элементам. Но откуда тогда это восприятие? В метафизике Традиции мы не находим объяснения, почему возникает восприятие. В ме– тафизике Традиции мы сталкиваемся с подменой вопроса. Там говорят, что восприятие – это функция ума, которая есть последняя реальность. Говоря несколько упрощенно, в терминах Парменида, Платона, восприятие – это ум. Потом это повторил Гегель, сказав, что все существующее разумно, т.е. только в этом смысле, что о любом существующем можно сказать, что оно есть. А сказать, что оно есть, значит осуществить акцию ума, которая приравнивается к восприятию. Но мы-то знаем в глубине души, что это не так. Мы знаем, что здесь скрыт какой-то подвох. Восприятие должно иметь какую-то причину, какую-то пружину, тайный импульс, из которого оно исходит.

Почему живое способно воспринимать? Мы знаем, что все воспринимающее стремится к монизму, стремится подойти к тому последнему, кроме чего ничего нет. Это есть доктрина истины, как говорит Парменид. Но если мы к этой истине подошли, если мы с этим слились, то встает вопрос, как мы в самом начале из этого вышли, как мы начинали свой путь. Почему вообще, как сказал великий Хайдеггер, существует нечто, а не ничто? К этому вопросу приходит человек, который мучительно ощущает недостаточность глобальной перцепции в самой себе. И оказывается, что в небе без звезд есть, может быть, одна невидимая тайная черная звезда, которая является источником этой дистинкции, этого восприятия, источником различения. Ведь восприятие основано на различении.. Чтобы воспринимать, нужно быть неравным тому, что ты воспринимаешь. Младенец, бегающий по лугу – это не камень, который на лугу лежит. Монизм не объясняет первозданных истоков, не объясняет того, как возникает это различение. Да, мы знаем космологию Санкхья, знаем про Пурушу и Пракрити, знаем систему разделений на пассивное и активное, на субъективное и объективное, но все эти схемы не объясняют реальную мистерию разделения. Мне говорят, что я соучаствую в глобальном уме. Приходит философ, который показывает, что существует возможность опротестовывать неловкими средствами это тотальное утверждение жрецов, пытаться давать имена этому последнему. Это в общем человеческом контуре есть брешь, прореха, дверь, в которую входит пророк. Да, человек, говорит он, есть носитель восприятия, подставка для перцепции, восковая свечка, которая является опорой для огонька пламени; но перцепция, восприятие, отражающая способность зеркала – это функция главного, самого важного, того, чего вы не знаете и знать не можете. Ведь воспринимая, вы свидетельствуете о каждой вещи. Что значит быть свидетелем? Это значит быть не этой вещью. Уникально, что в восприятии человек стремится стать той вещью, которую он воспринимает, а условием восприятия является его отличие от этой вещи. И каждый раз воспринимая что бы то ни было, он свидетельствует, что он есть не это. Вот что опущено, выведено за скобки в жреческом созерцании.

Жреческое созерцание ориентировано на монизм и тожество. Пророк говорит нам: «Нет, великой тайной и великой истиной является ваше отличие от всего. Вы стоите в центре неких кругов, которые начерчены вокруг вас. Вы являетесь точкой, не совпадающей с тем пространством, в котором эта точка нанесена. Дистинкция первична. Вы свидетельствуете». Главное в этом свидетельствовании то, что оно должно быть обращено на функцию самого себя, что свидетельствование должно свидетельствовать себя. Чистое свидетельствование, отличное от восприятия, от воспринимаемого, от всех аспектов этого конечного, финального, экстатического единства – конец этому единству. Вы не тождественны ничему. Как может быть получена эта истина естественным путем, путем размышлений? Никак, потому что человек, поднявшийся из ила, может работать только с перцепцией, которая захватывает его целиком. Но открыть источник этой перцепции он не может. Это может быть получено только прорывным, откровенным путем. Это никак не может прийти из утверждения последнего объекта восприятия. Для этого нужно откровение.. Тогда встает вопрос об источниках откровения.

Намечая тему будущей лекции, я бы сразу хотел сказать, что источником откровения является кризис, таящийся внутри Единого. Потому что Единое, кроме которого ничего нет, на самом деле, оказывается глубоко тревожным, беспокойным, дискомфортным, дисбалансированным понятием или реальностью. Единое, данное в чистом, безусловном, доведенном до логического конца виде – это крайне противоречивая, кризисная реальность. Если мы исходим из монистической аксиомы, что в начале есть бездна, лишенная определения, то нам просто непонятно, каким образом из этой бездны можно сделать шаг в первую дефиницию. Непонятно, каким образом есть нечто вместо того, чтобы было просто ничто. А ведь восприятие, свидетельствование – это единственная демонстрация того, что ничто нет, а есть нечто. Таким образом, мы подходим к тайне того, что, оказывается, Единое – это квадратный круг. Вместе с тем мы понимаем, что не можем остановиться на идее множественности, двойственности и т.д. Мы сталкиваемся с колоссальнейшим парадоксом духа. Единое есть, как бы даже очевидно, что оно должно быть и кроме него ничего быть не может, но вместе с тем его быть не может, потому что если бы было Единое, то не было бы нас.

Пророк приходит для того, чтобы это разрешить. Он является живой демонстрацией того, что некий духовный импульс приходит извне. Философ, даже такой мудрец как Фалес, не может доказать, что его инспирация «все есть вода» пришла извне. Это интересная мысль, но она в принципе доступна любому. Жрец, поющий ведические гимны, созерцающий Брахмана в его непосредственной чистоте, дервиш, обладающий всеми возможными Силами и Властями, просто совершает аскезу и созерцает, и досозерцался до того, что уже полностью это созерцание его заполнило и трансформировало. Но это все натурально – он и существует для того, чтобы это созерцать, он и есть аспект этого Единого. Но он не сможет сказать того, что говорят пророки, т.е. что Единое существует противоречивым и самоисключающим образом. Это абсолютный парадокс в буквальном смысле. Это указывает на источник, глубоко и принципиально чуждый самой схеме человеческой перцепции. Значит, говоря самым общим образом, существуют две традиции – традиция созерцания и традиция откровения, традиция жрецов и традиция пророков. Как они соотносятся друг с другом? Они соотносятся предельно враждебным, напряженным образом. Речь идет о таких фундаментальных вещах, которые касаются тайны того, почему, смотря, мы видим. Когда имеются два взаимоисключающих ответа на этот вопрос, то речь идет о жизни и смерти – соответственно, жизни и смерти жрецов или, чаще, жизни и смерти пророков. Традиция – это поле битвы между горячим и холодным, в которой рождается теплохладное.

Лекция № 3. Профаны и жрецы

1. Итоги предыдущих размышлений: «великая триада» перцепции

Наш курс посвящен теме «Традиция и реальность», и стержнем этой темы является попытка понять, что такое процесс познания, как он соотносится с Традицией как фундаментальным присутствием в мире внечеловеческого начала и что такое реальность в соотношении с нашим познанием, с Традицией.

Тема «Традиция и реальность» естественно распадается на много ответвлений, много русел. Потому что в непосредственном проявлении человеческого духа есть много аспектов, много способов реализовать человеческое восприятие и много способов методологически оформить результаты этого восприятия.

Предыдущие беседы вывели нас на размышления о Традиции, которую мы в соответствии с подходом традиционалистов, в первую очередь Рене Генона, определили как некое фундаментальное, внечеловеческое присутствие, организующее абсолютно весь человеческий фактор. Но Традиция при этом осмысливается и как некий принцип, который дан человеку и который организует его восприятие внешней реальности. Как это соотносится с такой деятельностью человеческого духа, как философия, с поиском самостоятельного ответа, самостоятельного раскрытия тайны восприятия? Для того чтобы подойти к сегодняшней теме, нужно вкратце перебрать основные пункты, на которых мы остановились в предыдущих беседах. Речь шла о том, что человек является носителем восприятия. Рождаясь и развиваясь как живое биологическое существо, он, прежде всего, обнаруживает, что ему присуще восприятие, которое он интуитивно воспринимает как нечто бессмертное, не зависящее от пространства и времени, нечто бесконечное по своей потенции. И лишь потом, сталкиваясь с уязвимостью своего биологического существа, он обнаруживает, что является заложником трагической двойственности. С одной стороны, есть восприятие, потенциал которого неограничен, которое всегда полнее, чем то, что попадает в отражающее зеркало его взгляда на реальность, с другой стороны, очевидна хрупкость этого зеркала, уязвимость этого механизма, смертность носителя восприятия. И третьим элементом является то последнее содержание восприятия, которое единственно достойно этой безграничной способности воспринимать. Мы пришли к образу, не более чем условному, в поддержку этого описания: образу неба без звезд. Небо без звезд является зримым символом той последней инстанции, на которую направлено восприятие, символом той последней реальности, которую человек стремится определить и воспринять, чтобы следующим шагом реально объявить: нет никакой разницы, нет никакой дистанции между этим бесконечным, что воспринимается, тем безграничным восприятием, в котором это бесконечное отражается, и, самое главное, тем уязвимым смертным – носителем этого восприятия. Т.е. воспринимаемое, восприятие и воспринимающий – три члена некоего единства, которое в своей реализации оказывается финальным торжеством этой способности воспринимать, этого чистого, безграничного духовного опыта, в котором устраняется всякая дистинкция, и в котором человек, ведомый этим вектором восприятия, обретает последнее высшее удовлетворение.

2. «Апейрон» греков как чувственный аналог «дао»

Вместе с тем мы отметили, что философы, которые в качестве таковых исторически проявились в Древней Элладе, обладали особой позицией в этом вопросе, и, стремясь к последнему порогу, последней инстанции, последнему горизонту восприятия, не удовлетворялись образом неба без звезд. Они отличались от всех носителей чистого созерцания тем, что искали придать этой последней воспринимаемой инстанции конкретность. Первые из философов называли то последнее всеобщее, за которым и после которого ничего нет, из которого состоит все, то водой, то воздухом, то огнем. Таким образом, они явно совершали некий парадокс. Очевидно, что видимая вода, видимый воздух, видимый огонь – это вещи конкретные, одни из многих, рядом с ними существуют не-вода, не-воздух, не-огонь. И это был вызов видимой логике, когда философы говорят: то последнее всеобщее, которое является «Все» с большой буквы – это вода (например).

Правда, здесь есть одна тонкость, на которой мы можем задержаться – это понятие «апейрон», которое мы расшифровали как огонь. «Апейрон» переводится с греческого как безграничное. В диалектике апейрона мы увидим, что это безграничное проявляется как темный жар и светлый холод, как пламя и лед, которые в своем противостоянии образуют видимый мир. Таким образом, апейрон как безграничное оказывается содержащим первоначально в себе два аспекта чистого пламени – жар и свет. Это очень важное указание, хотя оно делается в скобках по отношению к нашей основной теме. Но в последующем это указание может вдруг обернуться важным, потому что апейрон-огонь отличается от других символов безграничного, таких, как вода и воздух, тем, что огонь активно преодолевает границы, пожирает всякую конкретику. Впервые в философском поиске конкретики, в философском поиске определить бесконечное как конкретное указывается на внутреннюю несбалансированность, внутренний динамизм безграничного, на то, что безграничное не дано просто как безграничное, не положено как некий «бесконечный камень». Ведь нет, собственно, никакой разницы представления безграничного как «бесконечного камня» или как некой бесконечной субстанции типа «воды» и «воздуха». Впервые в понятии «апейрон» проявляется указание на то, что безграничное действует для того, чтобы являться безграничным. Оно действует как пламя, как отрицание, как постоянное снятие границ. И в этом действии оно дуально, оно внутренне противоречиво, оно распадается на темный жар и светлый холод. Это очень интересное замечание, потому что оно выплывет в свое время, когда мы будем вновь и вновь пытаться понять, в чем же тайна нашего соединения с той последней инстанцией, кроме которой ничего нет, соединения, происходящего в акте восприятия. Ведь в своем восприятии человек ищет именно эту последнюю инстанцию, финальную стадию реальности, то, кроме чего ничего нет.

3. Нам не уйти от парадокса: сама бесконечность противоречива

И тут возникает вопрос: как быть с тем, кто воспринимает? Как быть с самим человеком? Ведь если то, что он видит духовным взором – это небо без звезд, или апейрон в своей последней проекции, то, как быть с тем, кто воспринимает? Ведь воспринимающий стремится к восприятию этого неба без звезд, значит, он явно не-оно. Можно, конечно, сказать, что в последнем триумфе тожества всех трех элементов – воспринимаемого, восприятия и воспринимающего – утверждается финальная истина о том, что кроме этого неба без звезд нет ничего. Но ведь есть начало. Ведь в какой-то момент путь к этому тожеству начался.

Значит, есть какой-то зазор, есть существо, которое каким-то образом отличалось от итоговой бесконечности. Да, мы можем сказать, что бытие с его множественностью – звезды, камни, животные, духи, растения, различные аспекты пространственно-временных и других иномировых условий, – снимается. То, кроме чего ничего нет, то, что является первоосновой, бездной, альтернативой всем частностям, тот апейрон, тот всепожирающий огонь снимает все различия этой множественности. Но дело в том, что воспринимающий не равен и не тождествен ни одному из элементов множественности. Человек, который стремится заполнить свой духовный взор безграничностью неба без звезд – это не камень, не лиса, не куст, это нечто особое, имеющее право на такой взгляд, стоящее в центре.

Иными словами, человек не является одним из многого, потому что ничто из многого не наделено правом восприятия в подлинном смысле слова. Конечно, взаимодействие, взаиморефлекс между вещами, предметами, одушевленными и неодушевленными, есть. Лиса реагирует на зайца, куст реагирует на дождь и т.д. Но не имеет никакого отношения к чистому метафизическому созерцанию, которое не реагирует на среду, а стремится к выходу на последнее, всеобщее, тотальное Все. И, естественно, носитель такого стремления является не кустом, не лисой, ничем. Есть – он и есть – эта бесконечность. Но если эта бесконечность – это все, то откуда он? Как он-то возник внутри этой бесконечности? Значит, небо без звезд имело странным образом одну звезду, которая тем самым, получается, ограничивает эту бесконечность хотя бы в начале. А то, что потом утверждается единство этой звезды с небом без звезд – это последний шаг, который опять же не отвечает на вопрос о первом шаге. Тогда получается, что стремление к тожеству есть стремление скрыть некую проблему, существующую внутри самого бесконечного: каким образом это бесконечное через человека созерцает самое себя?

4. Профанизм как указание на «еще более глубокий» эзотеризм

Здесь мы зададимся таким вопросом. Традиция четко проводит различение между теми, кто внутри нее, и теми, кто вне. В последнем горизонте постулируется твердое обличение профанизма, указание на то, что Традиции противостоят профаны. Наиболее центральным образом тема обличения профанизма, хотя она присутствует у многих традиционалистов, актуализировалась в XX веке. Традиция получает статус школы мысли в лице традиционалистов, т.е. когда Традиция не живет сама по себе, как дыхание, а получает рационально оформленное, школьное бытие в плеяде интеллектуалов (Генон, его предшественники, его ученики). В этой школе тема профанизма была сформулирована очень четко. Современное западное общество, говорят нам традиционалисты XX века, это общество профаническое, условия для проявления, существования Традиции в нем крайне тяжелы и все практически направлено на то, чтобы свести ее на нет. Профанизм пронизывает все. И профанизм есть человеческий фактор, то есть такое состояние, когда человек черпает свои представления о мире из своих человеческих возможностей и опирается на авторитет тех компонентов, из которых он тварным образом сделан. Его тело, органы чувств, психика, настроение, его ratio, его способность к дискурсивному мышлению, сопоставлению, анализу – эти компоненты сами по себе оказываются чистым продуктом профанизма.

Что такое профан этимологически? Это тот, кто стоит вне храма. Профан – вне мистерии, вне литургии, вне некоего тайного свершения. Если посмотрим на истоки этой интуиции носителей Традиции (потому что сами профаны, естественно, не склонны себя таким образом воспринимать), то мы увидим, что профаны, человеческий фактор – это то, что лежит вне вектора последнего восприятия, вне стремления к абсолютному тожеству и единству воспринимаемого, восприятия и воспринимающего.