Последний взгляд Марены

А потом она закрывала глаза и сливалась с березой: тело ее врастало в белый ствол, руки становились ветвями, волосы – свежей зеленой листвой, вместо крови по жилам струился березовый сок, который после голодной зимы лечит от всех весенних хворей, а ноги уходили в неизведанные глуби земли и оттуда питались невероятной силой. Само существо ее вдруг начинало течь в разных направлениях: и вверх, и вниз, границы тела исчезали, растворялись, дух свободно растекался по Всемирью… Внизу лежала тьма, но она не пугала, казалась чем-то родным, теплым, а главное, могучим, питающим; наверху сиял свет, и ее неудержимо тянуло к нему. Там пылал жар, небесный огонь, к которому ее томительно влекло; опираясь на нижнюю тьму, она стремилась к небесному свету, тянулась, напрягая все свои новые силы, росла снизу вверх, будто мировое дерево… Но что-то не пускало ее, чего-то не хватало, и это наполняло досадой. Однако даже к этой досаде примешивался некий задор, ожидание, надежда: пусть не сегодня, пусть чуть позже, но она дотянется, достанет, и тогда…

Что тогда будет, Младина не знала, но, в конце концов открыв глаза, сама себя не узнавала и не понимала. Очнувшись, она в изнеможении падала на прохладную весеннюю землю, едва прикрытую первой травой. Эти полеты утомляли и одновременно наполняли мощью; можно сказать, что ей не хватало сил, чтобы вместить и вынести свои новые силы. Ее одевало то жаром, то ознобом, давила усталость и притом возбуждение, и она уже другими, обычными человеческими глазами смотрела в небо, пытаясь понять, что же так тянет ее туда. Казалось, там, за облаками, ждет ее кто-то, с кем она очень хочет свидеться, невыносимо хочет. И он придет. Все существо ее томилось ожиданием встречи, но она понятия не имела, кто же это должен быть.

И собственное тело казалось ей чужим, слишком маленьким, слишком тесным. Ее считали красивой, хотя на родную сестру Веснояру Младина совершенно не походила: невысокая, даже ниже среднего женского роста, с чертами скорее милыми, чем правильными. Мягкий и немного вздернутый нос, алые губы, голубые глаза, темные брови притягивали взгляд, делали лицо ярким и привлекательным. Русые волосы, густые, падающие красивыми волнами, точно у русалки, румянец, гибкость и ловкость, ощущение здоровья и изобилия жизненных сил, которыми дышал весь ее облик, и правда делали ее весьма завидной невестой, а налитая пышная грудь и довольно широкие бедра обещали плодовитую мать. Девушка смелая и бойкая, Младина мало в чем отставала от Веснояры. У нее была привычка смотреть исподлобья, отчего у нее делался мрачный вид, но стоило ей улыбнуться, как ощущение мрачности сменялось задором и весельем.

О празднике Ярилы Молодого Младина думала с надеждой. Кроме прочего, в этот день Велес замыкает пасть лесным волкам, запрещая им трогать людей и скот, а «зимние волки» возвращаются к своим родам. Младине нравился Вышезар, сын Красинега, самый видный из леденических парней, да и среди его братьев было на кого посмотреть. Может быть, когда она увидит их, у ее томления появится ясная причина и цель?

– И как ты, Младинка, не боишься одна в лес ходить? – как-то по возвращении сказала ей бабка Лебедица. – Вон чего люди рассказывают, и дома сидя страху натерпишься!

– Это про оборотня, да? – подхватила Домашка.

– Какого оборотня?

– А ты и не слышала! – Сестра округлила глаза. – По всей волости уже разговор идет. Оборотень у нас объявился по весне ужасный!

– Никто не появился! – возразила Муравица. – Не болтайте зря, беду накличете.

– Но Угляна же сказала…

– Угляна сказала, что колдун объявился новый! – вставила Кукушка, третья сноха, жена Путимова брата Еловца. – Такой сильный волхвит, что все духи живые и мертвые ему повинуются! Береза срубленная с Углянкой не захотела говорить, а пообещала ему одному все дело раскрыть!

– Откуда же он взялся? – изумилась Младина.

– Пришел из лесов дремучих!

– Зачем?

– А кто же его знает? Сотворит, люди говорят, великие чудеса, только неведомо, на добро они нам будут или на худо.

– Оборотень это! – твердила бабка Лебедица. – А вы не знаете, так и не говорите! Откуда тут взяться волхвиту чужому?

– А оборотню откуда взяться?

– А вот есть откуда! Князь Волков, над всеми волками старший, зимой по лесу белым волком бегает, а на лето из лесов выходит человеком. Это он и есть! В наших краях он объявился, тут будет лето летовать.

– Это не Князь Волков! – заслышав бабий разговор, рядом остановился дядька Бродила. – Это Одинец, самый старший над всеми «зимними волками», что и летом в лесу живет. Он людей в волков одним взглядом обращать может!

– Ну вот. А я про что говорю! Не ходите, девки, в лес, а то повстречаете его, в волчиц превратитесь, будете потом волчат рожать всю жизнь!

– Да откуда это все взялось? – недоумевала Младина, устрашенная и запутанная этими противоречивыми слухами.

– Так Углянка же сказала! И сорок человек слышали, что Хотиловичи наши, что Леденичи, любой подтвердит!

Оборотень, белый Князь Волков, волхвит какой-то неведомый, Одинец… Как ни пугающе это все звучало, Младина почему-то не верила, что эти ужасы ей угрожают и что неведомое чудовище может поджидать в хорошо знакомой роще.

И там, в день первой весенней грозы, ее поджидала совсем иная встреча. Стоя возле березы и погружаясь мысленно в неоглядную тьму под тонкой коркой земли, Младина вдруг подняла веки – словно некое другое существо проснулось в ней и пожелало выглянуть в белый свет. Березовая роща перед ее глазами подернулась сероватой дымкой, более тонкой и прозрачной, но при этом более осязаемой, чем обычный древесный дым. Каждый предмет – деревья, пни, поваленные стволы, кусты, муравьиные кучи, ветки, коряги – стал прозрачным, в нем обнаружилась внутренняя суть, его дух. Но часть предметов была закрыта для Младины, а часть мерцала призрачным голубоватым светом, и эти вещи она видела насквозь. Она еще не поняла, что видит именно мертвые вещи – поваленные стволы, пни от срубленных деревьев, сухие сучья, – но осознала, что может говорить с этим мерцающим голубоватым огоньком внутри них. Мертвый дух срубленной березы… говорить… разве это трудно? Это очень легко… Она бросила мысленный взгляд через рощу и ухватила мерцающий огонек где-то вдали; даже не успела задуматься о том, что нужные ей березы росли за целый день пути отсюда и увидеть их, да еще через лес, никак невозможно. Мысленно она потянулась к ним, уже почти коснулась…

И вдруг мощный удар потряс все ее существо, так что Младина разом очнулась и пришла в себя. Хорошо, что успела уцепиться обеими руками за ствол березы, иначе могла бы не устоять на ногах. Серая дымка исчезла, деревья приняли обычный вид, но перед глазами все плыло, мерцали белые и голубые огоньки, будто звезды, прячущиеся в листве и дразнящие. Снова привыкая к маленькому и тесному телу, она подняла голову. Сильные порывы ветра раскачивали верхушки берез, по небу быстро тянулись темно-серые облака, и за ними ощущалось какое-то мощное движение. Да, с утра погода портилась, говорили, что будет дождь.

Не просто дождь – гроза! Буря, первая буря этой весны! Младина вдруг поняла это так ясно, словно у нее на глазах Перун седлал своего вороного коня-тучу. В груди вспыхнуло ликование, будто она дождалась того, к чему стремилась все это время. Крепче держась за березу, словно порывы ветра могли унести ее, она вглядывалась в небо и ждала.

И порывы ветра, точно отвечая ее нетерпению, стремительно усилились. Шум оглушал, гибкие стволы берез гнулись чуть ли не до земли, хлестали ветвями траву и друг друга, как в драке. Хорошо, что береза, под которой притаилась Младина, была довольно толстой и прикрывала ее. Платок свалился с головы на шею, ветер трепал и рвал косу Младины, как ветви вокруг, однако посреди этого сражения стихий ее наполнял не страх, а, наоборот, задор и ликование. Что-то огромное, мощное, источающее жар приближалось исполинскими шагами. Колебались облака, прогибаясь под тяжелой поступью…

– Где же ты?! – вдруг вырвалось у Младины.

Это подало голос то, что давно зрело в ней, и у слабой человеческой оболочки больше не было сил удержать это нечто внутри.

– Я жду тебя! – кричала она, глядя вверх сквозь пляшущие ветви. – Я давно жду тебя, появись же наконец! Приди, Перун! Приди!

Она сама оглохла от своего отчаянного вопля, так ладно вливавшегося в шум ветра и ветвей, будто все они тысячей голосов подхватывают и усиливают ее призыв.

И вот призываемый откликнулся: в гуще темных туч сверкнула золотая молния, словно скользнул между ними Огненный Змей. Потряс небеса громовой удар. И Младина увидела лицо: сияющее, как солнце, одетое живым пламенем волос и бороды, оно заполонило чуть ли не полнеба и смотрело на нее сверху…

Грохнуло еще раз, опять небесное пламя опалило и согрело Младину, и впервые она ощутила облегчение, будто с души и тела упал тяжкий груз. Чьей души? Чьего тела? Кем она была сейчас?

Хлынул дождь, холодные капли застучали по кронам берез, быстро просочились сквозь не густую еще весеннюю листву, полились на лицо и руки Младины, остужая горячую кожу. Прижавшись к березе, она застыла с закрытыми глазами, стараясь перевести дух. Внутри ее словно передвигались горы; там бродили какие-то огромные силы, стараясь уместиться и устроиться, приспособиться к своему новому обиталищу и приспособить его к себе. Сама себе она казалась то маленькой, слабой, хрупкой, как крылатое семечко березы, а то огромной и могучей, как сама земля. Под ногами зияла черная бездна, и она стояла по колено в этой бездне, но одновременно ее крошечные ноги в старых черевьях покоились на тонюсенькой корочке почвы, покрытой прошлогодней и новой травой вперемежку. Толстая береза, на которую Младина опиралась, казалась жалкой былинкой, и удивительно, как она не ломалась под этой огромной тяжестью. Все кружилось, все плыло.

Прямо перед ней лежал ствол сломанной березы с еще свежими мокрыми листьями; ее сломало во время бури, но Младина не слышала треска и шума, не заметила падения дерева, которое рухнуло в нескольких шагах от нее.

И рядом со стволом кто-то стоял. Младина вздрогнула поначалу от неожиданности, потом в голове будто что-то передвинулось, и все стало ясно. Перед ней, грустный и поникший, стоял дух сломанной березы.

– Погубил меня Перун-батюшка, затоптал, по первости погулять выйдя, – долетел до сознания жалобный и горестный вздох. – Не красоваться мне больше листвой зеленой, не плясать в кругу сестер моих, не украшаться венками. Стоптал Конь-Огонь мое тело белое, рухнули мои косынькие зеленые на траву-мураву, прилегли к матери сырой земле. Прими меня, матушка, в руки твои, во власть твою отдаюсь отныне…

– Приди, – равнодушно сказал кто-то внутри Младины, и она, повинуясь чужой воле, протянула руку.

Светлое облачко подалось к ней, втянулось в пальцы, скользнуло по жилам в ноги, а из них – в землю и в ту темную глубину, не встречая ни малейших препятствий. Младина откуда-то знала, что нужно делать, хотя делать ей, собственно, ничего не пришлось. Все свершилось как-то само собой. Лишь легкая прохлада пробежала по жилам, и вот уж Младина со страхом смотрит на упавший ствол: ведь ее могло придавить насмерть или покалечить, пока она стояла тут и грезила.

– Что со мной такое? – вслух спросила она. С трудом оторвалась от березы, будто срослась с ней за это время, и села на свежий ствол возле самого слома, где не было ветвей. – С ума я схожу, что ли? Что я тут делаю?

Она огляделась, надеясь, что кто-то даст ей ответ. Березы, земля, трава, кусты, бурелом – все как было всегда, она с трудом вспоминала, что видела это все как-то иначе, даже говорила с кем-то… или пыталась говорить… или нечто говорило с ней. Не удавалось вытащить из памяти, как ее зовут и из какого она рода. Но те ощущения черной бездны и огромной силы тоже помнились очень смутно, как нечто чужое и отдаленное.

– Младинка! – раздалось вдруг среди деревьев, и она вскинула голову.

Накатило облегчение. Младина – вот как ее зовут. А этот рослый человек с золотистой бородой, в «серяке», как называют свиту из серого сукна, – ее родной отец, Путим Леженевич из рода Заломичей.

– Мать послала искать тебя, – говорил он, приближаясь к девушке. – Ты чего сидишь-то? Промокла вся! – Путим с облегчением обнял дочь. – Чего домой не идешь?

– Я… грозы забоялась.

С трудом Младина нашла хоть какой-то ответ, но ей стало легче, когда она ощутила рядом хорошо знакомого человека и почувствовала его тепло. Вернулись обычные ощущения человеческого тела, она осознала, что устала и сильно озябла в мокрой одежде: даже суконную свиту дождем пробило насквозь, хотя обычно она не скоро промокает.

– Как буря разыгралась, мне страшно через рощу идти стало, я тут, у березки, приладилась, думаю, авось ее не сломит и меня убережет.

– А мать хватилась: все дома, а тебя нет, Ярко видел, как ты к роще пошла, ну, она и всполошилась, как бы тебя деревом не придавило. Аж во дворе слышно было, какой тут треск стоял.

– Да, повалило… вон. – Младина показала на свежесломанную березу.

– А еще бабы болтают про оборотня какого-то.

– Нет тут никакого оборотня! – вырвалось у Младины.

Почему-то она не сомневалась, что почуяла бы такое диво даже издали.

– И я думаю, что нет, но бабам разве втолкуешь? – кивнул отец. – Им бы только языками трепать, страху на себя нагонять, будто других забот не хватает. Еще непонятно, что с жарынью той будет, а им подавай оборотня!

Они пошли домой, однако Младина чувствовала себя странно: родное тело сидело на ней неловко, словно чужая одежда. Даже собственное имя, о котором ей напомнил отец, казалось странным.

– Батя, а почему меня так назвали? – вдруг спросила она уже возле опушки. – Я не слыхала никогда, разве у нас кого-то из бабок звали Младиной?

– Н-нет, никого. – Путим ответил с запинкой, нахмурился, словно сам удивился.

– Значит, я в роду первая Младина?

– Выходит, так…

– Кто же меня так назвал?

– Углянка, – усмехнулся Путим. – Она сказала, что имя тебе будет Младина. Ну, мы и согласились. Хорошее имя. Тогда как раз молодильник-трава цвела повсюду… Как сейчас вот.

Он кивнул на белые цветы, в ряд, будто ожерелье на нитке, висящие на тоненьком выгнутом стебельке. На полянах их в эту пору росло множество – точно градом посыпало. В воздухе носился чарующий запах, сладкий и свежий.

– Но почему… – начала Младина и запнулась.

Она хотела спросить, почему это имя ей выбирала волхвита, а не Путим, Лежень или бабка Лебедица. Угляна тоже им родня, но не настолько близкая…

– Да очень просто! По весне у матери дети родились, что ни весна, то родины. Старшая вслед за велик-днем Ярилы Молодого явилась – вот и Веснояра. Третья в капельник, потому Капелица, четвертая, когда трава первая полезла, вот и Травушка. А ты в пору, когда молодильник цвел, потому и Младина. Вот и вся мудрость!

Путим потрепал дочь по плечу, смеясь над ее хмурым лицом, и Младина попыталась улыбнуться. В самом деле, все очень просто.

И все-таки даже отцу она не могла рассказать, что с ней творится, попросить совета. Она доверяла ему, почитала и любила, верила, что отец убережет ее от любых бед, но при мысли о том, чтобы с ним поговорить о минувшем, в голове становилось пусто, забывались разом все слова. Как об этом говорить? Нет таких слов!

И чем ближе они подходили к дому, тем яснее ей становилось: об этом лучше молчать. Пойдет слух, что ей духи являются – замуж никто не возьмет, все сторониться будут, как Угляны. Останется в лес идти…

* * *

На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. В дальней глуши по кругу стояли четыре избы, а между ними оставалась довольно широкая поляна, посередине которой на толстом колу возвышался волчий череп. Возле него стояла рогатина на толстом древке.

Перед идолом ждало некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытое волчьей шкурой, с личиной из высушенной звериной морды, закрывающей лицо. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего, сегодня возвращались в человеческий мир – кто-то на полгода, до новой зимы, а кто-то навсегда. Те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще недостаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.

– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил волк, когда все собрались вокруг идола. По голосу, глухо звучавшему из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!

Он обвязал веревкой челюсть волчьего черепа на колу, завязал хитрый узел.

– А вы, волки лесные, сыны мои серые, отправляйтесь к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.

– Отпускаешь ли? – спросил один из «молодых волков», в такой же волчьей шкуре.

– Ступайте своей дорогой!

– Спасибо, отец Одинец! – парень поклонился. – Целую зиму ты нас кормил, поил, уму-разуму учил. Теперь прощай до новой зимы, до первого снега!

– Велес в добрый путь!

Все разом поклонились Одинцу и кинулись по избам, чтобы почти сразу показаться вновь наружу, уже с заплечными мешками и коробами. Двое волокли привязанную к жерди тушу косули – добыли вчера и хранили в холодке, обернутую в стебли первой молодой крапивы.

– Добрый путь!

– И тебе подобру оставаться, батюшка!

Еще раз поклонившись на прощание, волки вслед за своим молодым вожаком потянулись по тропинке прочь от заимки. Старый вожак молча смотрел им вслед, опираясь на рогатину. Под волчьей личиной не видно было его глаз, только седоватая борода слегка виднелась снизу. На руке, державшей рогатину, не хватало двух пальцев, а двигался он, заметно припадая на правую ногу. Вот уже много лет – не считал сколько – он провожал по весне парней и подростков, иные из которых были сыновьями его собственных прежних товарищей и ровесников. Иногда их уходило меньше, чем пришло – и в этот раз тоже. Но ему самому не суждено последовать за уходящими – он навек покинул мир людей. Эти, молодые, сегодня вспомнят свои человеческие имена, и лишь ему никогда больше не суждено услышать имя, которым кликали его по ту сторону леса. Да и что вспоминать имя покойника – того человека больше нет.

* * *

Ближе к полудню волхвита Угляна разобрала вдали за деревьями первые отзвуки волчьего воя. Она вышла и встала, прислушиваясь, перед дверью избушки – старой, покосившейся, с заросшей кустами дерновой крышей. Двадцать лет назад здесь жил ведун Паморок, перед ним – его наставник Хитрован, перед ним, как говорили, голядская ведунья, которую звали Рагана – в те времена в округе обитало немало голядских родов. От голяди остался обложенный камнем очаг посреди пола, хотя еще Хитрован сложил в углу обычную для славян печку. Но очаг не тронул: под ним сидели духи, те самые незримые помощники и слуги, которых жившие здесь ведуны по наследству передавали друг другу, да и сами прежние хозяева ведовской избы. По старому-престарому, всеми прочими давно забытому обычаю прах умерших ведунов, собранный с крады, погребали в их прежнем доме, под очагом. Там, под черной землей, перемешанной с золой, зарыты в широкогорлых горшочках обгоревшие кости Хитрована, Раганы и ее предшественников, которых Угляна подкармливала в дни поминания мертвых. Через несколько лет очаг станет могилой и для нее.

Вот только Паморока там нет. Угляна знала почему.

Минувшей ночью она не спала. Начиналась вешняя Дедова седмица, когда в земле просыпаются мертвые и их полагается угощать. Накануне Угляна, как и каждая хозяйка у себя в избе, ставила поминальные кушанья на камни очага, призывая их – Рагану, Хитрована и прочих, чьи имена узнала от самих духов. Они не причиняли ей вреда и не сердились, что возле их старого очага теперь хозяйничает дочь племени криевсов – ведь кто-то должен их кормить. Часть от каждого блюда – каши, блинов, яичницы – Угляна отнесла к реке и там опустила в воду, шепча напутствие и пожелание. Ах, как не хотелось ей этого делать! Каждую весну, вот уже лет двадцать или около того, она через силу заставляла сама себя выполнить обряд. Но иначе нельзя: не принесешь блинов и каши – мертвый сам найдет себе пищи…

Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью и возле оконца темнел целый ворох трав: прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная холодом в жилах, когда на дверь снаружи обрушился первый тяжелый удар.

– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, глухой голос.

Он звучал полуразборчиво, будто рот говорившего набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, словно груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет.

– Отвори…

Стиснув сложенные на коленях руки, хозяйка молчала.

– Отвори, Угляна! – позвал снова голос снаружи. – Я знаю, здесь ты. Где тебе еще быть? Впусти меня. Я ведь муж твой. Это мой дом. Я вернулся. Отвори!

Угляну все сильнее била дрожь. Она до боли сжимала пальцы, потом обхватила себя за плечи, как от холода, нагнулась к коленям. Изо всех сил она пыталась усидеть на месте. И ясно ощущала, как чужая внешняя сила проникает в нее, пытается овладеть телом и сознанием, заставить встать… пойти к двери… убрать чертополох, полынь и прочие травы… А засов на двери ночной гость и сам выломает. Ибо не засов, а именно травы, невыносимые для мертвых, служили ему преградой, да еще заговор, который она читала над каждым стебельком.

Другая женщина давно впустила бы его… еще лет пятнадцать назад впустила бы, когда Угляна только поселилась в этой избе, изгнанная родичами умершего Хотилы. Она не обиделась: они поступили правильно. Уже тогда, когда присутствие мужа перестало ее защищать, мертвец потянулся к ней, и не вышло бы ничего хорошего, если бы он приходил искать ее в весь, где и без нее полно людей. Но Та Сторона, на которой Угляна когда-то прожила пять лет, наделила ее силами, которые сейчас помогали ей выстоять.

Не отрывая глаз от огня, она шептала заговор, а когда становилось совсем невмочь, подносила оцепеневшую руку к огню, и боль отрезвляла ее, разрывала оковы ледяных чар.

– Впусти меня, ладушка моя ненаглядная! – умолял голос из темноты. – Холоден дом мой ныне, не живется мне там! Ведь здесь мы вместе с тобой жили, у этого огня грелись, за этим столом сидели, и все у нас было ладно! Я ли тебя не берег, не ласкал! Забыла меня, лебедушка моя белая! Почему отвернулась, горлинка моя сизая? Разве весело тебе одной – люди тебя сторонятся, родной сын забросил! Впусти меня, снова будем вдвоем жить, все у нас хорошо пойдет!

Угляна молчала, вцепившись в край лавки побелевшими пальцами. От звуков этого голоса на нее всегда сначала накатывала тоска, потом давящая усталость, потом начинало мутить, и что-то будто душило ее изнутри, так что все тело, каждую жилочку и косточку наполняла томительная тяжесть. Будто не хватает воздуха, словно тесно в собственном теле, как в крепких путах, отчего хотелось рваться, биться и кричать, бежать отсюда прочь, лишь бы это поскорее кончилось. Такое же чувство она испытывала возле Паморока и раньше, пока он еще был жив. Но теперь, когда он уже около двадцати лет ходил в мертвецах, это стало нестерпимым.

– Отвори! – Голос окреп и налился угрозой. – Все равно войду! Засов выломаю, избу по бревнышку размечу! – И что-то тяжелое ударилось в дверь, которая вдруг стала казаться очень тонкой и непрочной. – Доберусь до тебя! Найду, шею сверну, кровь выпью, косточки сгрызу! Ты моя! Моя!

Звериный рев сотрясал избушку от нижних венцов до крыши, и в нем слышался ненасытимый, дикий голод самой бездны. Бездна навалилась на Угляну, в глазах потемнело, в ушах поднялся шум, и она упала на пол лицом вниз, безотчетно прикрывая голову.

А когда очнулась, огонь в очаге давно погас, изба остыла, близилось утро. Но она была жива, хоть и изнурена ночной битвой. Ночной гость не сумел войти. Опять не сумел. И каждый раз ей казалось, что этот раз – последний, что на будущую весну или осень он непременно ворвется и погубит ее окончательно. И еще через год они уже вместе придут к порогу живых и будут рваться, требуя, чтобы их впустили…