Девятая квартира в антресолях

Однажды, возвращаясь во время страды из Нижнего в Луговое, Андрей увидел идущую перед ним по пыльной дороге крепенькую босую молодку. Шла она, видимо от самого города, твердым не устающим шагом, с узелком, и перекинутыми через плечо ботиночками. Он, объехав ее на повозке, обернулся и притормозил, узнавая:

– Никак, Наташа? Наша?

– Ваша Наташа! – серьезно и обстоятельно стала отвечать она. – Дочка Егора Строгова. Папаша зимой помер, а мы с мамкой на фабрике все работали. А на троицу и она померла. А я вот не могу там, в городе, одна. Иду вот, да в ноги Вашей матушке брошусь. Пусть не гонит. Я хоть в поле могу, хоть по двору, а хоть и в мастерские Ваши, как скажете! Хоть кем научусь. Но только в город больше не вернусь.

Андрей усадил ее в коляску «рядом с собой, как ровню» и сам привез к матери. Та подумала, подумала: «Эх, Наташенька, а где ж ты одна жить-то станешь!», и оставила девушку при себе, в доме. С того дня, иначе как «благодетель» Наташа Строгова своего молодого барина и не называла. Многие в округе, прослышав, что «… а барин-то наш – в крестьянскую девку Наташку втрескался!», приходили к центральной усадьбе полюбопытствовать. Водворение в это же время в доме молодой женщины со схожим именем давало целый простор для ошибок и кривотолков, и Наташе, живущей при барыне, часто приходилось повторять праздным зевакам: «Не она я! Та Гавриловна, а я – Егоровна». Так оно смолоду к ней и прижилось.

А любовь к той, другой Наташе всё никак не разрешалась! Матери Андрея может и не нравилось, что выбор его пал на мужицкую дочь, но будучи мудрой женщиной и любящей матерью, она решила выждать и в душевную смуту сына не встревать. Тем более – он уже далеко не мальчик, и сколько ж можно ждать несбыточного счастья? Пусть будет, как Бог даст.

Между друзьями их симпатия к одной и той же барышне тоже пока особых бед не наделала, потому, что оба были люди прямые, хитрить за спиной не умели, и считали такое ниже своего достоинства. Оба ухаживали за ней открыто, гулять везде ходили втроем. Дорогие подарки она ни у одного не брала вовсе, а знаки внимания принимала ровно и явно никаких предпочтений не выказывала. Все так и тянулось, пока однажды Антон не сказал в сердцах: «Андрей, пойдем к ней и спросим прямо! А то, упаси Бог, так молчим, молчим, а потом возьмем, да и прирежем друг друга. Давай от греха подальше, а к правде поближе. Но только – как она скажет, так тому и быть. А второй сразу сердце в кулак. Навсегда! Пойдёт такой уговор?» И вместе они пошли за Наташиным решением. Она обещала ответить на следующий день – кому из двоих засылать сватов, всю ночь проревела, а назавтра дала согласие Антону. Осенью сыграли свадьбу. Господский подарок был щедр – на Кузяева переписали все права на производства, а со временем он выкупил и землю под них.

Примерно через год после женитьбы, как-то под вечер, Антон прискакал к усадьбе верхом и вызвал Андрея во двор для разговора: «Уезжай, Андрей. Уезжай отсюда куда угодно. Не мотай ты нам всем душу. Всё у нас с ней хорошо, да по ночам слышу, как иногда плачет. Не будет моя жена ни по кому страдать! Уезжай, добром прошу. У нас сын будет!» И Андрей уехал за границу. На долгие годы. Жил какое-то время в Англии, после в землях Австрии и Германии. Интересовался там производствами режущих изделий, медицинских и чертежных инструментов, временами учился, постоянных привязанностей не завёл, много ездил. Когда в России ввели всесословную воинскую повинность, он собрался было возвращаться, да как раз возраст его вышел и в военную службу он так и не поступил.

Будучи уже зрелым мужчиной, он отдыхал на водах и сидя как-то летним вечером за столиком во дворе своей гостиницы, распечатывал пришедшую еще днем почту. Среди нескольких деловых посланий он обнаружил письмо от матушки, которая с прискорбием сообщала ему о кончине отца и не настойчиво, но со скрытой в каждой строчке надеждой, просила его о возвращении. В это время из открытого рядом окна полились чудесные звуки рояля, так в эту минуту созвучные его тоске по дому и скорби по батюшке, что он поднялся и пошел на их зов. В полутьме зала за инструментом сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была бледна, одета во что-то воздушно-белое и показалась ему в тот момент одним из тех бесплотных существ, которые существуют только в сказаниях народов стран холодных, северных или в воображении поэтов.

Позже он познакомился и с привезшим ее сюда для поправления здоровья дядюшкой, и с ней самой, и влюбился. Влюбился сразу, безоговорочно и, видимо, навсегда. Елена. Его Елена Прекрасная была послана ему судьбой за все долгие годы ожидания и одиночества. Их с дядюшкой вояж подходил к концу и в следующем месяце они намерены были возвратиться в Россию. Андрей Григорьевич объяснился с Еленой, уехал к матери и та, уже не ожидая такой радости на самой старости лет, дала им свое благословение. Андрей направлялся в город, куда должен был прибыть пароход с его невестой, когда по дороге его коляска встретилась с той, в которой ехала Наташа. Они остановились.

***

Эх, дороги, дороги! Да где ж еще случаться судьбоносным встречам! Наталья Кузяева с годами чуть располнела, но сохранила ту мягкость черт и внутренний свет, который так волновал душу Андрея в молодости. Она вглядывалась в его лицо, то ли с некоторым опасением, то ли с неизвестной надеждой. Увидев что-то для себя важное, она выдохнула: «Ты вернулся!». Андрей Григорьевич вслушивался в свое нутро и не мог там различить ничего, кроме спокойной и искренней радости от встречи. Они проговорили наверно с час! В конце она совсем по-простому спросила: «Никакой обиды не держишь?». Он улыбнулся и покачал головой: «Что ты! Я сейчас так счастлив, как будто, наконец, меня собрали воедино из разрезанных частей картинки. Никакого зла нет и быть не может. А как у Антона дела?» Она погладила себя по животу и ответила: «А мы опять сына ждем! Будешь ему крестным?» И они разъехались в разные стороны с тихим чувством счастья внутри, что теперь вот уж точно – друзья. Навсегда.

На этом месте хочется остановить рассказ, пока так все хорошо и безмятежно, как редко случается в жизни. Но долго так не бывает. Жизнь не останавливалась, а шла дальше. У Натальи и Антона родился второй сын, Митя. Крестным Андрей так и не стал, был в отъезде после своей свадьбы, пришлось Кузяевым обойтись без него. Но душевное предложение родителей Полетаев помнил всегда, и о мальчике заботился, как о родном. А через три года родилась Лиза. Когда ей исполнилось шесть лет, умерла ее бабушка, мать Андрея. А Лизина мама, по всей вероятности, уже тогда была охвачена сгубившей ее через несколько лет болезнью, но в детстве подобного не замечаешь.

Когда дочери исполнилось десять, родители решили отдать ее в Институт с постоянным пансионом, а все силы уделить лечению Елены. Но дальше началась полоса несчастий. Вылечить Лизину маму так и не удалось, Андрей снова остался один. Верная Егоровна сопровождала его повсюду – и в городе, и в Луговом. А Лиговское-Дальнее к тому времени пришлось продать. Будучи почти ровесницей своему «благодетелю», и даже чуть младше него, Егоровна, возраст которой с определенного момента вообще перестал играть хоть какую-то роль, взяла на себя все домашние заботы и опекала Андрея Григорьевича как ангел-хранитель или как мать-наседка. А спустя два года, ранней весной, по крепкому еще льду перевозя через Оку заготовки для мастерских, мгновенно, вместе с возом ушли под воду Антон и Володя Кузяевы. Вдова осталась с подростком-сыном на руках и всем мужниным производством на шее.

Андрею Григорьевичу Полетаеву пришлось снова вспомнить все свои прошлые знания, навыки и взять заботы на себя. Формально все принадлежало вдове, но ясно было, что дела она вести не сможет, и было решено привлечь несколько надежных и заинтересованных людей, имеющих вес в городе. Принять участие в судьбе вдовы согласились еще один помещик, такой же, как Полетаев, городской урядник и заводчик Савва Мимозов, одно упоминание имени которого давало вновь созданному Товариществу вес в деловом сообществе и право на существование. Но Савва на собрании пайщиков честно признал, что уделять много внимания этому проекту не сможет, что финансово, если надо поддержит, но основные его интересы в заводе, производящем паровые машины для реки и железной дороги, и от присвоения своей фамилии всему предприятию скромно отказался. Выбрали председателя, им, конечно же, оказался Андрей Григорьевич, его имя и дали вновь образованному Товариществу.

«Товарищество Полетаева» за прошедшие годы набрало вес, и становилось известным уже под новым именем. Помня свой европейский вояж, Андрей Григорьевич стал расширять такие направления деятельности, как изготовление чертежных и хирургических инструментов. Он много повидал образцов, признанных в мире за эталоны, но ему очень хотелось улучшить качество именно российской продукции, учесть веяния времени, чтобы отечественные инструменты ни в чем не уступали, а может быть и превосходили изделия зарубежных корифеев. К тому же немалой важности был для него вопрос их стоимости, чтобы доступны оставались они любой, даже самой бедненькой сельской больничке. Он вел обширную переписку с хирургическим и акушерским сообществом, и, понимая, что главное в развитии – это материал и обработка, стал вкладываться в исследования сплавов, стали и в разработку новых станков.

Пустить на это самовольно все средства Товарищества он не имел права, а пайщики в успех отечественного инструментария верили слабо. У всех были заботы и семьи, и их устраивала пусть небольшая, но стабильная прибыль. Андрей Григорьевич сам в свое время настоял, чтобы Митя получил образование. И Лизин Институт надо было оплачивать. Траты других родителей тоже были понятны и оправданы. Никто рисковать не хотел, и Полетаев, заложив свое собственное имение, взял все расходы по исследованиям и разработкам на себя, о чем и рассказывал этой долгой ночью своей повзрослевшей дочери, сидя за самоваром.

– А дядя Савва, что, тоже отказался участвовать? – спросила Лиза.

– Нет, он внес пятую часть. Нас пятеро, все честно. Если бы каждый из пайщиков так сделал, то проблемы почти что не было. Но рисковать долей Натальи Гавриловны я сам не посмел. А четыре пятых – это для нас очень большая сумма, Лиза. Да и та рассчитывалась прошлой весной, а за год траты возросли непредсказуемо. Но я даже докладывать им не стал, что толку? Так что дела наши плохи, дочка. Ты взрослая, я не желаю меж нами недоговоренностей. Хотел завтра все сказать, да ты уж сама, видно, догадалась.

– А Луговое, папа? – Лизе перехватило горло.

– Луговое стоит, что ему станется. А если ты про Полетаево, то оно не наше больше, дочка. Процентов я заплатить не смог, не говоря уже о страховке и услугах банка. В принципе, у меня рассрочка была на 66 лет, но… Проценты ж росли, лучше сразу. Откуда вдруг что возьмется? Так что с особняком простился. Вырученными средствами расплатился по долгам. Банк забрал под свою опеку и дома, и земли. На торги пока ничего не выставлено, но время-то идет… Большой дом заколоченный стоит, я его обхожу кругом иногда, если в усадьбу заезжаю… Это, когда в мастерские еду. А с управляющим, вот, повезло! Я ж все равно жалование ему платить больше не мог, а тут с банком договорились – они его к себе на работу взяли. Так что он же теперь от них там смотрителем служит и с правом проживания с семьей. В том доме, где они и жили! Так что хоть у кого-то все хорошо.

– И этот дом тоже? – спросила Лиза, уже взяв себя в руки.

– Пока наш, но заложен, – Полетаев поднял подбородок выше и попробовал взбодриться. – А с Выставкой этой повезло тоже! Мы же живем в районе – только реку переехать. Удобно! Нынче в город много разного народу прикатило, так что оба этажа и второй флигель сданы гостям. Это нам поможет лето продержаться, а там, глядишь, и новые подряды заключим. Выставка же только начинается. На нее все надежды!

– Да, я знаю – в Институте тоже спальни гостям готовят. – И, вспомнив Институт, и последние дни в нем, Лиза с изумлением спросила, – Папа! А платье-то? Сколько ж ты за него отдал?! Зачем оно мне тогда? Давай продадим.

– Нет, Лиза! – твердо сказал отец, – Платье останется у тебя.

– Но папа! Я ж его надеть не смогу, всё буду думать, сколько мы на него прожить сможем. Я, папа, арифметику не зря же учила.

– Ох, дочка. А арифметика-то такая, что это Савва тебе из Москвы привез… Да слово с меня взял, что не скажу! Так-то.

Лиза утихла, помешала ложечкой в чашке, поняла, что платье останется у нее и улыбнулась:

– Он хороший! Я люблю его.

***

На следующий день, конечно же, никто на трамвае кататься не пошел. Лиза, заснувшая только, когда уже совсем рассвело, впервые за долгие годы спала столько, сколько сама хотела. Ее никто не будил словами: «Медам, пора вставать!» и она, проснувшись от яркого солнца в окне и от звуков отъезжающих повозок во дворе, еще немного позволила себе понежиться на мягких высоких подушках. Умывшись, Лиза вышла в столовую, но оказалось, что папа уехал по делам в город. Она отказалась обедать без него, а только попила молока и они с Егоровной занялись ее гардеробом. Среди дня посыльный принес сверток с книгой от Борцова. К нему был приложен букетик живых незабудок. Лиза улыбнулась, отломила одну веточку и заложила между страниц. Тут же начала она читать историю путешествия Аквитанского принца-трубадура, которая так ее захватила, что она даже не услышала, как подъехал отец. Она случайно увидела, что он уже дома, когда вышла в коридор.

Андрей Григорьевич миновал свою комнату, свой кабинет, прошел в самый конец длинной анфилады и смотрел сейчас на дверь одной из запертых пустующих комнат. Имел он вид несколько растерянный, как будто его застали за чем-то недозволенным. А между тем, он просто стоял, никуда не заходя, как будто первый раз заметив, что в его доме есть и закрытые двери.

– Папа, ты тоже еще не привык здесь? – Лиза подошла и обняла отца. – Пойдем обедать, папа, я тебя ждала.

После обеда, Андрей Григорьевич сидел в кресле импровизированной в этом флигеле гостиной и, не трогая газеты, лежащие на столике рядом с ним, все смотрел и смотрел на дочку.

– Папа! Ну, читай свои любимые газеты! Я теперь никуда не денусь, – смеялась над ним Лиза.

В это время прибыл еще один посыльный, от Саввы, который приглашал Лизу завтра на примерку костюмов для выступления. Из записки было ясно, что зовет он обеих девочек одновременно, и Лиза обрадовалась, что увидит подружку на день раньше, чем думала.

– Садись, Лиза, газеты мои подождут, – позвал ее отец. – Продолжим ночной разговор. Мы, оказывается, еще много чего не обсудили. Вот, например, как ты выезжать станешь? Когда я свободен, конечно, я тебя сам провожать буду, но, Лизонька, я же иногда по нескольку дней в Луговом остаюсь. А выезд-то у нас один… Кузьма да Серко. Эх, надо выкроить и тебе как-то на коляску. Я завтра-то уеду как раз, а тебя…

– Папа! Куда мне ездить-то? – перебила его дочь, – Я буду под тебя подлаживаться, когда надо будет, и всё. Или на извозчике. А на завтра можно Нину и ее родителей попросить, чтобы меня подвезли.

– Правильно, сейчас князю отпишу, – встрепенулся Андрей Григорьевич, но воодушевление быстро покинуло Полетаева и он, снова задумавшись, продолжал, – Мы же, Лиза, зиму-то втроем прожили, я еще по осени всех рассчитал. Дворник вот только соседский приходит, да по субботам женщина одна в помощь Егоровне – они все зараз перестирают, перемоют, а на неделе так она сама всё. А тебе же теперь девушку, наверно, нанять надобно? Ну, горничную, что ли, по-вашему, по-девичьи.

Егоровна, убирающая со стола и проходившая в этот момент мимо открытой двери, видимо услышала последние слова Полетаева, потому что тут же из кухни раздались звуки нарочито гремящей посуды и нянино громкое бормотание. Лиза вспоминала и узнавала манеру Егоровны доносить свое настроение до домашних, используя подручные средства и минуя слова и объяснения. Она улыбнулась:

– Папа, ну, какая горничная. Я всё сама могу и умею. А если платье на спине застегнуть, то я надеюсь, с этим и Егоровна справится. Никого мне не надо, кроме нее. – Ураган в кухне затих. Лиза переспросила: – Всех-всех рассчитал, папа? И садовника? А то я смотрела в окно, а клумба-то голая.

– Ох, дочка, не до клумбы нынче.

– Тогда можно, я сама этим займусь? И, вообще, папа, я не думаю без дела сидеть. У меня есть право преподавания, мне никакого дополнительного испытания не надо проходить, тем более я с шифром.

– Да ты хоть фрейлиной теперь имеешь право стать! Ты у меня умница!

– Папа! Я серьезно. Фрейлин и без меня хватает – в Смольном. Я хочу и буду тебе помогать. Хоть завтра могу в какую-нибудь семью устроиться, – Лиза вдруг заметила такую боль в глазах отца, что тут же пожалела о своих словах. Она сразу постаралась смягчить свое предложение, – Ну, папа, или не в семью. А просто раза два в неделю ходить к ученикам? Я никуда не уйду, папа! – она бросилась отцу на шею и он, гладя ее по голове, приговаривал:

– Лиза, не пугай меня. Я ж не совсем нищий, я тебя-то прокормить смогу! Не будешь ты по чужим домам мыкаться, пока я жив. Дома делай, что хочешь! Я тебе денежек наскребу, садовничай на здоровье! – у Лизы щипало в носу и, чтобы отвлечь и себя и папу от опасного разговора, она переменила тему.

– А куда ты сегодня ездил?

– Да, так, по делам, дочка. Кое-какие документы развозил. Я ж теперь и за курьера, и за бухгалтера. Думал, хоть Митя на лето секретарем у меня станет подрабатывать, да он пропал у нас.

– Как пропал? Когда? Ты вообще давно мне про Кузяевых ничего не рассказал.

Митя Кузяев в детстве был Лизиным рыцарем. Он опекал ее лет с трех, не обращая внимания на дразнилки деревенских пацанов, и везде, где можно, таскал девочку за собой. Сначала взрослые всеми силами пытались пресечь эту непонятную никому из них дружбу маленькой барыньки и рослого не по годам деревенского паренька. Но Лиза пролезала сквозь известные только им двоим дырки в заборе, убегала от зазевавшихся нянек, а однажды, на глазах у всего хозяйственного двора, даже проползла под воротами в «собачий» лаз. Раз за разом оказывалась она на свободе и уходила от усадьбы в село, в лес или на реку под предводительством своего спутника. Постройку шалашей из лапника, копание червяков на берегу Оки, лазанье по деревьям и азы прочих мальчишечьих дисциплин прошла Лиза под Митиным руководством. Родители видели, что Лиза возвращалась хоть и в измазанных одежках, с заклеенными подорожником ссадинами, но всегда довольная и с таким количеством вопросов «по природе», что они смирились и решили, что это просто такой вид обучения естествознанию.

Потом Митя поступил в городское начальное училище, но летом они все равно встречались с Лизой и продолжали общение в Луговом. С возрастом Лизу меньше стали отпускать за пределы усадьбы, хотя в округе не было человека, который не знал бы помещичьей дочки и посмел бы ее обидеть или напугать. Просто у нее появилось больше обязанностей в доме и длительней стали уроки музыки, и через заборы она уже не лазила. Елена старалась успеть как можно больше, тем более, что способности дочери позволяли надеяться на весомые результаты, при условии постоянной работы и их развития. Потом Лизу отдали в Институт и за последние несколько лет они с Митей виделись от силы раза три-четыре.

Андрей Григорьевич восстанавливал теперь для Лизы подробности тех событий последних лет, о которых она и так знала только понаслышке, из его редких рассказов при посещении пансиона. Когда Митя кончил начальное училище, Полетаев стал настаивать на продолжении его обучения. Наталья Гавриловна, полностью признавая преимущества образования и его необходимость в современном обществе, и мысли при этом не хотела допустить о длительной разлуке с единственным оставшимся у нее Митенькой. Сам Митя особых пристрастий не имел, о высшем и не мыслил, а какое специальное образование получать, было для него все едино, больше всего любил он физический труд, и с радостью остался бы в мастерских на тяжелых работах безо всякого образования или стал бы первоклассным кузнецом. Но уважая волю родительницы и мнение Андрея Григорьевича, он полностью согласился с их доводами. Чтобы остаться в городе, Митя поступил, без особого энтузиазма, в Кулибинское училище, хоть как-то связанное с обработкой металлов и с тем, чем он собирался заниматься по жизни, продолжая дело отца и брата. Но училище ремесленное к тому времени уже сливалось с училищем речным, и как раз переквалифицировалось на подготовку судовых механиков.

Вырос Дмитрий юношей работящим и очень хорошо развитым физически. Таская с ранних лет в мастерских всяческие «железки», взяв от отца недюжинный рост, имея узкие бедра и раздавшись в плечах, представлял он картину почти идеального атлетического сложения. В прошлом году произошли сразу два события, качественно повлиявшие на его отношение к себе, своим способностям и, возможно, перспективам. Первым событием стал приезд в город с гастролями одного из известнейших «итальянских» цирков. Свою труппу привез с недельными выступлениями Луиджи Фаричелли. По секрету скажем, что итальянскими там были только несколько придуманных фамилий – директора, да парочки цирковых династий, но состав артистов действительно был «с миру по нитке», то есть международным. Апофеозом всех представлений, конечно же, являлся чемпионат по классической борьбе. Дирекция давно знала, что одним из беспроигрышных и привлекающих публику маневров, является вызов из ее рядов какого-нибудь местного силача. Для наживки настоящие атлеты ему поддаются, два-три вечера собирая полные залы, а после, конечно же, уезжают из города непобежденными, положив местного героя на обе лопатки. На этот крючок и клюнул Митя Кузяев, посетивший цирк Фаричелли на третий день его пребывания в Нижнем.

***

Митя несколько вечеров подряд выходил на арену. Он побеждал участников чемпионата в поднятии двухпудовой гири, разрывании цепей и сгибании железных прутов. Непосредственно в атлетической борьбе он обошел почти всех и на равных сразился с самим богатырем Иваном Крайником и действующим чемпионом мира по борьбе и поднятии тяжестей человеком-скалой Георгом Краффом. На воскресный вечер был объявлен решающий поединок за звание чемпиона. Опьяненный очередной «победой» и окруженный восторженной толпой вышел Митя на воздух ночного города, когда из публики к нему протиснулся его друг детства, увезенный в свое время родителями в Морской кадетский корпус, Коля Рихтер. Это и было вторым звеном событий в цепочке, ведущей Митю к самому себе. Они обнялись и, кое-как оторвавшись от поклонников, пошли отметить встречу.

Обменявшись восторгами и наскоро поведав события, произошедшие после их расставания, они перешли на задушевную беседу хорошо знающих друг друга людей. Будущий мичман вглядывался в знакомое лицо своего друга, как бы собираясь с духом, и, наконец, спросил:

– Скажи, Митя, а что тебе директор цирка обещал за выступления? Или ты из одного энтузиазма ему такие сборы делаешь?

– Да ты что, Николай! Я ж завтра могу чемпионом стать! Мог ли я себе такое еще пару недель назад даже представить, а? Это же слава, почет!

– И деньги. Митя, пойми, там, где публика – там всегда деньги. И не из меркантильных побуждений я тебя допрашиваю, хотя искренне думаю, что любой труд должен оплачиваться. Тем более несправедливым считаю обогащение одного за счет наивности другого. Да, да, я про тебя, мой большой друг. Ты, Митя, иногда, как дитя, право, не обижайся. Я, зная твою восторженность, просто не хочу твоих очередных разочарований. В столице я на такое нагляделся и от приятелей по спорту наслышался выше крыши. Вот кто тебе, например, сказал, что ты завтра можешь победить?

– Ну, это ты брось! – Митя расплылся в горделивой усмешке. – Я свои силы знаю. И соперников за эти дни «прощупал». Не сильней они меня, нет! Моя победа будет.

– Кроме приза за чемпионство, может быть, синьор Фаричелли тебе контракт предлагал? – осторожно выпытывал Рихтер.

– Да ну, что ты, какой контракт, не было такого. Да я от маменьки никуда надолго и не поехал бы, ты ж знаешь!

– Ну, вот и давай включай ум, Митя. – Назидательно, как старший, втолковывал ему Николай. – Чемпион мира со всеми регалиями останется здесь, а цирк дальше поедет. И с кем же там вся атлетическая братия за «корону арены» сражаться-то станет, а?

Митя потупился.

– Никто тебе завтра выиграть не даст, никогда еще такого с местными добровольцами не случалось, – назидательно перечислял доводы Рихтер. – Во-первых, полную силу противников ты еще не видел. Во-вторых, завтра они выйдут на манеж, в честь торжественности момента с «подчеркивающим рельеф мышц блеском», то есть натертые маслом. И, в-третьих, умоляю тебя – ничего завтра не ешь, и не пей в городе, особенно в цирке. А то, вместо поединка просидишь ты весь вечер в сортире, а то и еще чего похуже. Веришь мне? Вижу, что не очень, чистая ты душа! Хорошо. Я куплю билет в первый ряд. Меня никто из гастролирующих цирковых не видел и не знает. Если все пойдет по-твоему, я просто досижу представление как рядовой зритель. А если уж, по-моему, то знай, что у меня с собой будут две бутылки – одна с водой. Если захочешь пить, то только из моей. А вторая с маслом для натирки тела – так ты хоть шансы уравновесишь.