Авдеевы тропы

Погладил Иванка мальчонку по голове и почувствовал, что тот, проснувшись, напрягается всем телом, вцепившись в него. Подождал Иванка ещё немного, чтобы тот успокоился, и спросил:

– Ну что, паря, поесть-то хочешь?

Мальчонка сразу расслабился и выдохнул, ещё не веря себе:

– Да!

– Ну и гоже, – ласково потёрся о его голову мужик. Вынул из кармана тряпицу с хлебным караваем и репу, развернул и дал еду ребёнку. Тот схватил хлеб и ещё глубже зарылся на Иванковой груди. Почувствовал, как заходили ходуном мальчишеские щёки, и вздохнул Иванка горестно-горестно. Да, сплошное горе на Руси, и всё больше его и больше, как море разливанное.

– Как тебя звать-величать-то? – спросил Иванко, когда мальчишка поел.

– Корнюха я, – послышалось из-под шубы.

– Корней, значится. Где же дом-то твой, Корнюха?

– Да вот тутотка и дом, – голос Корнюхи задрожал. – Под печкой и сидим. Тут и изба была, и мамка с тятькой, и сестрёнки, а куда всё делось – неведомо.

Закусил до крови губу Иванка, чтобы не взреветь криком диким, не напугать мальчонку. Уж больно всё похоже на его судьбу. Справился он с комом в горле:

– Так, значит, я к тебе в гости пришёл. И угольки, которыми я разжёг костерок, твои.

Задрожал в беззвучном плаче на груди у Иванки Корнюха. Понял Иванка, что больше спрашивать не о чем. И так ясно, что сирота-сиротинушка встретился ему. И судьба нарочно свела их, чтобы соединить, а иначе и быть не может.

– Ну что же, Корнюха, поели-поспали, пора нам с тобой в путь, – буднично, будто бы как всегда, сказал Иванка.

Высунул мальчишка из-под шубы Иванковой мордочку и испытующе посмотрел огромными голубыми глазищами в глаза Иванки.

– Ты возьмёшь меня с собой?

– Ну не бросать же такого милягу на съедение волкам? – подмигнул Иванка. – Жалко.

Какое-то подобие улыбки тронули вытянутые в трубочку губы Корнюхи. Он вылез из-под Иванковой шубы и предстал во весь рост. А был он чуть повыше Иванкова пояса, коренастый, плечистенький. На вид лет одиннадцать-двенадцать. Но его одежда вызвала у Иванки горестный вздох. В таком одеянии далеко не уйдёшь, тем более, по морозу. И хотя обут Корнюха в кое-какие сапожонки, но одежда состояла из висящих балахонистых шобоньев. Надо было что-то придумывать. Иванка сбросил шубу, снял сермяжный зипун и, пока он тёплый, накинул на Корнюхины плечи. Быстро, пока в шубу не залез холод, оделся.

– Вдевай руки в рукава быстрей! – велел он мальчишке, и Корнюха охотно влез в мужицкий зипун, который висел у него ниже колен и даже так давал тепло.

– Пока гожe! – улыбнулся Иванка. – А там бог что-нибудь ниспошлёт.

Вот уже два дня и две ночи после того, как встретились Иванка с Корнюхой, бредут они по зимним дорогам, и по равнинам, и по лесам, больше, конечно, прячась в лес. Несколько раз лицом к лицу оказывались с погаными. Хорошо, что немногочисленны были разъезды татарские. Иванка орудовал мечом. Но Корнюха тоже не отставал. Найдя где-то по пути в лесу палку, похожую на дубинку, он бесстрашно кидался с нею на врагов, сопровождая это пронзительным визгом, от которого татарские кони шарахались, а всадники от этого не могли положить сабли в цель.

– Ты у меня прямо, как Соловей-разбойник! – одобрительно восклицал Иванка. Один из убитых татар был маленького роста и, одевшись в его одежду, Корнюха наконец-то сбросил своё тряпье.

Как будто всегда были знакомы Иванка с Корнюхой. Со стороны казалось, что идут отец и сын. Жался доверчиво мальчишка к Иванке, оттаивало его сердечко от тяжёлого горя потерь, что пережил он совсем недавно, и всё ещё не верится ему, что судьба не оставила его пропадать у пепелища отчего дома. У Иванки тоже стало светлее на душе. Этот голубоглазик взбудоражил душу и возродил желание жить. У них обоих не осталось никого близкого в этой жизни. Значит, надо держаться друг за друга.

– Дядя Иванка, а куда мы идём? – пытливо спросил Корнюха, хотя до этого не решался. – К тебе домой, да?

Иванка не знал, что и ответить:

– Пока у меня нет дома, но будет. Ведь каждый где-то живёт. Так и мы.

– Я тебе подмогну строить избу, я сильный.

– А без тебя мне и не справиться. Куда мне с одной-то рукой? – дёрнул культёй Иванка.

Они шли около берега по льду какой-то речонки. Берег поднимался, и на крутом яре Иванка заметил дома, не сгоревшие, а целёхонькие. Засыпанные до половины снегом, но из труб некоторых вились дымки. Знать, не тронутая татарами деревня.

– Ну, Корнюха, моли Бога, чтоб удалось нам нынче и поесть и поспать как следует.

Еле забрались они на крутой берег, до того устали и ослабли, и до ворот крайнего дома чуть ли не доползли. Наверно, там хозяева не легли ещё спать. Солнце только коснулось земли, облака около него покраснели, и снег окрасился. Стучать пришлось долго, пока за дверью что-то загремело, зашуршало, кто-то прислушался.

– Свои это, православные! – крикнул Иванка, чтобы не подумали, что враг у дверей. Хотя татаре бы тут же выбили дверные доски (разве это защита), а то и подожгли сразу же. Дверь приоткрылась, и высунулся старичок в накинутой на плечи шубёнке. Он, нахмурив свои кустистые брови, оглядел путников и, придерживая дверь, пригласил их в избу.

Пахнуло теплом и чем-то сытным. После белоснежной улицы в избе казалось темно. Чувствовалось, что старик живёт не один. В настороженной тишине он глуховатым голосом промолвил кому-то:

– Путники это: мужик да мальчишонка.

– Здравы будьте, люди добрые! – поприветствовал невидимых людей Иванка.

– Тебе того же! – наперебой ответили несколько голосов, среди них и женские, и мужские.

– Отколи путь держите и далёко ли? – спросил старик, когда гости в изнеможении опустились на лавку.

– Да из Владимира, – ответил Иванка. – И куда бог приведёт.

Не сразу захотел он открыть конечную точку своего пути, пооглядеться да обговориться надо.

– Чего ж в Володимире-то не жилось? – спросил снова старик.

– Порушили да пожгли стольный град поганые.

– Господи, пресвятая Богородица! – воскликнули женские голоса.

– У вас-то лихих гостей не было? – спросил Иванка.

– Пока бог миловал, – ответил старик, а женщины завздыхали. – Правда, баяли шабры, что видели у околицы чудных каких-то всадников, но мало их было, в деревню не заезжали.

– А вы про великого князя Юрия Всеволодовича не слыхали? – решился-таки спросить Иванка.

– Опять-таки шабры баяли, что на том берегу в деревнях много войска русского собралось, и какой-то набольший князь там есть, а уж кто, не ведаем.

Легко стало на душе у Иванки. Кажется, всё-таки дошёл он наконец до великого князя, теперь можно подумать и о еде.

– А не найдётся ли у вас для моего мальчонки горячих щец похлебать, сколько уж времени горячего в рот не брали.

– Ох-то, болезные мои! – захлопотала женщина. – Давайте к столу-то подвигайтесь! – и она загремела печной заслонкой. – Щи заячьи как раз есть. Дед нынче из лесу зайчишку принёс.

От мясного духа Иванка задохнулся. Глаза уже попривыкли к темноте избы, и они вместе с Корнюхой подвинулись к столу. Женщина бухнула на столешник большое блюдо, положила выщербленные деревянные ложки, и Иванка с Корнюхой, забыв обо всём, хлебали щи, густые и горячие. По всему телу разливалась истома, и горячие щи согревали всё тело, доходя до самых дальних его закоулков. От щедрости хозяйки попадались в ложку и куски мясца. Неудивительно, что через некоторое время чувство голода, которое мучило все эти дни, нудное его завывание, было потушено. И когда все щи были дохлёбаны, тело оцепенело от наслаждения. И только тут Иванка вспомнил, что даже не перекрестился перед едой, так заколдовал его мясной дух. Он повернулся в красный угол к иконам:

– Господи, прости и помилуй мя, грешного…

Оказывается, и старик заметил эту его промашку и недовольным голосом промолвил:

– Я уж подумал, а православные ли вы? Вот и мальчонка уж больно чудно одет, не по-нашенски.

Иванко рассказал, каким образом он нашёл Корнюху, а затем приодел. Женщина всхлипнула:

– Пресвятая Богородица, спаси нас и сохрани!

Старик горько вздохнул:

– Может, и нас такая же судьба ожидает. Пожгут всё супостаты, а всех поубивают.

Эти слова вызвали у женщин ещё больший испуг – переживания уже не за чью-то горькую долю, а за собственную судьбу. Но у Иванки не было мочи утешать их, да и что проку… После щей голова затуманилась. Он прислонился к стене, а Корнюха пристроился головой на его колени, и оба утонули в сонном забытье.

Утром выспавшийся и бодрый Иванка в предвкушении конца пути собирался быстро и весело. Корнюха тоже радовался, глядя на эдакое его настроение. Хозяйка избы, морщинистая седая старуха, умилённая вчерашним рассказом, увидя утром культю Иванки и его испещрённое шрамами лицо, опять вдоволь накормила их. И, глядя, как жадно они едят, всё качала головой и вздыхала. Осторожно спросила Иванку, а в глазах отражались горькие думы:

– Нешто и к нам придут вороги сюда?

Что сказать доброй хозяйке в ответ? Оттого, что он скажет правду, вряд ли ей полегчает. Предчувствовал Иванка по своему опыту, что здесь, тем более недалече от стана князя, и развернётся самая жестокая сеча и что эти дни у его щедрых хозяев последние в их мирном быте. А выживут ли они в другой, пока неведомой им жизни, лишь один бог ведает. Но ничего этого не стал говорить Иванка. Пусть подольше продлится их неведенье:

– Ну, у вас же целое войско под боком, нескоро сюда супостаты сунутся.

Тревога малость поубавилась в женских глазах, а во взгляде старика Иванка уловил благодарность. Он-то, чувствуется, человек бывалый, а самая его потаённая забота – успокоить жену, дочку и внучат, хотя бы на время.

Не очень-то скоро дошли Иванка с Корнюхой к великому князю. За рекой, на другом берегу от приютившей их на ночлег избушки, стояла не великокняжеская дружина. Но всё одно это уже был конец пути. Теперь их не преследовали ни холод, ни голод, ни дикие враги. От стана к стану, от дружины к дружине пришли они наконец-то к избе Юрия Всеволодовича.

У самого великокняжеского крыльца он увидел такое, что дыхание Иванкино перехватило. Как когда-то в деревне под Владимиром, по пути из Коломны, в дружине князя Всеволода Юрьевича, изумился он, увидев в избушке свою маленькую сестру Марфу, которая оказалась её дочкой Настёнкой. Так и сейчас. Но один раз увидев её, разве теперь спутает! Но как она оказалась здесь? Эти родные глаза, этот с самого детства знакомый изгиб губ: что маленькая Марфинька, что теперешняя Настёнка – не отличишь. Так и застыл перед ней Иванка, с места тронуться не может. Она-то, конечно, его не знает, не помнит. Ведь что такое увидеть один раз да в тёмной избе, да причём она была заспанной. И, помнится, больше тогда не отводила глаз от князя, удивлялась ему…

Девочка вопрошающе смотрела на Иванку:

– Дядечка, ты что?

– Ты Настёнка, так ли тебя величают? – всё ещё боясь ошибиться, но твёрдо веря, что ошибки нет, выдохнул Иванка.

– Да-а! – моргала недоумённо глазами девочка. – А ты-то кто будешь?

– Я братик твоей мамы Марфы.

Настёнка, распахнув широко глаза и открыв рот в полувозгласе, кинулась было к нему да приостановилась:

– Так ведь… дядя Иванка сгиб в Володимире, мне тятя от этом сказывал.

Взволнованный, не вникнув до конца в слова Настёнки об отце, он ответил, тряхнув пустым рукавом:

– Вот рука осталась в Володимире, а я, слава богу, выбрался.

Тут уж Настёнка с радостным визгом бросилась обнимать своего дядю. Успокоившись, она покосилась на Корнюху, стоявшего поодаль и смотревшего на них каким-то непонятно тревожным взглядом:

– Кто это, дядя Иванка? – спросила Настёнка.

– А это сыночек мой, новоявленный.

Иванка шагнул к Корнюхе и тоже прижал его к себе. И Настёнка всё поняла без всяких слов и объяснений. Отдышавшись и успокоившись, Иванка спросил:

– Настёна, а кого ты тут ждёшь-ожидаешь?

И тут девочка опять вернулась в свою горькую действительность, и слёзы выступили у неё на глазах:

– Так ведь князь обещал, что возвернёт моего тятеньку, да вот нет его. Каждый день хожу сюда.

Опять пришло время удивляться Иванке:

– Да разве жив Авдей?

– Жив! Жив мой тятенька, жив! – затараторила она и рассказала обо всём: как с отцом встретилась, как искали они князя, и как Авдей пошёл к нему, и до сих пор его нет.

Выслушал всё Иванка, нащупал рукой княгинино письмо и, погладив Настёнку по голове, твёрдо сказал, ступив на крыльцо княжеского дома:

– Подождите меня немного, вскорости мы с Авдеем придём.

Корнюха

Часто, очень часто видит Корнюха во сне и мамку, и тятьку, и сестрёнок. Смотрят они на него и улыбаются. А он и хочет подойти к ним, да не выходит. А тятька и говорит: «Не ходи к нам, сынок, рано тебе ещё». Просыпается тогда середь ночи мальчонка, и страшно ему, что не увидит никого он больше наяву, а только во сне будет встречаться. А что сон? Налетает он внезапно и так же прерывается. Ведь совсем недавно все были живы и здоровы и вместе. Изба стояла целая, невредимая, каждый уголок которой был знаком Корнюхе с самого его детства. А запахи до сих пор ощущает он. У печки всегда пахло сладкой пареной репой и морковью, мясными щами, хлебами, у порога кожами, что выделывал отец зимою, а во дворе сеном и лошадями Чернышом и Пегим. Дух этот хоть и резкий, но от него сердце наполнялось тихой радостью. И раньше Корнюха думал, что всегда будет так. Как солнце встаёт поутру и закатывается к ночи, так и их домок будет просыпаться с первым лучиком и засыпать с последним.

Сестрёнки зимой всегда в доме мамке помогали, а Корнюха с тятькою рыбалить ходил и силки в лесу ставить. Тятька Корнюху хвалил, потому что всё у него получалось очень ловко.

– Ты, сынок, не пропадёшь, – говорила мамка, гладя его по голове.

Корнюха отстранял голову от мамкиной ладони, считая, что он уже не маленький, чтобы его ласкать. А тятька, глядя на это, усмехался и качал головой:

– Да, уж для этого, мать, у тебя Фрося с Катёнкой есть, а Корнюха мужик большой.

Нравились мальчишке эти отцовы слова. А и впрямь он уже всё чаще стал ходить в лес с отцом. Сам мастерил силки, сам ставил их в потайных местах, и уже не раз приносил из леса то зайца, то белку.

В тот день отец приболел, и Корнюха пошёл в лес один. Он помнил, где ловушки стояли. Мать вначале не отпускала, – вдруг да заблудится – но отец посмеялся на её опаску:

– Да Корнюха лучше меня по лесу шастает. Там пронырнёт, где мне не пролезть.

Радостным уходил Корнюха в лес от такого тятькиного напутствия. И очень хотелось ему принести побольше дичи. Все силки проверил он и обнаружил в одном здоровенного зайца, уже замёрзшего и припорошенного снежком. Тащил он его волоком, предвкушая, как обрадуется семья, а особенно тятька, увидев, что сын не подвёл его. Но уже когда выходил из чащи лесной, почуял что-то неладное. Воздух был наполнен непонятной гарью, и со стороны деревни шла сплошная пелена дыма. «Верно, пожар», – тревожно заныло сердце. Видел Корнюха, как горят дома, особенно летом в сухую жаркую пору. Но зимой чтобы… Заспешил. Сердце колотилось.

И на привычных местах он не увидел ни одного дома. Бросил Корнюха зайцеву тушку и бегом припустился к деревне. Что за ужас! Ни одной целой избы. Чёрные печки возвышались среди догорающих останков. Но страшнее всего то, что он не слышал ни одного голоса. Ведь на пожарах всегда шум, крики, плачи, вопли… А тут тишина, даже собачьего лая нет.

Но как только стал Корнюха подходить к пожарищам ближе, он застыл от страха и ужаса… Кругом лежали убитые люди. С детства знакомые соседи. У кого из спин торчали копья, кого было вообще не узнать: разбитые головы, разрубленные пополам туловища.

Закричал Корнюха, упал прямо в снег и закрыл голову руками. На миг показалось, что снится ему всё это, и стоит только закричать, сон улетучится, а он проснётся. Но под руками всё так же был снег, а в нос била горькая гарь. С замершим сердцем и совсем не чувствуя ног, пробрался он к тому месту, где раньше была его изба. Вместо неё те же остовы. А на протоптанной дорожке к несуществующей двери лежал полуодетый отец со стрелой в шее.

Бухнулся Корнюха перед отцовым телом, и силы покинули его.

Когда очнулся, трудно было поднять голову. Она казалась тяжёлой-тяжёлой. Но он, превозмогая эту тяжесть, встал. Вынул стрелу из отцовой шеи, перевернул его на спину. Попытался сложить ему руки на груди, но не смог: они застыли, не сгибались и не разгибались. Помолился Корнюха и начал какой-то доской рыть снег. Вырыл яму, стащил туда отца и закопал. На месте могилы воткнул доску, которой копал снег. Всё это делалось само собой, как будто по велению чьей-то силы. Он не задумывался: правильно ли он хоронит отца, таким ли чередом надо совершать это.

Ни разу в своей жизни Корнюха никого не хоронил и всегда держался подальше от похорон у соседей, потому что с раннего детства почему-то боялся мертвецов.

Пытался найти он мать и сестёр, но их нигде не было. И он даже боялся подумать, что они сгорели в доме. Не хотелось ему подходить к останкам соседских домов не оттого, что опасался мертвецов: после похорон отца исчезла эта боязнь. Не хотелось видеть ему соседей мёртвыми и почувствовать себя одиноким в этом огромном мёртвом мире, хотя одиночество уже дышало на него своим пронизывающим холодом. Одиночество и неизвестность. Никак своим детским умом он не мог понять, что же случилось в его жизни.

И бежать от всего этого некуда, и оставаться здесь страшно. Сжалась вся его душа в комочек и ждала…

Сколько прошло времени, он не знал. Когда захотелось есть, он вспомнил о зайце, которого тащил из леса. Но не нашёл ничего. То ль в другой стороне искал, то ли тушку снегом замело, то ли зверь какой утащил. Впервые встретился с живым человеком – это с Иванкой.

Когда Иванка назвал Корнюху при Настёнке сыночком, защемило мальчишечье сердце, понял Корнюха, что не бросит тот его. И сам он уже не в силах уйти от этого безрукого, страшного на лицо, но такого доброго человека.

В деревне, где стояло войско великого князя Юрия, все дома были заняты. По приказу великого князя из одного дома было выселено несколько дружинников и туда поселили Авдея с Настёнкой и Иванку с Корнюхой.

Настёнка взяла в руки всё хозяйство, и дела делались у ней споро. Вскоре после некоторого стеснения перед Корнюхой она освоилась и начала понукать и только так! И воду носил Корнюха, и печку топил, и дров притаскивал. Он был безотказным, и хотя по летам постарше Настёнки, но слушался во всём этом её. Да Настёнка и жалела паренька и лучшие куски подкладывала не отцу, не дяде, а именно Корнюхе. А когда всё начищено и водружено в чугунки, и они ухватами удвинуты в самую глубь печки, они вдвоём садились перед печным огнём, и Настёнка рассказывала Корнюхе про то, как была в плену у монголов. Рассказывала про князя Владимира и про то, как он помог ей бежать из постылого плена, а сам остался у татарей и сгиб пред градом Володимером…

Слышал её Корнюха, немел от страха, особенно, когда Настёнка молвила о том, как татаре украли её и увели перед носом у отца.

– Ты, верно, очень испужалась?

– А то! – ответила Настёнка, помешивая кочергой полыхающие угли между чугунками.

– Эх, я бы их! – чтобы не показаться трусом перед девчонкой, выкрикнул Корнюха.

– Так ты мужик! – подыграла ему Настёнка. – А чего с меня, глупой, было взять? Они меня закинули на свою лошадь, рот закрыли рукой, чтобы я тятеньку не вскричала, и таковы были.

– А ты ведаешь, как я с этими ворогами управлялся, когда мы с дядей Иванкой сюда пробирались, дубиной туда-сюда?! – Корнюха показывал, как он размахивал дубиной, аж с полки полетела и загремела какая-то посудина.

– Ну, медведь! – заругалась Настёнка, но ей была по душе Корнюхина горячность. – Да если бы мне в руки хоть малость мужицкой силы, уж я бы тоже не испужалась! – возбуждённо вскочила Настёнка. – И за свою маменьку я бы им…

Оба погрустнели. Корнюха дрогнул щекой, по которой поползла слезинка:

– И я бы за своих!

Настёнка о чём-то задумалась и положила руку мальчику на плечо:

– У тебя, может, мама с сестрёнками живы.

У Корнюхи сердце аж охолонуло:

– Как так?

Настёнка кивала головой:

– Живые, живые, я чую.

– Так ведь я не нашёл их.

– Ну и что с того? Увели их в плен. Они баб и детишков любят в плен забирать.

– А где я найду их? – с надеждой в сердце взглянул он на девочку.

– Ну я же с тятенькой встренулась!

После этого разговора вселилась в сердце Корнюхи мечта, чтобы Настёнкина догадка была правдой. Поведал он об этом и дяде Иванке. Тот погладил Корнюху по голове, потрепал его русые волосы и задумчиво промолвил:

– Всё может быть на белом свете. Про многих я не мог гадать, что они живые, ан выходило по-другому.

Прижался к Иванковой руке Корнюха и прикрыл глаза: а вдруг и вправду так случится.

– Дядя Иванка, а тебя с дядей Авдеем в войско-то княжеское приняли?

– А как же! Может быть, в иное время на меня, однорукого, и не поглядели бы, а нынче каждая рука на счету. Коли можешь держать меч, то и пожалуй сюда.

– А я ведь с дубиной могу… помнишь! – Корнюха затеребил Иванкин рукав.

Тот покивал и вздохнул:

– Всем место в бою найдётся: и старым, и малым, и богатырям, и калекам. Победить надо этих монголов, а не то они жизни нам не дадут! Кто как может и будет драться.

– Мы победим! – с жаром воскликнул Корнюха. – У князя вон войско какое огромадное, а ведь сколько ещё по другим деревням войсков понаставлено.

– Должны бы победить, – почему-то горько выдохнул Иванка.

Но Корнюха не воспринял эту горечь. Он с ликующим криком: «Должны победить!» выскочил в сени, накинув шубёнку и шапку, проскакал по ступенькам вниз на волю и от полноты чувств шмякнулся в сугроб. Повалялся в снегу, отчего вся шубейка стала белой. Шапка слетела, и в волосы набился тоже снег, который вскоре растаял, и мокрые волосы торчали во все стороны. К Корнюхе подбежал новый его друг Тришка. Он удивлённо опросил:

– Тебя дома побили?

Но тот схватил Тришку за плечи и снова упал, но уже с ним, в сугроб:

– Тришка, мы победим!

– Ага! Победим! – подхватил приятель, и они начали барахтаться в сугробе, борясь друг с другом. Совсем недавно Корнюха в этой деревне, уже всех, почти всех знает, особо мальчишек. Как будто и давно здесь живёт. Деревня не больно-то уж и большая, но из-за того, что вокруг домов стоят воинские палатки, людей здесь во много раз больше. Самое любимое мальчишеское занятие – кружиться вокруг палаток. Воины не отгоняли их, наоборот, привечали, подкармливали. Порой грустно замирали, глядя на детей, вспоминая свои семьи. Ведь многие здесь из дальних городов, и ни у кого нет твёрдой уверенности, что вернутся они по своим домам живые и здоровые. И по-особому относились они к Корнюхе, прослышав о его горькой сиротской судьбе. Сам он никому ничего не рассказывал. Но рассказ Иванки тут же разнёсся по многим устам. И если у кого-то из воинов порой шевелилась жалость к себе, к своему неясному будущему, то при виде Корнюхи понимали, что они здесь для святого дела. Если не разбить поганых, то дотянут те свои лапы и до их дальних городов, и не пощадят татаре ни стариков, ни детей. Поэтому их мучения и ожидания не зря.

Авдей всё ещё не мог никак отойти от тяжких дней в темнице у великого князя. Впрочем, это была не темница, а небольшая горница с маленьким оконцем, с запертой дверью со сторожем за ней. Вначале князь не верил Авдею, что вся княжеская семья погибла и город Владимир сгорел. Он метался по гриднице, грозил Авдею пытками. Но Авдей не обижался на князя, потому что сам испытал столько потерь, в которые очень не хотелось верить. Только боялся, что князь в своём ослеплении в самом деле лишит его жизни как лазутчика. Но не себя жалко было ему, а Настёнку. Она ждала его там, за стенами княжеского дома, и обмануть столько пережившую за последнее время дочку он никак не мог. Когда он вступал на княжеское крыльцо, он улыбнулся ей, и она ответила ему беззаботной детской улыбкой. Он понимал, что идёт к князю с плохой вестью и что всё может быть. Но он обязан был вернуться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Шобонья – тряпьё, обноски.

2

Шабры – соседи.

3

Корзно – плащ.

4

Прузи – саранча.