Бездна

– Братья и сестры! – проговорил он, поворачиваясь к прибывшим и одновременно отступая от стола, чтобы не дать Белому шанса на скрытое нападение. – Нынче на поверхности погибла одна из нас, Ловкачка, избранница предводителя. Я ощущаю вину за ее смерть, поскольку она оказалась разодрана в построенной мною ловушке, и потому прошу вас стать судьями в моем деле.

– Замолчи, Учитель! – крикнул Белый. – Согласно кодексу…

– Согласно кодексу, – оборвал его Помнящий, – я признаю твой приговор слишком суровым и желаю вердикта двенадцати справедливых!

Глава 3

Немой

Немой улыбнулся. Вытянул вперед руку, показывая оттопыренный в характерном жесте большой палец. «Все будет хорошо». Учитель кивнул. «Должно быть хорошо. В ином случае…» Нет, он предпочитал не думать, что случится с его сыном, если он, Учитель, проиграет очередную схватку с Белым. Двадцатилетний парень, доверительно глядящий на него, не только был глухонемым, но и обладал разумом ребенка вдвое младшего. Несчастливая травма головы имела последствия как физические, так и умственные. То, что немой прожил столько лет в жестокой реальности, уже было чудом, но сверхъестественного в том не было ничего – когда бы не упорство и жесткость Помнящего, сын его давно бы разделил уже судьбу детей-инвалидов, которые сразу же по рождению выносились судьями на поверхность и гибли там, как некогда дети-калеки викингов.

К счастью, противостояние с альбиносом произойдет на глазах почти всех жителей анклава – в главном туннеле не будет только динамщиков, лежачих больных и горстки гвардейцев, которые не могли покинуть посты на баррикадах, оберегающих три входа в анклав.

Альбинос и Помнящий представят свои версии произошедшего двенадцати – а вернее, тринадцати справедливым. Обвиненный и обвинитель встанут перед дюжиной «присяжных», случайным образом выбранных перед собранием из всех присутствующих, – и перед одним из двух «судей», как называли выбираемых каждый год арбитров, чьим заданием, кроме обычной работы, было решать малые споры между членами сообщества. После них показания дадут вызванные обеими сторонами свидетели. Потом двенадцать справедливых передадут вердикт присматривающему за делом судье, и так будет вынесен приговор. Выиграет та из сторон, которая сумеет убедить большее число присяжных. В случае равного раздела голосов решать, виноват ли обвиняемый, будет арбитр. Так выглядела окончательная кассационная инстанция в постъядерном аду. Максимально упрощенное американское измерение справедливости. Единственная институция, что стояла в этот момент между Учителем и жаждущим смерти его сына противником.

А может, лучше было бы сказать – единственный способ оттянуть неизбежное. Помнящий не имел никаких иллюзий. Даже если присяжные вынесут вердикт в его пользу, дни его в анклаве все равно сочтены. В подземельях Вроцлава открытый конфликт с почти абсолютным владыкой местного сообщества означал или необходимость бегства, или сдачу на милость победителя, что в обоих случаях закончилось бы одним и тем же – то есть неминуемой смертью. Однако Учитель не видел иного выхода – если бы не желание жителей отдать почести убитой девушке, он бы уже был мертв.

Из задумчивости его вырвал громкий стук. Кто-то молотил металлическим предметом в трубы, окружающие вход в школу, – одновременно и апартаменты последнего Помнящего и его инвалида-сына.

– Я готов! – крикнул он в сторону закрывающего вход старого одеяла, а потом ласково глянул в карие глаза перепуганного парня и, ощерив зубы, показал ему два больших пальца. «Все должно быть хорошо…»

Обнял сына и вывел его из бокса. Оставлять его одного было не слишком разумной идеей. Между людьми он будет в большей безопасности. В туннеле перед школой ждали трое гвардейцев. В бледно-голубоватом свете неонок виднелись их фигуры и лица. Лютика сопровождали два наибольших скандалиста в гвардии: ножовщик Декстер и всегда мрачный молчун Дрого. Учитель ухмыльнулся про себя. Новая мода, состоящая в том, чтобы давать прозвища всем, кто вступает в возраст зрелости, обладала своей прелестью.

В первые годы после Атаки родители давали своим чадам обычные имена, однако со временем, когда в туннелях стало тесновато от необычайно популярных среди спасшихся Адамов и Ев, руководители анклавов заметили нарождающуюся проблему. Ситуация требовала разрешения – особенно учитывая, что старые имена и фамилии утрачивали под землей свой смысл. И тогда в одном из южных анклавов ввели упорядочивающее этот вопрос решение, а новость о новом законе молнией разнеслись по всем каналам, попав с караванами даже на край Запретной Зоны.

Новорожденным все еще можно было давать любые предвоенные имена, пусть бы даже странные и чуждо звучащие. Дети носили их до совершеннолетия, когда во время церемонии, в шутку называвшейся «миропомазанием», они выбирали себе подходящее прозвище, которое утверждалось одним из судей и записывалось в хроники. В этом случае заботились лишь об одном – чтобы в анклаве не оказывалось двух людей с одинаковым прозвищем. А поскольку функции арбитров обычно исполняли люди, одаренные немалым разумом и чувством юмора, то редко доходило до отказа от предложения миропомазываемого – если то не вступало в конфликт с упомянутым условием.

Точно так же было и с тремя этими гвардейцами. Марцин, сын одного из самых отважных собирателей, в детстве носивший цветные рубахи, родными был назван Лютиком. Его товарищ Анджей, оставшийся в раннем детстве сиротой и воспитанный гвардейцем, работал ножом, как никто из детей, а потому никого не удивило, что он принял имя героя одного из популярных рассказов, плетущихся у костров, из тех, что базировались на известных предвоенных сериалах. Схожим образом произошло и с Дрого, хотя его случай оказался сложнее: отец этого хмурого верзилы, один из первых торговцев анклава, заламывал на все, что предлагал в своей лавке, несусветные цены и когда услышал, какое прозвище выбрал себе его старший сын, принялся горячо протестовать, не до конца уверенный, действительно ли имя это происходит от кхала из «Игры престолов», или же оно – скрытая издевка насчет его живодерства.

В первые годы после Атаки такие правила казались забавными, однако нынче никто не видел ничего смешного в том факте, что известный своей любовью к блестяшкам сын шорника и толстой кухарки после миропомазания сделался Бендером. Для большинства обитателей анклава, рожденных уже под землей, это были обычные имена, лишь немного разнящиеся с теми, что использовались до войны.

– Ты идешь? – сухое ворчание вырвало Помнящего из задумчивости.

Гвардейцы начинали нервничать. Переглядывались неуверенно, словно не зная, что им нужно делать. Этот момент раздражения напомнил Учителю, что Белый выслал за ним самых верных и слепых последователей. Парней, которые без раздумий сделают все, что он им скажет. Неужели предводитель так сильно боится публичного столкновения, что решил убрать противника, прежде чем дойдет до расправы? Чем дольше Учитель задумывался над этим, тем более правдоподобным ему казалось, что альбинос может что-то крутить.

К этому времени все жители анклава наверняка уже собрались в главном туннеле. Согласно закону, выбор двенадцати справедливых должен состояться до прибытия сторон процесса. Идеальный момент, чтобы решить дело вдали от заинтересованных глаз.

Учитель сунул руки в карманы «моро» и сверху вниз глянул на гвардейцев. Те оказались хороши. Им хватило пары мгновений, чтобы совладать с рефлексами. Дрого неспешно жевал кусок сушеного крысиного мяса. Декстер протяжно зевал – как тот, кого едва-едва разбудили. И только Лютик, с отвращением кривясь, махнул нетерпеливо рукой, подгоняя Помнящего и его сына.

– Уже время, – рявкнул он.

Учитель даже не шевельнулся.

– Мне не нужен эскорт. Я знаю, как попасть на суд, – бросил он, глядя бывшему ученику прямо в глаза.

– Ну, раз так… – не смутившийся гвардеец отступил на шаг, словно давая ему проход. – Прошу.

– Идите вперед, – предложил равнодушным тоном Помнящий.

Они не сдвинулись с места. Переглянулись со значением, словно поняв, что он предвидел их планы. Все больше подробностей указывало на то, что они получили от Белого очень конкретные приказы. Учитель же не намеревался облегчать им работу. Если хотят убрать его до процесса, то им придется изрядно попотеть. И на этот раз он был вооружен и готов к столкновению.

– Если бы мы пришли тебя убить, ты был бы уже мертв, старичок, – буркнул раздраженно Декстер.

– Если бы вы попытались меня убить, мне бы не пришлось слушать ваш скулеж, – ответил он гордо, сжимая пальцы на тяжелых четырехлучевых сюрикэнах. Каждой рукой Помнящий держал по паре убийственных «звездочек».

Распоротые карманы «моро» давали возможность дотянуться до спрятанного на поясе оружия так, чтобы противник об этом не знал. Сделай гвардейцы первый ход, и по крайней мере один из них, а то и оба – при толике счастья – будут серьезно ранены. Помнящий холодно просчитывал ситуацию. Сперва оттолкнет Немого, чтобы с ним случайно ничего не произошло, потом постарается убрать Декстера. Этот чертов забияка с улыбкой ребенка был самым опасным и самым быстрым изо всей троицы, но от двух одновременно летящих «звездочек» уклониться он не сумеет. Следующей целью станет Дрого, стоящий на расстоянии пинка. Удар ботинком в висок выведет верзилу из строя – или хотя бы оглушит. Это даст время на то, чтобы атаковать стоящего дальше остальных Лютика.

– И чего вы, соседи, ждете?

Четверка переглядывающихся мужчин замерла. Вход находящейся шагах в двадцати кузницы перекрыла коренастая фигура единственного кузнеца анклава.

– Да в общем-то, ничего, Станнис, – ответил Учитель, вытягивая пустые руки из карманов.

Он соскочил на нижний уровень и помог сойти сыну, мельком заметив гневные взгляды, которые Дрого и Декстер послали побледневшему Лютику. Идиот не проверил, пустые ли соседние боксы, из-за чего вся операция пошла прахом. А кому-то же придется за это отвечать…

Помнящий и его сын оставили молчащих противников за спиной и быстрым шагом подошли к закрывающему кузницу соседу.

– А ты отчего не на собрании? – спросил притворно радостным тоном Учитель, когда они пожали друг другу руки.

Станнис зыркнул на проходящих мимо гвардейцев.

– Меня такие представления не притягивают, – обронил он.

Глава 4

Суд

Шум стих, когда обвиняемый появился в туннеле и, оставив сына в толпе, соскочил с помоста, чтобы встать перед двенадцатью справедливыми. Белый, который прибыл минутой раньше, не сумел скрыть растерянности при виде иронически улыбающегося Учителя. Морщинка на лбу Помнящего лишь углубилась, когда он приметил держащихся по краям разъяренных гвардейцев. Он делал вид, что не смотрит в сторону молодого вождя, однако внимательно следил за каждым его движением, а потому от его внимания не ушел немой вопрос, обращенный в сторону Лютика и остальных. Едва заметный жест подтвердил: подозрения были небезосновательны. И понял он еще кое-что: выигрыш в начавшемся процессе будет означать конец его спокойной жизни в анклаве.

Альбинос решил убрать Учителя из сообщества, в котором он правил. Может, делал он это по чьей-то подсказке, а может, из-за обычного страха. Несмотря на причины, одно можно было сказать наверняка – мерзавец имел возможность и средства, чтобы добиться своего. А значит, он уберет предполагаемого врага – если не открыто, то скрытно, как и решались такие дела когда-то, во времена, когда основы подземной цивилизации лишь закладывались.

Учитель глянул на собравшихся перед ним людей. Обитатели анклава уже давно заняли места на длинных лавках. Было их раза в четыре меньше, чем годы назад, когда трибунал создавали, но все еще оставалось достаточно много. Более полусотни человек, которых Учитель с вытатуированными на виске линиями знал с самого их детства. Подавляющее большинство присутствующих здесь обитателей анклава прошли через его школу. Потому он видел, как они росли, как теряли близких, а порой и здоровье. Был он для них авторитетом, а нередко – почти вторым отцом. Они ему верили, слушали его поучения и советы, а теперь он стоял перед ними как обычный преступник. Униженный, но все еще свято убежденный, что не совершал ничего дурного.

Двенадцать справедливых уселись на стулья, принесенные в туннель из зала аудиенций. Лишь пара метров отделяла их от фактического палача и его жертвы. Учитель спокойно рассматривал бледные лица присяжных. Альбинос наверняка имел три голоса, поскольку именно столько гвардейцев было отобрано, а ворон ворону глаз не выклюет, как гласила старая пословица. Еще два человека – санитар Грязный и кузина Ловкачки фильтровщица Трашка – могли, хоть и не должны были, перейти на сторону вождя. Остальные справедливые казались достаточно независимыми и честными, чтобы не поддаться прессу. Собиратели Ксаврас и Эйнштейн, надсмотрщица на ферме крыс языкастая Аннека, шорник Геральт, заведующая коптильней, хромая, но все еще гордая Бона, столяр Струг и толстяк Гордый, делающий лучшие мачете от Запретной Зоны до самого Нового Ватикана, – все они не слишком любили нового предводителя, о чем охотно, пусть и не слишком громко, говорили. А значит, расклад сил в самом начале оказывался для Учителя полезным, о чем должен был знать и его противник тоже.

Судьей стал Вуко, бородатый двадцатидвухлетний парень с фигурой и внешним видом нордического грабителя, а одновременно – один из умнейших людей, встреченных Помнящим во вроцлавских каналах. Он тоже казался гарантией справедливого приговора.

Процедура была простой, как и большая часть законов подземного города. Арбитр сперва постучал деревянным молотком по толстой доске, чтобы обратить на себя внимание собравшихся, а после указал пальцем на Белого, приглашая его взойти на кафедру.

Альбинос занял место и без колебаний пошел в атаку. Говорил длинно, красочно и подробно, описывая все, что случилось на последнем подманивании, и само происшествие. Однако, противу ожиданий, не сказал ничего, о чем не говорил раньше в зале аудиенций. Обвинил он Помнящего в недосмотре, из-за которого он, предводитель, утратил любимую. Так хорошо вжился в роль оскорбленного, что чуть было слезу не проронил над трагичной судьбой Ловкачки. Однако в последний момент сдержал себя – как видно, не хотел, чтобы соратники посчитали его плаксой. Эта игра не ускользнула и от внимания справедливых.

Когда он закончил, наступила очередь Учителя. И он повторил то, что говорил раньше альбиносу. Признал, что при расчете безопасного расстояния мог пропустить несколько подробностей, но сделал все, чтобы позаботиться о манках. Рискуя жизнью, наблюдал за гнездами нескольких стай шариков, просидел на поверхности много часов, причем все – в свободное время, используя его не для собственной выгоды, а лишь в надежде, что анклав получит источник дополнительного мяса и корма для крыс. Был убежден, что в плане его нет слабых точек. Да и ловушка подействовала безупречно. В конце он добавил, что, несмотря на его отчаянные просьбы, предводитель не желал согласиться на расспрос ножовщиков, а это имело немалое значение для выяснения обстоятельств будущего дела и, возможно, позволило бы избегнуть этого непростого процесса. Ошибку в расчетах, если она была, необходимо поскорее убрать, если уж ловушке в полуразрушенном доме суждено продолжать действовать. Во время своего выступления Помнящий не давал присяжным понять, что Белый намеренно пытался загнать его в безвыходную ситуацию, а потом – уничтожить. Боялся, что никто ему не поверит. Ведь никаких доказательств того, что альбинос все подстроил, не было – точно так же, как он не мог сказать со всей уверенностью о подозрениях, связанных с троицей гвардейцев, которые должны были «сопроводить» его в главный туннель.

На этом закончилась первая часть процесса. Во второй давали показания ножовщики, принимавшие участие в этом подманивании. Шестеро из них не сказали ничего нового – все случилось, когда они уже спустились в колодец. Двое других чуть более подробно описали последние минуты Ловкачки, но это тоже прояснило немногое. Ведь работающие на поверхности ножовщики смотрели, главным образом, вниз, а потому не видели момента, когда тварь прыгнула на девушку. О том, что что-то пошло не так, они узнали, только когда огромная тварь грохнулась на заостренные прутья сразу за их спиной. Лишь тогда они взглянули вверх и увидели колыхающийся на веревке торс Ловкачки и подползающего к нему Белого. Нет, как им запомнилось, девушка висела близко к противоположной стене. Судя по брызгам на побелке, после удара она могла даже раз-другой столкнуться со стеной. Да, ее карабинчик для перемещения стоял где-то метрах в двух от пометки на канате. В этом оба они были уверены.

Учитель выспрашивал сперва одного, потом второго насчет мельчайших подробностей. Он дважды прогнал их через вопросы, в надежде, что запутаются в деталях, но нет, они всякий раз повторяли одно и то же, подтверждая версию альбиноса. Знал он их хорошо, смотрел им в глаза, но не заметил ничего, дающего понять, будто их заставили повторять заученные слова. Все указывало на то, что говорят правду.

Белому не было нужды вызывать никого из свидетелей, но он поймал врасплох всех, включая Помнящего, вызвав из толпы Бендера. Гвардеец соскочил на более низкий уровень, поклонился судье, а потом, после короткого мига колебания, с явной опаской открыл плоскую металлическую коробочку от слив в шоколаде, которую держал в руках. Альбинос кивнул в сторону справедливых. И тут же им предъявили содержимое коробки. Бендер медленно обнес ее вдоль ряда стульев, останавливаясь перед каждым присяжным, чтобы тот мог спокойно заглянуть внутрь.

Учитель не знал, что находится на белой тряпице, выглядывающей над краем коробки, но выражения лиц присяжных подсказали ему: там находится нечто, могущее склонить вердикт не в его сторону. Громко сглотнул, когда гвардеец развернулся и двинулся в его сторону. Несколькими секундами позже он вытаращил глаза, как и все справедливые раньше. Бендер показал ему изуродованный зародыш. У трехсантиметрового эмбриона были черные глазки, выступающие ручки и ножки, вдоль его изогнутого хребта сквозь тоненькую кожу просвечивали крохотные точечки позвонков. Это был ребенок… Ловкачки?!

Помнящий медленно выпустил воздух из груди. Проведя взглядом гвардейца, он взглянул на справедливых. «Худо дело. Мерзавец зашел с козырей и теперь как пить дать выиграет процесс». Это казалось предрешенным, но хватит ли заигрываний с мертвым эмбрионом, чтобы присяжные согласились с наказанием, которое предложил Белый? Несомненно, он приготовил все это представление с зародышем с единственной целью – потрясти этих бедных людей и склонить их в миг их слабости к тому, чтобы поддержали его проклятую жажду мести.

Учитель расправил плечи и поднял голову. Приближался кульминационный момент расправы. Вуко поднял с земли треснутый круглый аквариум. Установил его на постамент, который находился перед рядом стульев, потом принес туда небольшую коробку и встал так, чтобы не заслонять стеклянную емкость.

– Справедливые, вынесите вердикт! – потребовал.

В этом суде не было длинных совещаний, необходимых для того, чтобы добиться единого для всех приговора. Присяжные по очереди подходили к судье, показывали ему выбранный из коробки камень – белый, если считали обвиненного невиновным, или черный, если, по их мнению, вина была бесспорной, – а потом клали его в стеклянный шар, чтобы всякий житель анклава мог убедиться, какое решение принято. В каналах не было места для скрытности и секретов.

Помнящий считал камни. При девятом голосе он уже знал, что проиграл. Только два были белыми, остальные имели цвет смолы.

– Десять обвиняющих и два – оправдательных, – заявил судья после окончания голосования.

Сам он удержался от голосования. Кодекс давал ему такую возможность. Приговор выносился – так или иначе. Этот – был почти единогласным, а потому дополнительный камень ничего не изменял. Когда присяжные снова заняли свои места, Вуко опорожнил аквариум, вновь всыпал камни в коробку, после чего повернулся к Белому.

– Какого наказания ты требуешь? – спросил.

Альбинос ответил лишь после паузы. Сперва он окинул ненавидящим взглядом стоящего рядом Учителя.

– Закон наш говорит отчетливо: око за око, зуб за зуб, – он заговорил притворно слабым голосом, но от фразы к фразе, от слова к слову к нему возвращался пафос. – Это простое условие, согласно которому смерть нужно карать смертью, увечье – увечьем, а каждой из жертв мы обязаны полностью восполнить нанесенные обиды. Так говорит кодекс, – он услышал шум, раздавшийся со стороны жителей и даже справедливых, а потому поднял руку, словно желая утихомирить собравшихся. – Не я придумал эти законы, но сам обвиняемый! – добавил он, указав пальцем на Помнящего. – Я был ребенком, когда он и мой отец писали законы анклава, по которым все мы нынче живем. – Он сделал шаг вперед; театральный жест, ничего больше. – Око за око, зуб за зуб, – повторил несколько тише. – Так было некогда, но… – он замолчал на мгновение. – Но я хочу это изменить. Не будет смерти за смерть…

Вуко чуть склонил набок голову.

– И какого наказания ты желаешь? – повторил он, бесцеремонно обрывая тираду вождя.

Белый смерил его яростным взглядом, но проглотил оскорбление. Судья был прав: кодекс явственно требовал в этот момент конкретного решения, а не очередного выступления, должного повлиять на зрителей и справедливых.

– Я желаю, чтобы ответом на смерть Ловкачки и моего ребенка стал отзыв привилегии Немого. Желаю, чтобы сын Учителя с этого времени работал, как мы все.

– Но ведь он работает, – не выдержал Помнящий, поворачиваясь к Справедливым. – Каждый день он помогает мне в школе, а кроме того дежурит на крысиной ферме, – он указал пальцем на толстощекую блондинку.

– Я говорю о его освобождении от труда на поверхности, – нажал Белый.

– Не требуешь, говоришь, ока за око? – произнес иронически Учитель, поворачиваясь к альбиносу и невольно сжимая кулаки. – Не будет смерти за смерть?!

Вуко тут же встал между ними, спиной к вождю.

– Замолчи, – предупредил, не повышая голос. – Подашь голос, лишь когда получишь позволение.

Человек с татуировкой на виске послушно замолчал. Он сам разрабатывал эти правила, а потому – не должен их ломать, особенно сейчас, когда судили его. Поразмыслив, он также решил: если он сохранит спокойствие в столь непростой ситуации, то справедливые могут прислушаться к нему. Ведь судья позволит ему взять ответное слово. Так гласил закон анклава.

Вуко вернулся на свое место, подав Белому знак продолжать.

– Я потерял слишком много, а взамен желаю лишь, чтобы в моем анклаве все стали равны перед лицом давным-давно установленного закона. Всякий из вас рискует каждые несколько дней собственной жизнью – как и я сам, а потому я не вижу причин, по которым ублюдок Учителя должен быть выведен из-под этого закона.

– Я забираю у тебя слово! – судья утихомирил предводителя, а потом обернулся к Помнящему: – Говори. Но предупреждаю: один призыв – и он окажется последним, что ты скажешь во время этого суда, – он зыркнул на альбиноса: – Условие касается обеих сторон.

Учитель принял это напоминание кивком. Белый не отреагировал на упрек никаким видимым способом.

– Мой сын – калека. Он не слышит и не говорит от рождения. Он отстает в развитии, это правда. Отослать его на поверхность – это обречь его на смерть, вынести ему приговор. Вам прекрасно известно, что инвалид не выживет там ни дня. Если хотите вынести справедливый приговор, накажите его работой на динамо. Даже двойной сменой, – он предлагал действительно тяжелое наказание. Крутить педали по нескольку часов в день в душной камере – настоящая каторга, однако мучение это не продлилось бы долго. Неделя, самое большое – две, поскольку столько времени потребовалось бы ему, чтобы организовать бегство или избавиться от альбиноса.

Белый слегка улыбнулся, рука его вежливо поползла вверх, словно он сидел в классе. Вуко кивнул, позволяя ему взять слово.

– Другое правило, написанное рукою обвиняемого в том самом кодексе, приказывает избавляться от любого из детей-калек сразу после его рождения. И многим из вас пришлось выполнить этот суровый закон. Не далее месяца назад Голова положил на жертвенный камень свою доченьку, – альбинос протянул руку в сторону зрителей, указывая на сгорбленного, мрачного мужчину. – И стал бы кто выслушивать ваши просьбы, захоти вы сберечь порченого новорожденного? Нет, не позволили бы вам чего-то подобного, поскольку именно так и гласит наш закон. Мой ребенок, будь у него шанс прийти в мир, тоже подчинился бы этим суровым предписаниям. Потому я говорю четко: хватит привилегий. Равные права для всех!

Помнящий мысленно выругался. Если бы даже справедливые хотели оставить желание предводителя без внимания, после такого заявления – не сумели бы этого сделать. Если уж дело повернули подобным образом, то Учитель оказывался в оппозиции не только по отношению к Белому, но и по отношению к остальному сообществу. Подарить жизнь Немому означало необходимость выслушивать пожелания родителей любого ребенка-калеки, а следовательно – отказ от одного из фундаментальных правил анклава. Потому справедливые проголосуют так, как необходимо альбиносу, даже если сделают это с болью в сердце, а Учитель не сумеет их за это винить. Проклятый мерзавец снова выставил его на смех. А значит, остается ему один выход…