Кустики

Светлана Рычкова

Кустики

Новый год

Хрусть-хрусть…Как все-таки приятно хрустит снег под ногами в мороз! Как хороши огромные сугробы, протоптанные дорожки, дымки из труб, свежий деревенский воздух и тишина глухомани, окруженной лесом…31 декабря, презрев предновогоднюю суету, наше семейство – мама, папа, дочь и я приехали в Шестаково – мою и мамину малую родину. Навестить тетку-мамину младшую сестру и бабулю, подарить подарочки от Деда Мороза многочисленным племяшам (тетка растит аж четверых внуков) и угостить всех свеженаструганными салатиками.

И вот – хрусть-хрусть – идем в дом к тете Кате. Мама увидела в окно, что дома кто-то есть, обрадовано оповещает: там Галка с малышкой (старшая теткина дочь с четырехмесячной дочерью, третьим своим отпрыском). Выходит большая, заметно прибавившая в весе моя любимая тетя, все с той же, что и в моем детстве, открытой залихватской улыбкой, в фуфайке, с босой головой (огромная копна седых коротко остриженных волос защищает лучше любой шапки). Держит лохматого белого кобеля, который для порядку рычит на нас, совершенно не грозно виляя хвостом. Ему поддакивает еще один громадный бурый красавец на входе в стайки. Теткины сени уже не те, что в детстве: теперь отгорожены кладовки, закрытые на мизерные замочки. Но комнаты – в прежнем привычном бардаке: куча белья на креслах, грязные полы и ковры, развороченные диваны с сомнительной чистоты бельем. Холод в доме почти как на улице, видимо, печь еще не растопилась как следует. Но на столе стоит натуральная елка, для равновесия привязанная к люстре и гардине, по телеку гоняют сказку. Все-таки слегка есть ощущение Нового года.

Нам навстречу выбегает племяшка, которую я не видела года три – четырехлетняя Кристина, мелкая юркая рыжая бестия с казахскими раскосыми глазами, дитя дружбы народов – папаша-казах год назад умер от туберкулеза, приобретенного в тюрьме…На диване заливается-орет следующая Галкина дщерь – Мадина. Ее отец – гастарбайтер-узбек, у чернявой красотки большие карие глаза. Галки нет. Она в Заводоуковске в запое: неделями квасит, дети дневали без присмотра (отец вынужден ходить на работу). Неизвестно, как Кристинка кормила Мадинку, пока не было отца, и он решился увезти детей к спасительной бабушке. Пытался закрыть Галку в квартире на замок, чтоб протрезвела отдельно от детей в комнате, – какая из пьяни мать, та вылезла в форточку и убежала к подруге-собутыльнице…

«Не знаю, что с ней делать, все равно надеюсь, что она образумится», – говорит тетка сквозь слезы. Матери сложно поверить, что дите – конченное. Она уже однажды чуть не сошла с ума, когда Галка лежала в коме, тетка откачивала после запоев, кодировала, пыталась заставить лечить руку, болтающуюся на хрящах, которую какой-то «дружок» сломал Галке…

Слушая об этом ужасе, я все крепче прижимаю к себе повисшую на мне Кристинку. Та, положив мне на плечо головку, сама крепко-крепко прижимается. Говорю:

– Ты меня помнишь?

– Неа!

Но мы, как и три года назад, обнявшись, сплетаемся в одно, потому что – вся в меня: та же шустрость, мелкость, веселуха. Даже с рождения обе любили терюшить что-нибудь мягкое, пушистое. Недавно на курсах по соционике узнала, что это – яркий признак Гексли. Господи, как бы я не отпускала от себя эту бестию, ни-ког-да!.. Но мама с теткой уходят к бабушке, нам с моей дочерью оставляя уторкивать не желающую успокаиваться Мадину. Я беру на руки этот комочек нервов, и просто держу себя в руках, чтоб не зареветь: кроха абсолютно невесома. Килограмма три (мама позже рассказывает, что при рождении была три семьсот). В грязном, провонявшем недельной молочной кислятиной плохо застегнутом комбинезончике, при таком холоде – с непокрытой головкой, на которой не отшелушена родничковая грязька… Я вожусь с десятикилограммовым ее ровесником Лехой, сыном подруги в Тюмени. Вопиющая разница! Застегнули, надели капюшончик, качаю и пою, лялька пытается уснуть, но то и дело открывает беспокойные озерки, сквозь комбез прощупываю позвонки на сгорбленной спинке…Хорошо, что не вижу ее тельце. Дрыхнет христовая, джая.

Можно пойти к бабуле. По узкой тропочке, уже не замечая никакого скрипа под ногами, пробираемся в бабушкину избушку. В не застекленных сенях, практически на веранде – горы тряпья в накрепко завязанных мешках. Это пеленки и памперсы, в которые лежачая бабуля ходит. Представляю, какой бы был смрад, если б было лето. Мама выносит полведра чего-то коричневого из избы. После выясняется, что это дерьмо, которое накопилось в диване: туда ходит по большому кошка. Маму вырвало, она на сутки потеряла голос. В избе, в отличие от позапрошлого лета, когда я в предыдущий раз навещала еще ходячую бабулю и нанюхалась в этой избе свежего человечьего дерьма (клали прям в постель ее дружки-алкаши, с которыми бабуля глушила одеколон), пахло так же, как когда-то в доме моего детства – старом бабушкином доме в Покровке, который спалил дядька-алкоголик: хорошо натопленной печкой-мазанкой (не железной, а кирпичной кладки) и чистыми полами, и чем-то еще таким, чем пахнет только в доме моей бабушки, больше не у кого. Бабуля лежит в комнате у печи под одеялом и тулупом. Голова в чистом платочке, но на черной от грязи наволочке (кошка спит у изголовья – после рассказывает мама). Ей 82 года, больше не пьет и не двигается, – ноги у бабули сохнут и болят, в хорошей памяти, в отличие от времен запоев, когда забывалась и несла бред. Здоровое сердце. Лицо за полтора года намного постарело и осунулось, маленький бабушко-мамин носик еще больше скосился в сторону. На меня смотрит один бабулечкин глаз-василек, второй в гнойничках – слипся. Мама его протирает и спрашивает:

– Как живешь, мам?

Бабуля молчит. Тетька Катька приходит на помощь: «Скажи: ху*во живу!»

– Ху*во живу! – четко тараторит баба Фиса абсолютно не шамкающим ртом.

Тетка подкидывает дров, рассказывает, что садить бабулю на диван не решается больше. Однажды посадила, приходит – а та на полу лежит. Упала. Поэтому сейчас приходится бороться с пролежнями. Памперсы бабуле больше не надевают. Она их снимает и дерет в мелкий пух. Мама спрашивала:

– Зачем дерешь-то?

Отвечает:

– Надо ж че-то делать…

Всю жизнь бабуля впахивала, как лошадь. Трудно без работы. Но дать ей крючок – вдруг ткнет в беспамятстве себя в глаз. К тетке в дом ее нельзя – запах. Там внуки и тесно. К моей маме в Заводоуковск бабуля ехать напрочь отказывается. Мама бодро ее поздравляет с Новым годом, моя дочь фоткает и так же бодро, как мама, комментирует: «Бабуля, ты у нас красавица!» А я не умею так – бодрячком поддерживать, губы предательски трясутся, мысленно только кладу на нее крестное знамение, много-много раз… Единственно, что смогла выдавить из себя:

– Баб, ты молишься?

– Молюсь! – с моим любимым круглым «о» рикошетит моя бойкая бабулечка.

И я за тебя молюсь. С Новым годом. И…я хочу, чтоб ты поскорее ушла в лучший мир, оставив это такое обременительное для тебя тело. Но нельзя такое говорить. Выхожу на улицу, и тут уж не сдерживаю соленого потока, хлынувшего из глаз. Едем домой в Заводоуковск, встречать Новый год. Тетка, кроя мое хлюпанье восхитительной улыбкой, машет нам, идя рядом с машиной. Бодрая, огромная, сильная…

Мама тараторит всю дорогу шепотом. Это истерика. Говорит, что сошла б с ума на месте тетки: встать рано утром, пойти натопить у бабули и накормить ее. Потом накормить скотину: две коровы, свинья, собаки. Одна корова, испугавшись второй, намедни прижала тетку. Теперь трещина на бедре – не может согнуться. Но какие врачи, – терпит. Потом орава внуков: еще старший Галкин и двое Оксаниных – младшей дочери. Все хотят быть у бабушки, практически она их и растит. Работает биологом в школе, подрабатывает там же секретарем. Муж –бездельник и тиран. Никогда не любила дядьку. Недавно тете Кате сделали операцию: была опухоль мозга. Голова отваливалась. Сейчас все нормально. Мама говорит, что на месте тети Кати чокнулась бы. Отвечаю: «Ей некогда».

Да, некогда: она всем нужна. И она счастлива. Я попросила, приехав в Тюмень, преданных помолиться за тетку. Прочитали за не круг джапы. Какие выводы? Много было выводов. Странный был Новый год. Хотелось все бросить и поехать обратно в Шестаково, помогать. Но кем я там буду?! Еще одной нахлебницей?! Все, что я могу – молиться за них за всех. Я молюсь…

Похороны

Ни разу не бывала на похоронах родни – Бог миловал. Но вот решил исправиться. Срывающийся папин голос: «Бабушка умерла», – и я, отпросившись с работы и покачиваясь от усталости после напряженного дня, беру в охапку дщерь, садимся в пригородную электричку, едем. Трагедии не чувствую – слава Богу, что бабуля отмаялась. Лежала с болью без всяких там обезболивающих – сохли ноги. Но ожидание картин с воем старушек и причитаниями родни немного напрягало. Вечером мама, как всегда, без умолку, воркует про цены на омовение, про то, что она попросила прейскурант, и с нее взяли меньше, а то могли бы, про то, что ноги не разгибались – пришлось платить, чтоб их сломали и распрямили…Перманентная мамина истерика…

Крепкий морозец. Утром едем в Шестаково. Сразу в бабин домик. Выходит позеленевшая от бессонной ночи теть Катя (дурацкая традиция – сидеть около покойника ночь напролет, не смыкая глаз) в черном платке под шалью, с измученным лицом и ослабевшим голосом. Посреди чистой комнатки наспех сколоченный красный гроб, в изголовье свеча, иконка, куча венков, по сторонам сидят две старушки-бабины собутыльницы, причитают: «А че – старость, так и пьем, че еще делать-то», – слегка подвывая и пуская скупую слезу. Ни трупного запаха, ни вздутостей-опухлостей: в гробике лежит ссохшаяся маленькая мумия с полузакрытыми глазками, ввалившимися щеками и до неузнаваемости изменившимся ротиком. Это уже не моя бабуля. Эт просто мертвая материя. Но почему-то очень сильно начинает болеть низ живота, так, что подкашиваются ноги. Тяжелые энергии. Зачем-то с двоюродной младшей сеструхой Оксанкой начинаем убирать с зановесок трупики мух. Их еще не хватало.

Идем домой к теть Кате готовить угощенье. Там на огромном столе уже поставлены компот в граненых стаканах, тарелки с омлетом, киселем и рисом с изюмом (как бишь это блюдо называется-то? Пасха?). Я, не говоря ни слова, начинаю стряпать: раз уж это мой стандарт, надо и здесь ему соответствовать. Готовим много простейшего: восьмилитровый суп-лапшу с тефтелями, пятилитровый гуляш с поджаркой, литров двадцать пюре, нарезку овощей-фруктов-колбас, Оксанка нарезает булок пять хлеба, уже готова гора блинов, из школьной столовки принесли два огромных рыбных пирога и гору булочек с повидлом. Я катаю тефтели, чищу огромную морковку (эх, еще с прошлой праздничной готовки мозоль вздувшаяся не сошла – рядом уже другая), сочу ея на тупой терке, потом помогаю строгать ведра картошки. Мешаю огромную сковородищу поджарки, без всяких там миксеров наяриваю – толку пюре, в перерывах вытираю теть Катины полки с посудой – у нее с ее заботами руки не доходят до такой мелочи, читаю джапу. Она здесь читается, как по маслу, как в храме. Нет препятствий. Под ногами снуют две жирные кошачьи морды: то лезут пожрать в ведро с картофельными очистками, то умудряются залезть мордой в суп, с которого неосмотрительно хозяева позаимствовали покрышку…

Рядом тараторит, как трактор-рассказывает биографию дальняя тетка, которую я впервые вижу. Абсолютно не грузя тараторит, фоном…Я, несмотря на кажущуюся суету, наслаждаюсь покоем, чистым воздухом, простотой и здоровостью разлиянными…Как все хорошо, правильно здесь. Только в деревне люди живут в благости. Какое уродство – этот город, эта Тюмень! Даже нашим преданным (не скрою, мне тяжело это говорить, но я так чувствую) далеко до этой простоты и благости. Моя б воля – я б вот так и строгала, и, может быть, научилась бы деревенской скорости (я все делаю в два раза медленнее), и не грузят ни мутная вода в тазике для «ополоснуть» посуду, ни дядь Вень, подгоняющий: собак накормить, копальщикам уже чего-нить отправить. Копальщики там аж топорами землю рубят. Мужиков – по всем избам ходили, набрали. Попробуй так в городе по соседям походи…

По ходу времени в избу заходят вновь прибывшие родственники – Алька и баб Клава из Колесниково. Первую, раздобревшую поболе меня, я не видала лет 25, вторую – никогда. Это двоюродная бабуля. Я поражаюсь, с каким почтением, совершенно естественным, Оксанка, расцеловав бабулю, снимает с нее пимы и шубу, идет укладывать отдохнуть с дороги. Я просто завидую и чувствую себя полным уродом рядом с этими людьми, летающими, что-то вечно делая, как молнии и при этом вечно радуясь, подкалывая друг друга и как-то все это делая с непонятным мне, суетной, внутренним покоем и умиротворением.

Ну, еды – на всю деревню. Два часа дня. Пошли опять к бабуле, выносить-везти гроб, яма готова. У гроба в избе еще несколько дальних родственников, которых не видела сто лет, в том числе Бабина старшая сестра баб Нюра – такая же курносенькая круглолицая куколка, еле ходит, но личико светится…Беру венок, садимся в машину, впереди газель с гробом, из которой, по традиции, бросают еловые ветки. Почему-то после, а не до. Так здесь принято. На кладбище огромные сугробы с глубоко протоптанными тропками, частокол могильных плит. Бабулю кладут рядом с дедом (он похоронен 17 лет назад), чуть позади – могила дядь Коли, среднего брата мамы и теть Кати. Теть Катя взвывает «отмаялась милая», мама с чего-то пытается закрыть поплотнее глазки бабуле, слезы, конечно, бегут сами. Да просто бегут и все. Тяжко ж на все это смотреть и не сострадать. Говорят, что люди плачут на похоронах от жалости к себе и от страха, что и они умрут. Не знаю. Не боюсь, но маму с тетей жалко – это ж их мать. Как я буду себя чувствовать, когда умрет мама? Представить не могу. Целую бабулю в нежную кожицу лобика. Все: заколотили, закапывают. Я почему-то в душе радуюсь, что все достаточно сдержанно: без траурных речей и истерик. Мой двоюродный братан Леха даже успевает над одной озорной старухой подтрунить. Жизнь продолжается. Солнце, мороз, ноги околели-отваливаются, но все хорошо. Почти. Потому что то ли мой ум, то ли воображение, то ли…

Когда я читала джапу, медитируя на бабулю и стараясь ее поддержать, я видела ее, без четкого абриса, но с белозубой улыбкой, кружащейся в облаках и орущей, окающе: «Хорошо!» Молодую, в платочке, беззаботную, легкую. А как закопали – она нырнула туда, в тельце. Испужалась. Да и надо было так, наверное. Потом видела я в медитациях только страшные пасти ямадутов, Утащили мою бабаньку на адские планеты. Ненадолго. Я видела, что она чуть помается за свои алкоголизмы, да потом родится белочкой (она согласна), а после – моей внучкой со слегка выдающимися передними верхними зубками. Не знаю, как это все мне приходит в голову. Ну, вот приходит. Пока, бабуленька!..

… А еще я увидала впервые одного очень важного для меня родственника – некогда бутуса, а нынче изросшего семилетнего Егорку, старшего сынулю Оксанки. Неженка с серыми волоокими глазками, завлекательной родинкой на щечке и большими пельмешками ушей. Уж такие тонкие, интелехентные черты лица, такой вертун и кокетка, что какой же из него деревенский мужик-то выйдет? Ну, посмотрим. На прощанье, закидав в себя три порции пюре и фиг знает сколько блинов, для пущей сладости смачно целую его в нежную щечку. На сегодня не видала только его младшей трехлетней сестры, ну, в сотике на фотке – Оксанка в миниатюре, значит, в родне будет еще одна двухметровая пава с косой в три обхвата…В марте едем на сорок дней. Может, хоть удастся поболтать с кем из родни. Хочу в деревню. Хочу учиться быть добрее и мудрее.

Чугунок

Бывает так: вдруг нужно слово, а ты его не можешь вспомнить. И вот я-мужу как-то при разговоре: «Ну, этот-то горшок, который бабушка ухватом в печь», – и маята на полдня – не могу слово вспомнить! И вдруг вечером, когда уже и не вспоминаешь-не думаешь, откуда-то всплыло – «чугунок»! Я аж подпрыгнула от радости…а в памяти уже за эти полдня живет самое радостное и самое лучшее моё детство, которое было и у кучи других деревенских ребятишек, но у меня все равно – только моё, особенное, и самое-самое… а то, что происходит сейчас – такое тусклое и неправильное, правильное – только то, что было тогда…

И хоть я уже писала обо всем этом, но хочется снова и снова вспоминать бабулин дом… как я, накатавшись на горке и набрав в валенки снегу по горло, сбрасываю их под ворчание бабушки, валенки ставятся на печку, меня под мягкое место тоже толкают на те самые заветные полати, где тепло-тепло, пахнет сушащимися шерстяными носками – самовязанными, из шерсти своих овечек, пряжу для которых я тоже пытаюсь тянуть на прялке, крутя веретено, но у мня получается то слишком тонко, то толсто… куда моим неумелым ручкам до сноровистой баб Фисы… Тут же дымят-сушатся мои валенки, скатанные соседями. Кто-нибудь заходит в избу из сеней, и по полу клубится густой пар… В печке трещат дрова, а бабушка, расколов в сенях корочку льда в бочке с квашенной капустой и проделав ещё какие-то неведомые мне пассы, ставит в печь тем самым ухватом тот самый чугунок, и вскоре из печи достает ароматный наваристый борщец, такой запах и вкус получается только в печи – больше нигде…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.