Карьера Югенда

На щегольском полосатом диване, нога на ногу, обложилась модными журналами Лола. На модный журнальчик время у неё всегда найдётся! Лола упоённо шелестела страницами. Сто лет уже не приходилось… Она пожирала глазами одну из фотографий. Наконец всем телом она повернулась к Марте, и на лице её появилось знакомое выражение капризного нетерпения. Лола показала Марте журнальную страницу:

– А такой костюм пошить сможешь? – пытливо спросила она.

Марта бросила беглый взгляд на фото. Ничего особенного, простой крой, но интересно. За счёт ткани можно… Умеет же выбирать! Прирождённая модистка!

– Конечно, – с готовностью кивнула Марта. – Угощайся, – подвинула к подруге вазу конфет. И вновь погрузилась в это мучительное чтение.

Вновь воцарилось молчание, нарушаемое лишь шелестом журнальных страниц. Вдруг Марта горько всхлипнула. Лола в изумлении вскинула свои чёрные глаза:

–Что неладно в русском королевстве?

Но Марта молчала, не в силах ответить. Она сидела сгорбившись, как придавленная. Наконец тяжело поднялась и подошла к окну. Отдёрнула кисейную занавеску, открыла оконную раму и с жадностью глотнула свежего воздуха. Постояла немного, изо всех сил стараясь овладеть собой. Наконец повернулась, вымученно улыбаясь:

– Победы на Восточном фронте обходятся нам слишком дорого. Русские вовсе не так слабы, как принято считать.

– Да ладно? – не поверила Лола.

Она неподвижно сидела, не спуская с неё чёрных блестящих, как бусинки, глаз.

– Не рассказывай мне сказки, – негромко продолжила Лола.

Воцарилось неловкое молчание.

– Они помолвлены. Чего ты от меня-то скрываешь! – спокойно продолжила Лола.

И тут Марту прорвало. Лола никогда не видела Марту такой. Лицо её стало гранитным, а полные, чувственные губы вдруг сжались в тонкую, злую полоску. Лола предусмотрительно потянулась к столу и ловко схватила письмо своими тонкими холёными (даже при такой работе!) пальчиками. Сунула его обратно в лифчик. Мало ли что! Ей нужно ещё то место. Охота была таскать снаряды на заводе. Марта хорошо пристроена, а вот она…

– Он женится на ней, когда вернётся! То-то эта соплячка зачастила к его матери! – клокотала Марта. Её глаза сверкали холодным синим блеском, как у кошки. – Лола! Это письмо может потеряться? Чисто теоретически?

Вовремя я спрятала конверт! – про себя порадовалась Лола. А вслух – скороговоркой:

–Ну-ну-ну! Не болтай глупостей. Забудь ты этого Ганса-голодранца! Аксель куда интереснее. И по срокам ты укладываешься.

Лола взяла конфету из вазочки и собралась было отправить её в рот, но не удержалась от язвительного комментария:

– А ещё говорят: мужчины – сильный пол. Враньё! Женить на себе можно кого угодно. А вот замуж выходят исключительно добровольно!

И неудержимо расхохоталась.

– Ганс – не голодранец, – тихо и раздельно проговорила Марта. – Он – солдат самого сильного войска в мире… Клянусь, он вернётся генералом!

Лола с изумлением заметила слёзы в глазах Железной Марты. Стала сдавать старушка. К чему столько сырости?

– Генералом – так генералом. Я не против, – примирительно проворковала Лола. – Но насчёт писем давай сделаем перерыв. Тайм-аут. Это по-английски. А то фрау Штрабе уже косится на меня. Меня это место пока интересует. Потому что к нам часто стал заглядывать некий солидный господин, – многозначительно сообщила Лола. – И в последнее время всё чаще…

Марта наконец улыбнулась:

– Вот неугомонная! Дай-ка письмо.

Лола вскинула на неё глаза. В них сквозило недоверие.

– Я просто посмотрю обратный адрес. На минутку!

– Погоди! Ты что, собралась писать ему? – всполошилась Лола. – Не глупи, подруга! Думай об Акселе!

Но глаза Марты вновь наполнились слезами, она поспешно отвернулась. Всхлипнула. Эта болезнь гораздо серьёзнее, чем я думала, мрачно констатировала рыжая. Мир сошёл с ума! Лола нехотя протянула ей конверт, и Марта впилась глазами в обратный адрес – какой-то Сталинград. Лола настороженно следила за ней. Немного успокоившись, она подошла к Марте, ласково погладила её плечо.

– Перестань, что с тобой? На себя не похожа, – Лола обняла подругу. – Вовремя ты забеременела. Ну же, будь умницей!

Марта благодарно прижалась к подруге.

VI

Мы были глазами дивизии – мотоциклетная рота разведывательного батальона. В четырнадцатой танковой дивизии я дослужился до обер-лейтенанта. В том числе и потому, что наш офицерский состав стремительно таял. Кандидат в генералы! Если доживу… Я криво усмехнулся. Мечта Дитриха сбывалась у меня…

Мы здорово воевали – я и Отто. Отто обзавёлся станковым пулемётом. А я был заместителем командира первой мотоциклетной роты.

На фронте чёрные раструбы репродукторов щедро потчевали нас фронтовыми сводками и зажигательными речами. И песенками кабаре, бодрыми военными маршами, – родными, немецкими. Бывало, репродуктор внезапно замолкал. Слушатели, сбившиеся вокруг него, дружно чертыхались. Но репродуктор вскоре выдавал парочку аккордов. И – зловеще щёлкал метроном. Все застывали в недоумении. Зато метроном времени даром не терял, отсчитывал семь ударов, и бесстрастный голос сообщал на хорошем немецком: «Каждые семь секунд на Восточном фронте погибает один немецкий солдат».

Повисала гнетущая тишина и… возвращала нам нашу мирную песенку.

И ведь они не врали.

Я крепко сдружился с Альфредом Нойнером, он был родом из Берлина. Высокий, худощавый блондин, он сильно напоминал мне Дитриха. Как-то раз, во время затишья между боями, мы с Альфредом решили искупаться. Выехали до зари и покатили по нейтральной территории. Белой простынёй висел густой туман. Не было видно даже пальцев вытянутой руки. Дорогу мы знали, и ехали наощупь.

В редком перелеске, оказывается, засел партизанский отряд. Ещё вчера его там не было! Ну да партизаны территории не различали. Они готовы были убивать нас везде. По шуму мотора они, очевидно, приняли Отто за штабной автомобиль. И терпеливо ждали. Как всегда, не с пустыми руками. Когда мы приблизились, они принялись гостеприимно угощать нас пулями. Одна пуля попала мне в живот, от боли я потерял сознание и упал с мотоцикла. Альфред сидел в коляске, на месте пулемётчика. Ему сказочно повезло: Отто съехал с дороги и покатился по полю, где естественным образом затормозил о стог сена. Да уж, мягкая вышла посадка… Альфред мгновенно сориентировался. Он мигом заглушил двигатель и огляделся. Туман надёжно скрывал нас. Но скоро он спадёт, и нам крышка. Местность-то открытая! Где бы ты ни был, в этой стране чувствуешь себя бифштексом на тарелке!

Русские, похоже, решили, что нам конец, и убрались восвояси.

Альфред долго ползал в высокой траве, искал меня. Когда нашёл, солнце уже почти поднялось. Удачно, что я был без сознания, а то по стонам русские вычислили бы меня и всё, – герр Гравер навоевался!

Альфред перевязал меня. Не долго думая, он бережно, как младенца, положил меня на свою шинель и поволок ползком к Отто. Там он устроил меня в коляске и стремглав помчался к своим. Он безошибочно вывел Отто в наше расположение. А ещё уверял, что не умеет водить… потом смеялся, что со страху стал мотогонщиком.

Сегодня Альфреда убило осколком. Потому что сегодня я впервые позволил ему сесть за руль Отто вместо меня, – выпросил, как ребёнок! Руль Отто я не доверял никому, даже Дитриху. А сегодня почему-то сжалился. Его убили вместо меня. Я сидел в коляске, и остался жить.

Я остался без друга и без пулемётчика, а нового мне не дали. Друзей не выдают. Это вам не боеприпас…

Сегодня же убило связиста, потом ещё одного… Не снайперы, нет. Тоже осколками. Им просто не повезло. Так что сегодня я за связиста. Прижимая к уху телефонную трубку, я безуспешно пытался выйти на связь со штабом. Проклятые партизаны! Их следует вешать на деревьях, чтобы другим неповадно было. Кто, спрашивается, так ведёт войну, где это видано? Ну вот, опять придётся искать повреждение!

Интересно, почему русские не сдаются? На что они надеются? На чудо? Чудес не бывает. Мы победим, и точка!

Спи спокойно, Дитрих, я за тебя отомщу. Мы победим, и точка!

Гм. Однако никто не несёт нам ключи от городов на бархатной подушечке, никто не угощает шампанским нас, солдат лучшей армии в мире. Русские встречают нас затяжными боями. А между боями повисает зловещая тишина. И неизвестно ещё, что страшнее. С этими русскими даже тишина беременна смертью!

Я присел на корточки и вновь напряжённо прислушался к тишине. Да, чудес не бывает. Надо искать прорыв провода.

За спиной раздался треск сухих сучьев, я резко обернулся и подскочил от неожиданности – ого! Сам оберст Фогль! Роста он был невысокого, но стройный, подтянутый, гладко выбритый. Он, старый воин, прошёл всю Первую мировую и не боялся ни Бога, ни чёрта. Часто бывал на передовой. И сегодня пожаловал.

Я вытянулся по стойке «смирно», выбросил вверх правую руку, привычно гаркнул приветствие. Фогль молча ответил, не спуская с меня холодных серых глаз. В них светился немой вопрос.

– Штаб требует вашего присутствия для инспекции. Выезд надо обеспечить через час, – доложил я. – Потом связь оборвалась. Очевидно, перерезан провод. Я…

– Ваша фамилия, обер-лейтенант? – перебил меня Фогль.

– Обер-лейтенант Гравер.

– Гражданская специальность?

– Механик, мотогонщик.

– Обер-лейтенант Гравер, приказываю вам явиться ко мне в блиндаж.

– Есть!

Вот так номер! Зачем я ему понадобился? Может, узнал, что мы вчера гоняли на мотоциклах? Жгли казённую солярку… Мы же далеко ушли, в лес! Кто ему настучал?!

Я поплёлся в штабной блиндаж, искусно замаскированный ветками. Снаружи нипочём не догадаться, что там, под землёй, вполне приличное помещение. Просторное, чистое, даже уютное.

За простым деревянным столом в гордом одиночестве восседал Фогль. Увидев меня, он быстро сделал знак – дескать, молча проходи без церемоний, садись. Я повиновался. Фогль уставился на меня с жадным любопытством.

– Что, славно вчера погоняли? – вдруг спросил он. Так просто, точно справлялся у приятеля о результатах скачек.

– Э-э-э… Мы… – я совершенно растерялся.

– Вы из Дрездена? – спросил он, не обратив внимания на моё мычание.

Я растерянно кивнул.

– Слышал. Я ведь тоже мотогонщик. В прошлом, – продолжал Фогль. – Вы ездите лучше их всех, на голову выше. Мне это очевидно.

Я зарделся.

– Обер-лейтенант Гравер, с сегодняшнего дня назначаю вас командиром первой мотоциклетной роты, – официальным тоном объявил Фогль. – Когда были в отпуске?

– Семь месяцев назад.

– Отправляйтесь в отпуск. Приказ я сегодня же подпишу.

–Есть!

Как на крыльях, летел я к своему Отто. Смерть отодвинулась от нас.

VII

Правда, совсем ненадолго. Всего на три недели.

Отпуск промелькнул, как кадры кинохроники. Никого не хотелось видеть, хотелось только спать, в крайнем случае – валяться. Так смертельно я устал. Мои проводы на фронт были совсем не те, что самые первые. Родители смотрели на меня, как в последний раз, будто я еду на кладбище… С большим трудом отец оторвал маму от меня, и я поспешно залез в вагон, с трудом сдерживая слёзы. Как же не хотелось возвращаться в этот ад! Везёт этим, во Франции! То-то они и держатся за свою Францию, зубами и ногтями! Дураков ехать на Восточный фронт нынче нет. Таких, как я, с боевым опытом на Восточном фронте, во Францию не отправят. Мне даже Африка не светит. А жаль…

Это было в августе сорок второго. Нашу четырнадцатую танковую дивизию в составе Шестой армии Паулюса бросили на Сталинград. А я принял в командование первую мотоциклетную роту.

Вдали, на горизонте, полыхало зарево – оно не затухало ни днём, ни ночью. Стройными рядами шла на Сталинград наша танковая дивизия. И пехота шла. За победой! Грозно рыча, ползли в зарево танки. Мотострелки – бравые парни, вскинув автоматы, смело смотрели в лицо зловещему Сталинграду; обгоняя танки, они оставляли пехотинцев далеко позади. Пехотинцы украдкой бросали им в спины завистливые взгляды. Ей-Богу, как мальчишки. Хотя они и есть мальчишки. Выпускники «Гитлер Югенд». Безусые юнцы, не старше двадцати. Не любят окопы рыть, ворчат. Настоящую войну им подавай. Сущие волчата. Настоящая война, это когда, по их мнению, можно стрелять без красных флажков, и чтобы патроны не по счёту.

Что ж, дождались! Вот вам настоящая война.

Ничего! Прорвёмся! Сталинград – так Сталинград. И не такое видали…

А вчера случился у нас переполох. Вернулся из советского плена некто Мюллер. Обер-ефрейтор. Он явился под вечер. Парни обступили его, засыпали вопросами: какие они, эти русские? Скоты? Его били, пытали? Как ему удалось бежать?

Он ответил, что был в разведке, отбился от своих и попал на позиции русских. Там они его и схватили. Это случилось ранним утром, на рассвете. Его привели в командный пункт. Явился переводчик. И красный командир спокойно расспросил его: звание, имя, фамилия, в каких войсках и в какой части служит, когда призван. Проверили документы. Вернули – и документы, и оружие! Правда, магазин вытащили. Обращались вежливо. Даже дали стакан горячего чая и ломоть хлеба.

Он не знал, что и думать. Может, у них принято перед смертью кормить жертву и поить её горячим сладким чаем? Мило. Пока он раздумывал, командир красных обратился к нему через переводчика: обер-ефрейтор Мюллер, вы можете идти. Да, так и сказал – «Вы свободны, можете идти»! Мюллер не трогался с места и таращился на него, как баран. Тогда советский солдат вывел его на улицу и махнул рукой в сторону наших позиций. Дескать, топай туда. И крикнул что-то по-русски, своим. Те засмеялись.

Большевики поймали солдата вермахта, накормили, посмеялись над ним и отпустили. Каково, а? Молва об этом мгновенно разнеслась по окопам. А, плевать! Нас отправили за победой, и мы её добудем.

…Наконец мы загрохотали по узким улочкам между низеньких одноэтажных домиков. Пригород Сталинграда. Навстречу нам тянулись унылые колонны беженцев. Беженец национальности не имеет. Потому что все люди, бегущие от войны, одинаковы. Потерянный взгляд. Жалкая, оборванная фигура – воплощение человеческого горя. Идут они, будто не разбирая дороги. Идти им некуда.

А вещи, их жалкие пожитки! Я задумался: почему даже роскошная вещь, выставленная, к примеру, на тротуар, выглядит таким жалким отребьем? К примеру, рояль на проезжей части – кандидат в дрова, и больше ничего! Интересно. А впрочем, наплевать.

О, адский Сталинград! Небо над ним было затянуто чёрным, едким дымом. Горела даже вода в Волге – нефтяные пятна. Мерзкий дым. Вот еловые дрова хорошо горят…

Двадцать третьего августа одна тысяча девятьсот сорок второго года четырнадцатый танковый корпус прорвал фронт советской Шестьдесят второй Армии в районе Вертячего и, пройдя за день семьдесят два километра, вышел к Волге севернее Сталинграда, с ходу попытавшись взять Тракторный завод.

Мы выполнили приказ фюрера.

На фоне скелета из арматуры, похожего на останки огромного доисторического животного, медленно полз вверх, в красное марево, наш флаг с чёрной свастикой. Солдаты, задрав головы в касках, не отрываясь, смотрели в небо – всё выше и выше. Небритые, угрюмые, измотанные. Никто не осмелился снять каску! Тут вам не Дания и даже не Югославия.

Как доказательство, уже на следующий день нас выбили с той позиции, и мы отошли назад на три километра.

В Сталинграде шли уличные бои не то, что за кварталы – за дома, за комнаты в них! Длинный был прав. Русские не склонны раздавать….А провались он, папенькин сынок! Небось ванну принимает в Баден-Бадене. Чёртов аристократ! А я в Сталинграде, сижу в коляске чужого мотоцикла. Мой Отто… погиб.

Я грустно улыбнулся, увидев себя со стороны. С ранней сединой, прокопчённый вонючим дымом войны. Небритый, измученный жаждой и почти без сна. Зато с Железным крестом! Я глянул на него – это копия, оригинальный остался дома. Некстати я вспомнил:

Воздух сыр на востоке,

Будет холоднее и ещё сырее,

Железные кресты ржавеют,

Деревья растут высоко.

Такое стихотворение было напечатано в открытках, их сбрасывала в наши окопы русская «швейная машинка». Давным-давно, в самом начале войны. Невероятно давно. Всего год назад… Я помню её: грубо нарисованный немецкий солдат, Сталин и железный крест, а ниже – обычные инструкции по перебежке. Мы не реагировали на них – это всё поганая пропаганда3.

Глупо, сидя в Сталинграде, злиться на Акселя. В моём положении злиться вообще глупо. Отныне каждая минута моей жизни, весьма вероятно, последняя.

Мои идеологически порочные размышления бесцеремонно прервала мощная струя огня, вырвавшаяся из-под груды безжизненных развалин. Я бросился наземь и прижался щекой к земле. Пламя меня не задело. Засада. Здесь кругом западни. Какая-то сволочь подстерегла меня с огнемётом. С трофейным, с нашим же огнемётом! На что они надеются? Всякое сопротивление нам бесполезно. Мы победим, и точка! Другого пути у нас нет.

Я отдал устный приказ руководителю ударно-штурмовой группы Нейдле найти и обезвредить. Можно быть уверенным – найдёт и обезвредит. Несомненно, Нейдле ждёт блестящая военная карьера. Если его здесь не прикончат, конечно. Потому что каждый четвертый солдат вермахта погиб в Сталинграде. Дорогу на Сталинград в доблестном вермахте прозвали «Дорога смерти». Пехота целыми батальонами уходила в сталинградское пекло, а возвращались жалкие остатки, которые годились разве что для госпиталей. Вместо них на следующий день уходили другие. И так – бесконечно. Жуткий конвейер смерти.

Я выставил часовых, остальным приказал лечь на привал, а сам решил осмотреться. Слоняясь по остаткам завода, я невольно задумался – сколько же понадобится времени, чтобы восстановить всё это?

Сталинград в ходе уличных боёв был и величественным, и жалким. Каким-то непостижимым образом эти два качества в нём ужились. Я увидел воочию, что значит «камня на камне не оставить». Даже развалины были развалены! Каждый камешек в этом городе был стёрт в порошок. Город превратился в груду дымящихся руин. Да, наша авиация постаралась на славу, – с гордостью подумал я.

Поставлена задача – захватить Сталинградский Тракторный завод. Там выпускают и ремонтируют танки, а также выпускают мины и снаряды. Тот завод не останавливался даже во время уличных боёв! Русские остановили его, только когда бои завязались непосредственно в его цехах. А до той поры танки шли в бой прямиком с заводских конвейеров.

Три четверти населения Сталинграда – мирные жители, не были эвакуированы к концу августа. Наша авиация щедро бомбила город сначала фугасными, потом – зажигательными бомбами. Температура воздуха в центре города достигала тысячи градусов Цельсия. Центр, а потом и другие районы Сталинграда, выгорели. Вместе с жителями…

Всё идёт по плану. Всё у нас получится. И я вернусь домой!

VIII

А потом осень ушла и унесла за собой наши победы. С холодами началась череда бедствий.

И всё же значение генерала Зимы нашим командованием было переоценено. Советские солдаты, как и мы, страдали от холода. Но они воевали на своей земле. Постепенно они оттачивали своё военное мастерство. Русские приобрели в боях с нами бесценный опыт и успешно использовали его против нас.

Зато наше командование в тактическом смысле шагнуло назад. Оно хотя бы догадывается, что сталинградское сражение идёт совсем не по плану? По крайней мере, не по нашему плану! Почему же они не вносят коррективы? Напротив, все наши командиры держатся так, будто ничего плохого не происходит. Отвод войск запрещён, даже в стратегических целях. Об отступлении и думать запрещено!

Воевали бы сами, эти чёртовы пропагандисты!

Наши генералы парализованы; командир корпуса, командующий армией и частично командующий группой армий не обладают никакой самостоятельностью действий. Командующий армией не имел права перебрасывать по своему усмотрению батальон с одного участка на другой без санкции фюрера. Эта система «ручного» руководства войсками приводила к гибели целых соединений, а меня – в холодное бешенство. О командирах дивизий и корпусов не приходилось и говорить, те вообще лишены возможности действовать соответственно обстановке и проявлять инициативу. Всё должно делать только по предначертаниям сверху, а эти предначертания часто не соответствовали положению на фронте.

Воинская доблесть – это прекрасно. Но кто ответит за моих солдат, если не я? Что я скажу их матерям, если они спросят, где их сыновья? Извините, не было приказа передислоцироваться. Извините, не было приказа отступать. Извините, у нас нет оружия против «сталинских органов». На черта им это слушать?! Наши генералы что, воюют против своей армии?!

Озвучить эти мысли было невозможно, не быв расстрелянным на месте под каким-нибудь разбитым грузовиком. Разбитых грузовиков у нас теперь, пожалуй, больше, чем целых.

О моих ратных подвигах писали не только фронтовые газеты, но и дрезденские, чтобы внушить чувство гордости моим родным, а мне – укрепить боевой дух. Это было бы совсем не лишним. Ибо наши поражения стали подозрительно систематичными. Впрочем, никто не хотел об этом думать. Все вели себя так, будто всё идёт по плану. Плану «Барбаросса»…

«Барбаросса». Нашли тоже, как назвать! Император Фридрих Барбаросса, несомненно, был великим полководцем, но погиб-то он глупейшим образом, во время переправы верхом через реку Селиф. Тяжёлые доспехи потянули его вниз, он упал с коня и захлебнулся. Не вынес тяжести собственных доспехов! От страха у меня потемнело в глазах, когда русские взорвали свои водохранилища под Москвой осенью сорок первого. На нас устремились потоки воды высотой в два с половиной метра. Я живо вспомнил тогда императора Барбароссу.

Однажды морозным днём мы, обессиленные, отдыхали, пользуясь короткой передышкой между боями. Земля окаменела от мороза, но солдаты устраивались, кто на чём мог. Кому сильно повезло – тот на ящиках, или на разбитых бетонных блоках, иные просто на земле, расстелив плащи-палатки. Едва прислонившись к опоре, боец мгновенно проваливался в мертвецки глубокий сон. Пробудить от такого сна мог только хороший пинок солдатским ботинком. Выстрелы над ухом уже не помогали – эка невидаль. Никто на войне бессонницей не страдал.

Привалившись к колесу разбитого грузовика, я прикрыл глаза и ловил лицом остатки скупого зимнего солнца, стремительно катившегося за горизонт. Вдруг солнце померкло, – на лицо моё легла тень. Я с трудом разлепил веки и увидел перед собою бодрого чистенького офицерика из роты пропаганды.

За ним показались ещё двое, с камерой, с катушками проводов. Судя по всему, они намеревались сделать из меня очередного героя дня для военной кинохроники. Я криво усмехнулся. Одежда на мне стояла колом – пропотевшая, прокопчённая, грязная. Больше похож на беженца. Хорош герой!

Они – поставщики эффектных кино– и фотокадров, ищут материал для «Дойче Вохеншау», который я так любил когда-то. Это чтобы до небес поднять боевой дух и фронта, и тыла. Судя по петлицам, вот этот – летает. Наверное, наводчиком. А если что-то интересное попадалось здесь, на бренной земле, он и тем не брезговал. Вёл репортажи с места событий. Будто у нас тут скачки!

Они искали и находили. Делали многочисленные кадры: своих – бравых победителей, и чужих – оборванных, несчастных.

Офицерик что-то говорил мне и тряс какими-то книжечками. Я так устал, что не сразу его понял.

– Возьмите, господин гауптман, распространите среди ваших солдат для поднятия боевого духа, – почтительно, но твёрдо произнёс офицерик. – Здесь тридцать экземпляров. На первое время хватит.

Он сунул мне в руку пачку брошюр. Маленькая красная книжка. «Der Unthermench». Я уже видел такие, они валялись на дне наших окопов. И на дне чужих – тоже… Русские тоже их читали! Да, да, некоторые русские знают немецкий язык, каким бы странным это, ваше высокоблагородие, вам ни показалось! А нам после такого вашего «просвещения» здесь, на фронте, приходилось вдвойне, – нет! – втройне туго! Не желаете ли лично, ваше высокоблагородие, сразиться с унтерменшами?

Так думал я, с нескрываемой ненавистью глядя в гладковыбритое сытое лицо этого упитанного человечка, два раза в месяц посещающего фронт с целью коротких деловых поездок. Я почувствовал, как мои глаза наливаются кровью. Офицер пропаганды глянул мне в лицо и испуганно отшатнулся.

– Унтерменш? – свистящим шёпотом переспросил я. – Где же Торвальд? Почему не бережёте своих, чистых?! – я сорвался на крик. Нервы стали совсем ни к чёрту. – Да ваш Гёббельс сам, если хотите, похож на еврея! Воюет из кабинета! Стрелять будешь? На! Стреляй!

Я вскочил на ноги, и мои солдаты разом вскинулись, готовые броситься на него. Офицерик покосился на Железный крест, тускло поблёскивающий на моей груди.

За это меня следовало расстрелять. Не расстреляли. Я и так уже на Восточном фронте. Русские расстреляют.