Полная версия
К повороту стоять!
Серёжа до того уставал, что не съезжал по вечерам на берег, ночуя на мониторе, в тесной, узкой, как пенал гимназиста, каютке, которую он делил со штурманом, мичманом Прибыловым. Довольно скоро юноша познакомился с проверенной веками флотской службы истиной: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». К сожалению, на «Стрельце» это золотое правило срабатывало редко: это на клипере или фрегате вестовому не так уж просто отыскать офицера, решившего добрать свои законные пару часов сна после вахты в каюте приятеля. На мониторе офицерских кают было всего шесть, и располагались они по соседству. Так что опостылевшее «вашбродие, хас-спадин мичман, сей же час к командиру!» проникало через тонкие переборки, не разбирая, где чье обиталище.
Во время ремонта освященные традицией порядки кают-компании соблюдались не так строго. Офицеры постоянно были либо в разгоне, либо заняты каким-нибудь неотложным ремонтом. Перекусывали когда придется, чаще всего всухомятку, запивали бутерброды крепчайшим чаем, выкраивая для этого четверть часа между текущими работами и авралами. Серёжа, по примеру других, завел обыкновение просматривать за столом свежие газеты – благо их регулярно доставляли на борт с почтой. На первых полосах всех изданий красовались непременные сводки с театров военных действий.
Кампания 1877 года началась для России благоприятно и на суше и на море. Несмотря на то что на Чёрном море господствовал многочисленный и сильный турецкий флот, русским морякам удалось задать османам перца. Особенно отличился пароход «Великий князь Константин» под командованием лейтенанта Степана Макарова. Это судно, переоборудованное с началом войны в матку минных катеров, совершило несколько дерзких рейдов против турецких сил, пытавшихся установить блокаду русского побережья. Вот как описаны события тех дней в популярном еженедельном журнале «Нива»:
«…наши моряки произвели отважный поискъ. Пароходъ “Константинъ” подошелъ къ Батуму, остановился въ 7 миляхъ отъ берега, выслалъ на рейдъ 4 миноносныхъ катера, которыя атаковали встрѣтившійся турецкій пароходо-фрегатъ. Подведенная мина, къ сожалѣнію, не разорвалась; но на фрегатѣ и на рейдѣ поднялась тревога, открытъ ружейный и картечный огонь, такъ что наши катера должны были разойтись въ разныя стороны. Два ихъ нихъ, “Чесма” и “Синопъ”, явились въ Поти, а другіе два успѣли возвратиться къ пароходу “Константинъ”, который благополучно пришелъ 3 мая съ разсвѣтомъ въ Севастополь…»
Неуспех батумской вылазки не смутил Макарова. Месяца не прошло, как катера «Константина» произвели новую атаку, взорвав в румынском порту Селин броненосный корвет «Иджлалие».
И всё же судьба текущей кампании решалась не на море. В середине июня войска, пройдя по территории Румынии, в нескольких местах навели переправы через Дунай. Но сначала надо было нейтрализовать речные силы турок, несколько мониторов и канонерских лодок. Для этого переправы прикрыли береговыми батареями и минными постановками. По железной дороге доставили минные катера, которые и начали охоту за турецкими речными судами.
Газеты пестрели рассказами о том, как катера лейтенантов Шестакова и Дубасова атаковали и подорвали шестовыми минами турецкий монитор «Хивизи Рахман»:
«…Экскурсія съ цѣлью взрыва монитора предпринята была ими 14 мая добровольно. Дубасовъ отправился съ 14-ю добровольцами на катерѣ “Цесаревичъ”. Лейтенанты гвардейскаго экипажа Петровъ и Дубасовъ подвели подъ броненосецъ торпедо, которое, приподняв одинъ бортъ броненосца, обдалъ турокъ водою. Раздались крики и послѣдовали выстрѣлы; но Шестаковъ подошелъ къ другому борту и, подведя на значительной глубинѣ торпедо, взорвалъ броненосецъ. Иниціатива и руководство предпріятіемъ принадлежали Дубасову. Онъ первый, подъ выстрѣлами пушекъ и ружей, взорвалъ торпедо, подведенное подъ лѣвый бортъ турецкаго монитора. Послѣдній сталъ медленно погружаться въ воду, причемъ и катеръ залило водою. Шестаковъ, подъ огнемъ двухъ турецкихъ мониторовъ и парохода, подошелъ къ тому же борту, противъ котораго дѣйствовалъ Дубасовъ и подведя второе и третье торпедо, произвелъ взрывъ. Нападеніе четырехъ катеровъ продолжалось 20 минутъ, при слабомъ огнѣ команды, производившемся съ такимъ хладнокровіемъ, какъ бы на ученьѣ. Большимъ мужествомъ и находчивостью отличились майоръ Муржеску и лейтенантъ гвардейскаго экипажа Петровъ. Броненосецъ, взорванный ими, назывался “Хивзи-Рахманъ” и принадлежалъ къ типу башенныхъ, покрытыхъ броней мониторовъ. Такія подвиги нашихъ молодцовъ артиллеристовъ и моряковъ повѣли между прочимъ къ тому, что англійское правительство распорядилось пріостановить работы по постройкѣ новыхъ мониторовъ».
Еще один монитор отправила на дно реки тяжелая мортирная батарея. Лишившись господства на реке, турки более не решались на активные действия, чтобы воспрепятствовать форсированию Дуная. В результате первый рубеж на пути к Константинополю был сдан без серьёзных боев.
Один из русских военных корреспондентов так освещал эти события: «По своимъ результатамъ этотъ удачный выстрѣлъ стоитъ большого выиграннаго сраженія. Кромѣ матеріальнаго ущерба, турки понесли другой ущербъ, моральный, гораздо болѣе чувствительный, чѣмъ первый. Ещё и прежде турецкія матросы недолюбливали панцирныхъ судовъ и боялись ихъ – теперь у нихъ окончательно подорвана вѣра въ свои броненосцы. Онѣ не называютъ ихъ иначе, какъ пловучими желѣзными гробами, а послѣ взрыва “Люфти-Джелиля” матросы начинаютъ дезертировать съ панцирныхъ судовъ. “Намъ говорили, – ссылаются они, что мы со своими мониторами разгромимъ русскихъ, что мы непобѣдимы, а выходитъ совсѣмъ другое дѣло – мы ещё ничего русскимъ не сдѣлали, а они однимъ выстрѣломъ посылаютъ насъ на дно сотнями”.
Дѣйствительно, неудобство имѣть мониторы въ рѣкѣ, берега которой заняты непріятельскими батареями, стало очевидно. Запертыя, стѣснен ныя всюду турецкія панцирники стоятъ въ жалкомъ бездѣйствіи и не рискуют померяться силами съ нашими батареями».
Серёжа испытал легкий укол зависти, обнаружив в списке офицеров, представленных за потопление турецкого монитора к ордену св. Анны, мичмана Остелецкого. Выходит, Венечка первым из троих приятелей понюхал пороху и даже сумел отличиться, пусть и на сухом пути! На какой-то миг Серёже захотелось снять мундир и, позабыв о вахтах, авралах, прогоревших котельных трубках, отправиться за Дунай простым волонтером. А то ведь просидишь всю войну в душных, пропитанных угольной вонью и машинным маслом низах «Стрельца», пока другие геройствуют и получают кресты!
Однако, перечитав ещё раз заметки о поражениях турецкого флота, юноша задумался. Конечно, хорошо, что русские моряки и артиллеристы легко разделывают под орех мониторы османов. Но ведь и он, мичман Казанков, несет службу на мониторе, и, доведись им принять бой – не окажется ли «Стрелец» столь же уязвимым?
В конце мая пришло письмо от Греве. До Англии барон добрался без помех, а вот дальше случилась задержка. Барон изъяснялся обиняками, и Серёжа понял лишь, что его друг обосновался в Портсмуте, где наблюдает за перемещением броненосных судов Королевского флота.
Но жизнелюб Греве не унывал. Клипер «Крейсер», на который он рвался со всем пылом своей мичманской души, все ещё отстаивался в Филадельфии, в сухом доке судостроительной фирмы «Уильям Крамп и сыновья», так что торопиться пока резона не было. А вот увидеть своими глазами корабли, с которыми, может статься, скоро придется встретиться в бою, свести знакомство с офицерами британского флота, подлинными «законодателями мод» в военно-морской науке, осмотреть верфи и заводы, где куется мощь Владычицы морей, – когда ещё выпадет такой случай?
Лязгнула стальная дверь, и на пороге возник командир. Серёжа было вскочил, чтобы вытянуться перед начальством в струнку, но вовремя спохватился – в кают-компании традиционно обходились без чинов.
Повалишин уловил Серёжину растерянность и усмехнулся – едва заметно, уголком рта.
– Вы, Сергей Ильич, когда в последний раз сходили на берег? – небрежно поинтересовался он у мичмана. – Кажется, позавчера или третьего дня?
Серёжа в замешательстве уставился на командира и начал загибать пальцы, что-то беззвучно шепча одними губами. Повалишин только покачал головой.
– Да, дюша мой, вы скоро о комингсы[9] начнете спотыкаться. Так нельзя, мы же с вами не в океанском походе; безвылазно под броней сидя, вконец одичаете!
– Очень много работы в котельном отделении, – принялся оправдываться мичман. – Арсений Петрович торопит, хочет поскорее закончить замену прогоревших трубок во втором котле…
– Я уже говорил с ним. Вы славно поработали, Сергей Ильич, теперь в котельном и без вас управятся к сроку. А вы, пожалуй, составьте мне компанию в Петербург… У меня, видите ли, в столице неотложные дела, а тут, как назло, надо забрать в Морском техническом комитете новые таблицы для стрельбы. Дело это небыстрое, боюсь, вовремя не управлюсь. А таблицы нужны кровь из носу – на двенадцатое намечены показательные манёвры, сам великий князь будет! Хорошо бы заранее поупражняться с установками по этим таблицам. Вы уж не откажите, Сергей Ильич, возьмите на себя хлопоты в комитете. Заодно и развеетесь – прогуляетесь по Невскому, в театр сходите, с барышнями полюбезничаете…
Серёжа слегка покраснел. Как признаться, что он до сих пор испытывает необъяснимую робость перед представительницами прекрасного пола? Впрочем, предложение командира пришлось как нельзя более кстати – мичман только теперь осознал, до какой степени он вымотался. Захотелось ощутить под ногами тротуары Невского проспекта, вымощенные шестиугольными дубовыми плашками, попить кофе во французской булочной на углу Литейного, куда он захаживал ещё в свою бытность гардемарином. Тесное помещение кают-компании наполнилось пряным ароматом кофе с корицей, кориандром и мускатным орехом, который подают в крошечных, китайского полупрозрачного фарфора чашечках. Серёжа невольно сглотнул, отгоняя восхитительное видение прочь.
– Спасибо, Иван Федорович, с удовольствием!
– Вот и хорошо, дюша мой. «Ижора» отваливает часа через полтора, вы пока собирайтесь, а я пришлю за вами вестового. Да, и не забудьте зайти к судовому ревизору, возьмите сколько-нибудь из причитающегося вам жалованья. Слишком много брать не советую – вам, мичманам, лишь бы погусарствовать! Оглянуться не успеете, как спустите все до полушки.
VII. «Чижик-пыжик» и другие
Против ожидания, таблицы удалось получить без особых проволочек. Упрятав тощие, в картонных переплетах папки в портфель, мичман Казанков покинул здание адмиралтейства и направился в сторону Невского. На часах – пять пополудни, в Кронштадте его ждут только завтра, к первой ночной вахте[10] – так почему бы не последовать совету начальства? Право же, он честно заслужил отдых, копаясь в закопченных кишках водогрейного котла системы Мортона.
К тому же Серёжа успел порядком проголодаться – Повалишин сдернул его в Петербург, не дав толком пообедать. На «Ижоре», колесном пароходике, раз в сутки бегающем из столицы в Кронштадт и обратно, буфета не оказалось. Не беда – время есть, можно где-нибудь посидеть, насладиться хорошим обедом, прикинуть, где с толком провести вечер. Надо только пристроить где-нибудь портфель с треклятыми таблицами, чтобы не таскаться с ним по всему Петербургу…
Серёжа свернул на набережную Мойки, миновал зеркальные двери ресторана «Данон» возле Полицейского моста. Не зашел он и в кофейню «У Жоржа» на углу набережных Фонтанки и Крюкова канала. Кофе – это, конечно, замечательно, но меренгами и бисквитами сыт не будешь. Так, в раздумьях, Серёжа и дошагал до «Латинского квартала», расположенного в ротах Измайловского полка. Здесь была вотчина студентов – Императорского университета, Технологического института, Путейского, Института гражданских инженеров и бог весть ещё каких высших учебных заведений.
Подходящее место нашлось довольно быстро. Серёже, в бытность его в Морском корпусе, случалось бывать здесь в компании приятелей из Путейского института. С тех пор прошло два года; приятели закончили учёбу и разъехались по городам и весям, а Серёжа сменил гардемаринскую форменку на офицерский сюртук. Трактир же никуда не делся, даже выбор блюд остался прежним – без изысков, зато сытно и по карману здешним обитателям. Нравы в трактире царили самые либеральные: половые не требовали от студентов, засевших в углу за конспектами, все время делать заказы. Взял малый чайник заварки, самовар кипятка и пару бубликов с маком – сиди, доливай, прихлебывай, хоть до самого закрытия!
Флотские офицеры были здесь редкими гостями. Половой, увидав мичманский сюртук и кортик, устроил гостя на местечко почище и шлепнул на стол засаленную книжку меню. Но не успел Серёжа сделать заказ, как рядом вразнобой грянуло:
Не слышно на палубах песен,Эгейские волны шумят…Нам берег и душен и тесен,Суровые стражи не спят…[11]Он обернулся. Соседний стол (вернее, два стола, сдвинутые вместе) украшал обычный в таких случаях nature morte[12]: тарелки с остатками дешевых закусок, ведерный самовар, батарея винных бутылок и штофов казенного белого хлебного вина[13]. Пели трое: тощий студент в мундире Училища правоведения («чижикпыжик», как их прозвали за желто-зеленые мундиры и зимние пыжиковые шапки), коротко стриженный широкоплечий крепыш с петлицами «Техноложки» и ещё один, в сдвинутой на затылок фуражке Межевого института.
Кроме этих трёх, за сдвинутыми столами устроилось ещё с полдюжины народу, и среди них две барышни, чей облик выдавал курсисток. Одна пыталась подпевать. Голос у неё был очень даже неплох, но слов она не знала, а потому путалась в куплетах, сбивалась и краснела.
Раскинулось небо широко,Теряются волны вдали.Отсюда уйдём мы далеко,Подальше от грешной земли…Песню Серёжа узнал. Няня, ходившая за мальчиком, пока ему не исполнилось пять лет, законная супружница отцовского вестового Игната, который за время службы побывал с Ильей Андреевичам под самыми разными широтами, частенько напевала ее возле детской кроватки:
Не правда ль, ты много страдала?Минуту свиданья лови…Ты долго меня ожидала,Приплыл я на голос любви.Правда, в нянином исполнении песенка звучала жалостливо, а студенты выводили ее как героическую балладу:
Спалив бригантину султана,Я в море врагов утопилИ к милой с турецкою ранойКак с лучшим подарком приплыл…Землемер грохнул кружкой о столешницу, отчего самовар подпрыгнул на гнутых ножках, и ещё раз проревел последнюю строку:
…как с лучшим подарком приплыл!По залу одобрительно загудели голоса – песня понравилась.
– …Сербия разорена войной и не даст помощи, – «чижик-пыжик» звякнул вилкой по краю блюда с жареной поросятиной. – Румыны – те ещё вояки…
Видимо, Серёжа стал невольным свидетелем спора, завязавшегося до его появления.
– А как же Вильгельм Первый? – землемер ткнул пальцем через плечо, что, видимо, должно было означать направление на Берлин. – Он-то нам союзник?
– Что Вильгельм? – пренебрежительно отмахнулся правовед. – Все решает Бисмарк, а он сказал: весь балканский вопрос не стоит костей одного померанского гренадера. На Германию нечего рассчитывать, удержат от вмешательства Австрию, и то ладно…
– Николай прав, союзников у нас нет, – добавил стриженый крепыш и потянулся через стол за штофом, – а идти на попятную поздно: если войска отойдут за Дунай, турки отыграются на болгарских христианах. Прошлогодняя резня – пятьдесят тысяч душ, женщины, дети, старики – покажется тогда детской забавой!
– Мы можем ответить на фанатизм мусульман только полнейшей решимостью! – горячился «чижик-пыжик». – Чем больше добровольцев отправится в Болгарию, тем вернее государь доведет войну до отчётливого результата!
– Не понимаю, как можно желать военных успехов нашим доморощенным тиранам!
Серёжа встрепенулся. Говорила курсистка, миловидная барышня лет восемнадцати. Мичман отложил меню и стал прислушиваться.
– Вы что, не читали Маркса? – продолжала девушка. – Он называл Российскую империю палачом европейских революций! Вот и теперь, стоит царю занять Константинополь, и он вернет времена самой оголтелой реакции. После такой победы никто ему слова поперек не скажет, ни в России, ни за её пределами!
Серёжа не верил своим ушам. Когда финский студент язвительно отзывается о России – это ещё можно понять. Но курсисткато русская, по всему видно, из приличной семьи…
– Не могу с вами согласиться, Нина, – покачал головой землемер. – Вас послушать, так надо радоваться неудачам русских войск! Зачем тогда наши друзья едут сражаться в Болгарию? Зачем по всей стране собирают средства на оружие для повстанцев?
– Чтобы болгары сами завоевали свободу, не призывая на помощь деспота! – гневно отрезала девица. – Или вы полагаете, что царь и впрямь радеет за болгар и боснийцев? Ему нужны Босфор и Дарданеллы, чтобы стать, как и его отец, жандармом Европы, а вы столь наивны, что готовы ему в этом помогать!
Она театрально рассмеялась, обвела собеседников торжествующим взглядом – и встретилась взглядом с Серёжей, который внимал спорщикам из-за своего столика. Лицо её сразу сделалось каменным. Собеседники, уловив перемену, обернулись и тоже увидели мичмана.
За сдвинутым столом повисла звенящая, настороженная тишина. Серёжа, внезапно сделавшись центром внимания, замер. Он всей кожей ощущал недоброжелательность, сгущавшуюся вокруг, будто наэлектризованное облако.
– Друзья, нас, оказывается, подслушивают!
Стриженый крепыш сжал руки, лежащие поверх скатерти, в немаленькие кулаки; курсистка сидела прямо, не отпуская мичмана взглядом. На дне ее глаз плескалось негодование.
– Как вы смеете, сударь… – Серёжа вспыхнул и вскочил, чуть не опрокинув стул. – Я офицер Российского флота и не позволю…
Но «чижик-пыжик» уже не слушал.
– Смотрите, жандармы уже рядятся в морскую форму! Добровольцы, Балканы, свобода… о чём говорить, когда шагу нельзя ступить, не запнувшись о филёра!
– А я что вам говорила? – ледяным голосом осведомилась девица. – Пойдемте, товарищи, пока сослуживцы этого господина не устроили нам новую Казанскую площадь![14]
И, запахнув плечи темно-синей шалью, направилась к выходу.
Компания потянулась за ней. Крепыш из «Техноложки» обернулся на пороге, злобно глянул на незваного гостя. Правовед, не удостоив мичмана даже такого знака внимания, по-журавлиному зашагал к дверям, сделавшись до ужаса похожим на Карлушу Греве.
Последним из-за стола выбрался землемер. Сунув за пазуху початый штоф, он зацепил с блюда щепотью жареной поросятины и кинулся догонять приятелей, работая на ходу челюстями.
Серёжа стоял как оплеванный. Возмущаться, догонять негодяя, требовать сатисфакции? Глупо, глупо… Студенты, заполнившие трактир, не сводили с него глаз. Мичман плюхнулся на стул, вскочил, швырнул на столешницу двугривенный (зачем? Ведь не успел сделать заказ!) и на одеревенелых ногах пошел к выходу. В спину хохотнули, кто-то бросил язвительную шутку, ему ответили взрывом смеха. Не помня себя от стыда, мичман выскочил на улицу и зашагал, не видя куда. Стыд и гнев застилали глаза, и он думал сейчас только об одном – удержаться и не припустить бегом…
Серёжа пришел в себя только на набережной Обводного канала. Город вокруг сделался чужим, неприятным; о том, чтобы пойти куда-нибудь, развлечься, и речи быть не могло. Больше всего хотелось очутиться сейчас в своей каюте, на «Стрельце».
Стоило вспомнить о мониторе, как память услужливо напомнила о предложении, которое сделал Повалишин, когда они прощались, сойдя с Ижоры:
– Не найдете где на ночь устроиться – милости прошу ко мне. Поужинаем, отоспитесь как дома, на крахмальных простынях, а то всё по каютам да гостиничным номерам… С племянницей моей супруги познакомлю – она из Самары, приехала поступать на какие-то новомодные женские курсы. Красавица и умница, одна беда – увлекается всякими, знаете ли, эмансипэ!
После гадкой сцены в трактире Серёжа менее всего желал знакомиться с эмансипированными курсистками, а вот от ужина и дивана с подушкой и пледом не отказался бы. Остановив извозчика, он решительно распорядился:
– Давай-ка, любезный, на Большую Морскую и угол Конногвардейского! – и откинулся на сиденье. Кучер прикрикнул на рыжую кобылу, тряхнул вожжами, и пролетка бодро покатила по Измайловскому проспекту в сторону Фонтанки.
* * *Приняли его радушно. Хозяин предоставил гостю свой кабинет с широченным, как палуба монитора, кожаным диваном. Серёжа едва удержался от того, чтобы немедленно рухнуть на это роскошное ложе – он знал, что если хоть на мгновение сомкнет глаза, то уже не проснется до самого утра. Наскоро приведя себя в порядок (кроме артиллерийских таблиц, в саквояже имелся дорожный несессер и смена белья), мичман стоически дотерпел, пока горничная – беловолосая, розоволицая, как младенец, финка, забавно растягивающая русские слова, – не позвала его к ужину.
Подали аперитив – ракию[15] в маленьких узких, высоких стаканчиках. Супруга каперанга, внучка обедневшего греческого аристократа, поступившего на русскую службу перед Крымской войной, завела в доме балканскую кухню. Иван Федорович принялся объяснять гостю разницу между сербской ракией, турецким ракы и греческим узо, когда дверь гостиной распахнулась, и…
– Позвольте, Сергей Ильич, представить вам Нину, племянницу моей супруги!
Серёжа обернулся к двери и едва не разинул рот от удивления. Перед ним стояла та самая яростная обличительница тирании, с которой он столкнулся какие-то два часа назад. Чёрную юбку и жакет, так любимые слушательницами женских курсов, сменил голубой домашний капот, волосы, ещё недавно собранные в скучный пучок, рассыпаны по плечам прелестными кудрями, но… несомненно, это она!
Нина тоже его узнала. Недоумение на ее лице сменилось досадой, потом тревогой и без всякого перехода – вежливо-официальной улыбкой.
«А глаза-то не улыбаются – серо-зеленые, ледяные…»
– Нина, душа моя, что же ты стоишь? – недоуменно спросил Повалишин. – Поздоровайся с молодым человеком!
Серёжа шагнул навстречу:
– Мичман Казанков, к вашим услугам. Имею честь служить под началом вашего дядюшки.
«Вот тебе и жандарм, голубушка!»
Брови Нины озадаченно взлетели вверх.
– Огаркова Нина Георгиевна. – Легкий кивок, никаких книксенов или руки, протянутой для поцелуя. – Надеюсь, он не слишком с вами строг?
Тонкий палец мимолетно скользнул к губам: «Ни слова! Молчите!»
Чуть заметный кивок в ответ: «Не беспокойтесь…»
– Ну-с, прошу за стол! – нарушил паузу Федор Иванович. – Нина, душа моя, что нового на этих твоих курсах?
За столом Нина все время ловила Серёжин взгляд, но безуспешно – юноша старательно отводил глаза и под конец ужина позорно сбежал, сославшись на усталость. Оказавшись в кабинете, он без сил рухнул на хозяйский диван, предусмотрительно застеленный розоволицей горничной.
«Ну и денёк! Нет уж, господа хорошие, лучше я ещё неделю буду возиться с переборкой котлов…»
VIII. Fleet in being[16]
Стылый ветер пронизывал до костей, проникая сквозь плед, принесенный на палубу лощёным, похожим на премьер-министра стюардом. Дождевое небо низко нависало над портсмутским рейдом, сливаясь по южному краю горизонта со свинцовой рябью Канала. Старая добрая Англия – туман, дождь, клетчатый твид и броненосцы.
Барон Греве запахнулся в шерстяную ткань, перекинул угол через плечо, на манер шотландских горцев. Палуба под ногами качнулась раз, другой – колесная королевская яхта «Виктория и Альберт», проходя мимо, развела волну. Её величество королева Виктория изволит осматривать Эскадру специальной службы!
С «Тандерера» волынки простуженно затянули «Черную стражу». Прославленному маршу Сорок второго полка вторили судовые гудки и тонкие свистки паровых катеров. На рейд будто накинули лоскутное одеяло: яхты, пароходики, портовые буксиры, катера, рыбачьи шхуны. На палубах черно от людей – в Портсмут съехались зеваки со всей Южной Англии. Рядовые клерки из Сити, владельцы пабов, мелкие торговцы колониальными товарами – все желали полюбоваться мощью Королевского флота, воочию убедиться, что их налоги не пропадают впустую и Британия по-прежнему правит морями.
Роскошная яхта «Каледония», на полуюте которой мерз сейчас мичман Греве, встала в стороне от водоплавающего плебса среди таких же элегантных красавиц. Здесь не место простой публике, только особо важные персоны: лорды, дипломаты, высокопоставленные чиновники, известные политики, парламентарии из Палаты общин… Приглашения отпечатаны на плотной бежевой бумаге с золотым обрезом; под силуэтом яхты в обрамлении геральдических символов – затейливая надпись:
«The Royal Harade of Particular Service squadron».
И ниже:
«The personal invitation of Vice-Admiral of the Royal Navy Sir Astley Cooper Key»[17].
«Личный гость адмирала, ни больше ни меньше!»
Барон посмотрел карточку на просвет, любуясь водяными знаками. Королевские львы и единороги, цветы чертополоха и изысканно переплетённые буквицы…