Роман в четыре руки

Этот младший.. оказался проницательным.

Ольга (продолжение)

Накануне Полина видела: собиралась тётя Валя куда-то, разглядывали они с бабушкой по очереди на свет снятые с себя шёлковые «комбинашки», как стирали и «комбинашки» эти, и платье шотландское – бабушкино, фланелевую кофточку, двухслойную юбку, которую в доме называли Полининой…

(Потому что когда бабушка обвязывалась этой длинной, из сборенного цельного толстого полотна, пришитого к поясу, юбкой и садилась на высокую, самодельную, трёхногую табуретку, внутрь которой забивалась Полина, Полины обнаружить было нельзя. А прятать её так приходилось с месяц кряду, так как Полина, поскольку не дочь дяде Вале и тёте Вале, а племянница – была первой кандидаткой на эвакуацию из Ленинграда в детском поезде без семьи: своих детей воевавшему комсоставу разрешалось не отсылать в эвакуацию принудительно. А Полину не разрешалось оставлять при семье… Вот бабушка и прятала ребёнка, как могла, от уполномоченных, собиравших по домам на отправку детей в тыл. Полина, – по бабушкиным словам, – то «окопы с тёткой пошла рыть», то – в баню, то к однокласснице, то еще куда-то девалась: дети, мол, как ни ослабли – не углядишь. А Полина сидела в это время – под бабушкиной юбкой.)

…Щупали бабушка и тётка развешенные для сушки вещи – успеют ли высохнуть к раннему утру: надо, чтоб высохло, так как в шесть уже все, кто собрался ехать, будут в сборе, они знают, в какую деревню лучше ехать, хоть поздно предложили присоединиться к их компании тёте Вале, да лучше поздно, чем никогда: одной-то с таким делом не справиться, пока, кроме соседских улиц, и в городе-то тётя Валя ничего не видела и не знает.

Собирала бабушка дочь свою в деревню – обменивать носильные довоенные вещи на продукты, «комбинашки» шёлковые наказывала обменять только на сало или на масло, или на какие-нибудь другие жиры, хоть на медвежий, хоть на гусиный, – если ни сала, ни масла не дадут. Платье из шерстяной шотландки, юбку (из неё две юбки можно сшить) желательно тоже на жиры или на солонину, или, на худой конец, – на сыр – «я его прокопчу», чтобы подольше не портился, или высушу даже, или – его в первую очередь детям скормим.

– Мама, я – донор, ты забыла – масло все-таки будет, мне двести граммов масла за четыре сдачи крови положено.

– Четыре сдачи – это месяц, а у тебя, кроме нас с тобой, четверо.

– Мама, я бы и картошку за юбку взяла.

– Продешевишь, на санках и мешка не довезёшь, а картошку, я слышала, скоро привезут для эвакуированных. А пока не привезли, я к твоему возвращению займу персонально для тебя десяток. Как говорится, Бога не гневи: свёкла очень полезна, потерпим и без картошки. И платье себе сошью, пока ты ездишь: соседка узнала, что я костюмер, попросила сшить ей новое платье, у неё и машинка есть, хотя я сказала, что и на руках могла бы сделать как надо, а за работу отдаёт два старых – из них выйдет полное добротное новое.

– С тобой, мама, и при желании не пропадёшь.

– Да уж; сама-то будь осмотрительной.

…Сейчас бабушка развернула клочок газетки, вынула большую красную деньгу с портретом Ленина и цифрой 30.

– Зажми в варежке, сначала отдашь деньги, потом дашь бутылочку, они знают, что Оля у нас маленькая, а вообще-то молока не продают, у самих – семья большая, а корова одна.

Полина сделала всё, как велела бабушка, а выходя за соседские ворота, сама не поняла, на что загляделась, кольцо калитки почему-то ударило именно по бутылке, в руке у Полины остался только её верх. Так, держа перед собой остаток посудины за горлышко, Полина и предстала перед бабушкой. Бабушка, как тогда в Ленинграде, всмотрелась в Полину, только и сказала:

– Да положи ты её от себя подальше – порежешься вся.

Спустя много лет, когда они вспоминали, как малюсенькой Оле не везло с едой, Полина сказала Ольге, присутствовавшей при этом:

– Началось-то с того, что я съела твою кашку.

Но только что вместе со всеми весело смеявшаяся тётка строго вдруг так проговорила:

– Очень это тяжело, когда на протяжении одной человеческой жизни – революция и две войны. Так и живём мы, словно пыльным мешком по головам ударенные, да ещё по макушку в нищете.

– Но мы никогда не были нищими! – воскликнула Ольга, и даже руками всплеснула, и развернулась вокруг себя – юбка, ситцевое солнышко, всей окружностью поднялась параллельно полу: Оля демонстрировала всем очередное произведение матери – тёти Вали, освоившей премудрости шитья у бабушки, а также кое-какие премудрости его моделирования: из любых остатков изношенных одёжек она сочиняла для кого-нибудь из своих детей то новую красивую рубашку, то новую красивую юбчонку, кофтюшку, сарафан, единственные в своём роде, ни на какую другую юбчонку или сарафан не похожие. Нынче бы сказали: уникальный ручной работы экземпляр, единственный на земном шаре, супермодно, как у миллионеров.

III

Проститься с телом матери дали только в день выдачи его из морга, когда дают проститься всем одинаково, близким и неблизким – с телом, обработанным для захоронения, запакованным в саван до подбородка, непонятно, в чем одетом, с неузнаваемым лицом, с платком, надвинутым для отпевания на ледяной лоб с венчиком. Жека стала искать, где можно распаковать, чтобы увидеть под этими пеленами мать или хотя бы руки.

– Мне не дали проститься. Я хочу увидеть руки!

Стоявшая рядом регент хора, обеспокоенная было поведением родственницы почившей, поняв, помогла освободить пелены, и, увидев знакомые руки, дочь взяла их, не чувствуя холода замороженного тела, и успокоилась: мамины руки, знакомые, вокруг кисти одной из них глубокий след… мама носила магнитный браслет… если остался след, то сняли уже с тела… почему?..

Как такое возможно, чтобы в маленькой неразвитой стране третьего мира с полуграмотным населением к только что умершему пускают родных свободно, помогают в сложном – в обмывании, но не противодействуют родным одеть его и сопроводить до конца, а в развитой, судьбоносной для мировой истории стране с самым образованным населением планеты безбожное попрание родственных уз, отлучение от последних семейных прав?

Ольга (продолжение)

Бабушкино шитьё, как позднее поняла Полина, ни с чьим нельзя было сравнить. Раза два-три, работая уже в одной из самых крупных газет страны, она пробовала сшить себе то костюм, то платье, то юбку, как тогда говорили, – на заказ, в ателье. Мало того, что измучивали её многократные примерки, которые на её, Полинин взгляд, никогда не показывали – как и чем улучшается будущая одёжка, в отличие от бабушкиных или тёткиных примерок. А когда примерялась вещь, считавшаяся готовой, всё тело чувствовало – не моё. Костюм надевался (из прекрасной однотонной натуральной шерсти!) два-три раза, потом годами висел в шкафу, юбку приходилось кое-как подгонять самой, благо швы прекрасно распарывались. Платье из крепдешина единственно было изношено, и то – потому, что пёстрое, да и шёлк с фигурой как-то легче ладят, лучше сживаются.

Бабушкино же шитьё завершалось тем, что, когда вы брали, например, платье в руки, смотрели на него, готовое, впервые встряхнув и держа перед собой, как это делает от мала до велика каждая женщина, вы чувствовали, что оно именно для вас, для вашей стати, во всём – именно по вашей фигуре и к вашему облику. А изнанка… об изнанке – отдельно надо говорить: ни одной ниточки нигде не торчит, все швы заделаны так, что, выверни платье на изнанку – будет, кажется, даже красивее, интереснее, обрамится на вороте, на рукавах, на поясе, на линии подпушки яркими узкими бордюрчиками из той же ткани – только с лица, как специальной изысканной отделкой.

– Блеск, – скажет Полина, надевая обновку, которую будет донашивать ещё и в университете.

– Нормально, – поддакнет кто-нибудь из мальчишек.

Нынешняя дЕвица-красавица, не знающая происхождения одёжки, наверняка бы спросила:

– Какая фирмА?

Как сейчас, перед глазами Полины платье из белого крепжоржета, которые бабушка мастерила недели две, засев за него буквально через несколько дней после 8 мая 1945 года, когда все вокруг были полны счастьем Победы и, казалось, Победное это счастье теперь – навсегда. Детей и подростков как будто спустили с привязи. Их громкоголосая беготня по ближайшей округе, игры стайками в пятнашки, в «чижика», в прятки, «азартные» набеги пацанов «к телебашне», где семечки продают – откуда тоже слышались их голоса, игры с водой, толкотня около водопроводной колонки, разбитые коленки и локти, обгорелые по первой жаре лопатки и плечи – всё это сочеталось с необыкновенной покладистостью старших. С чем ни обратишься к любому – чувствуешь непременное радушие, благоволение, не говоря уж о своих, домашних – о тёте Вале и бабушке:

– Можно во дворе большую крепость построить?

– Можно.

– Можно картофелину сейчас?

– Можно.

– Можно в Первомайский сад? Мы вчетвером – до вечера?

– Можно.

Дети – впрочем, вслед за взрослыми – опустошали всё, что цвело во дворе или около дома: букеты с сиренью, тюльпанами, с жёлтой и бедой акацией, даже фруктовые цветущие ветки несли в Первомайский сад и на прилегающую к нему площадь, чтобы дарить их здесь любому, кого видели в военной форме. На площади же и в парке много дней подряд постоянно толпился смеющийся, плачущий, поющий, танцующий народ и с зари до зари кто-нибудь играл на аккордеоне.

Казалось, ни разу в том мае взрослые не произносили слова «нельзя!» Дома из детей оставалась только маленькая ещё для таких долгих и всё-таки дальних прогулок Оля – никто не объяснял вслух, почему ей приходится оставаться, но она, видимо, и сама понимала, что с ней братьям-подросткам обременительно, что она может потеряться в большом саду… но в какой-то из дней терпеливое мудрое сердечко её не выдержало, она тихо ухватилась за ладошку Полины и баском произнесла:

– Вам всё время можно. Когда я вырасту, мне тоже будет можно… Останься со мной!

Полина схватила четырёхлетнюю Олю, подняла, прижала к себе. Тётя Валя увидела, почти закричала:

– Нельзя! Нельзя! Олю – на пол!

Девчонки, обе, ничего не поняв, застыли, прижавшись друг к другу: под мальчика стриженая чёрная головка десятилетней Полины и беленькая золотистая – четырёхлетней Оли. Тётя Валя как-то враз заплакала, почему-то громко, навзрыд, долго не могла успокоиться, сбрасывая ладошкой слёзы со щёк, «какие крупные слёзы», – подумалось Полине. Оля стояла возле матери. Мать, отрыдавшись, молча налила в чашки компоту из сухофруктов, отрезала от кукурузного хлебного кирпичика по ломтю, каждой дала то и другое в руки, не сказав, как обычно, «за стол!», села рядом с Полиной, сказала:

– Я испугалась за тебя, таким, как ты, девочкам нельзя такую тяжесть поднимать. Это очень, очень опасно. Запомни – очень опасно, и никогда больше того, что можешь одной рукой без особого напряжения поднять, не поднимай. Говори себе «нельзя!» и всё тут. А то пупок развяжется.

– Пупок? – спросила Оля и задрала рубашонку, обнажила свой тощенький животик, потрогала пальчиками пупок, из чашки, которую она держала в другой руке, о чем она в этот момент совсем забыла, полился на пупок компотик. Тетя Валя рассмеялась, тоже почему-то громко, громче, чем обычно, и тоже почему-то долго, как показалось Полине, не могла успокоиться, словно смеялась и плакала одновременно. Полина и Оля потом шумно возились с водой, с ведром, тряпкой из добела измытой мешковины оттирая табуретку, на которой Оля сидела, красный крашеный ставший липким от компотных лужиц пол, пока бабушка не вышла из дальней комнаты, где сидела она почти безвыходно над белым платьем из крепжоржета:

– Небось битый час слышу шум да гам, что у вас тут происходит?

– Мы усваивали смысл твоей любимой присказки «все можно, кроме того, что нельзя», – сказала тётя Валя. – Хочешь подробности?

– Да ладно уж: выходит, всё нормально… а то думаю – мальчишки, вроде, не дома, а шум – будто мальчишник тут. Пойду дошивать, два дня у меня в запасе осталось… Девочки вы мои милые, – помолчав, добавила обычно сдержанная немногословная бабушка, развернулась как-то быстро, ушла.

Ни тётя Валя, ни Полина, ни даже Оля при мальчишках ни разу не вспоминали этот эпизод – будто женскую тайну хранили. Впрочем, так ведь оно и было… А между четырьмя женщинами – такими разными в возрасте – после того дня установилось некое внутреннее заведомое согласие, оставшееся на многие годы до бабушкиной кончины, затем – до тёти Валиной…

Ольга продолжает нести то домашнее согласие и теперь, умудряясь передавать тёплую энергию свою Полине и за несколько тысяч километров, и даже всего лишь по телефону: теперь другой возможности нет, да и вряд ли успеют они свидеться в ближайшие годы – цены на самолёт, на поезд ушли в недостижимую смертному заоблачную высь, кажется, навсегда, а выхлопатывать какие бы то ни было льготы для себя ни та, ни другая во всю жизнь никогда и не пытались – не желали и не желают.

IV

Все необходимое для похорон Жека сделала, хоть и по чужой подсказке. Над гробом матери не смогла сосредоточиться и дала другим сказать прощальные слова, хотя могла бы сказать многое. На поминках сидела как еще один гость, все организовала и приготовила соседка.

Через неделю-две она все же поняла, что с ней не все в порядке, и сходила к психиатру. Оказалось, у нее классическая депрессия. С месяц она попила антидепрессант – полегчало, хоть и не до конца. Но уже остальное взяла на себя жизнь.

Она так никогда и не заплакала. Пока года через два не умерла мать друга и там, на отпевании, обнявшись с ним, как на поле боя, она отплакала за всех.

Не соображала она и еще сколько-то лет после смерти матери. Любое принятое ей житейское решение оказывалось ошибочным, как в мелочах, так и в важных вопросах. Ничего не стоило смутить ее дух. Она была легкой добычей для бесов. Тетради отцовских рукописей и его картотеку она отправила в макулатуру вместе с непроданным тиражом его книги и коллекцией советских литературных журналов: «Новый мир», «Красный октябрь», «Иностранная литература», «Знамя». Она почему-то решила, что раз вся картотека папой использована в своих книгах, а мамой все опубликовано и переведено в цифру (а лучше неё папин почерк никто бы не разобрал) – оригиналы отработаны и не нужны. Это можно рассматривать как несчастный случай, семейную трагедию, помрачение рассудка у дочери.

Быстротечность бытия давлела над ней. Прошедшее и будущее неумолимо стояли в настоящем.

Впрочем, она сделала несколько попыток передать библиотеку в дар, но ни одна библиотека – ни публичная, ни антикварная, ни школьная, ни тюремная – не принимала старые издания, а если и принимала, то только с доставкой. Около четырех с половиной тысяч томов находились в её бессильных руках.

Им со старшим сыном в Москве пришлось долго жить неустроенно – на скудные сбережения. Тетка, у которой была большая устоявшаяся семья, ужасалась: «Как же вы живете?» – и иногда подкидывала ей пять сотен или даже десять. Им хватало. Но не на доставку библиотеки.

Ольга (продолжение)

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.