Триптих первый: Война

Владимир Кузнецов

Триптих первый: Война

Черная кровь

Был год одна тысяча шестьсот двадцать пятый, день святой Агаты, февраля месяца третий.

Что может быть хуже для честного испанца, чем фламандская зима, с ее бесконечными дождями, низким, свинцовым небом и солнцем, которое не светит даже, а так, бледным, размытым кругляшом когда-никогда проступает сквозь угрюмо-серую пелену облаков? Видит Бог, и в летние дни край этот разоренный восьмьюдесятью годами войны, не вызывал чувств иных кроме отвращения и озлобленности. А уж в дни зимние, когда с неба без всякого передыха могло лить неделями напролет, иберийцам, людям привычным к знойным лучам и высушенным каменистым почвам, делалось совсем уж невыносимо. К извечному голоду и другим привычным тяготам солдатской жизни прибавлялись собачий холод и неизбывная сырость, от которых начинали гнить сначала одежда и ременная сбруя, а после – и плоть человеческая.

В тот февральский вечер, когда ранние сумерки уже упали на изрытую каналами землю, вопреки своему обыкновению дождь не усилился, но превратился в снег, мокрый и липкий. Не прошло и часа, как мороз сковал водянистую почву коркой белесого льда. Небольшой отряд сгорбленных, закутанных в смоленые плащи фигур брел по дороге, и чавканье жидкой глины от их шагов смешивалось с громким хрустом. Широкие поля шляп обвисли от влаги и налипшего снега, вороты плащей были подняты, так что лиц идущих было не разглядеть – только длинные, с горбинкой, носы и неухоженные черные усы торчали наружу, да поднимался облачками белесый пар. Впрочем, лица двоих, идущих в центре отряда были более открыты, да и одежда явно была подобрана не по погоде. А прежде того всякий отметил бы, что эти двое не были испанцами. Один был высокий, с бледной кожей и похожими на пучок соломы усами, под носом потемневшими от крови. Шляпа его съехала набок, но поправить ее белобрысый возможности не имел – руки у него были связаны за спиной. Второй ростом был пониже, рыжий, как глиняный кирпич, с лицом, рябым от веснушек, короткими усиками и острой бородкой. Этот выглядел еще бледнее своего товарища – причиной тому была кое-как перевязанная рана на правом плече. По всему выходило, что белобрысый был голландцем, а рыжий – англичанином.

Испанцы, конвоирующие двух пленных (не было никакого сомнения, что вышеозначенная пара таковыми является), впрочем, выглядели немногим лучше. Уже возвращаясь, отряд наскочил на голландский разъезд и, хоть и одержал в краткой и жестокой стычке верх, сам не обошелся без ран и потерь. Отправив на суд апостола Петра больше десятка еретиков, квадрадо[1] потерял троих убитыми, а одного – кастильца Мигеля Паласиаса – двое товарищей тащили подмышки. В схватке он уложил двоих, но сам был ранен – дважды в грудь, и один раз – в левую руку. Ему повезло – к концу боя он еще держался на ногах. Трое его товарищей валялись на земле, и нельзя было сказать точно, умерли они от полученных ран или захлебнулись глинистой жиже, которая чуть не по икры заполняла в том месте дорогу.

– А чтоб ей провалиться! – в сердцах прошипел Керро Лопе, и нельзя было сказать, говорит он о грязи, о зиме, о Фландрии, о миссии, возложенной на квадрадо капитаном или обо всем этом сразу. Ему кирасирский палаш рассек ухо, которое кое-как удалось перевязать обрывком фламандской сорочки. – И кто сказал, что в такой дождь еретики носа не покажут из-под крыш?

– Лучше благодари Пречистую Деву и Святую Агату за этот ливень, – ответил ему Лино де Манайя, чью голову так же украшала повязка (удар клинка снял с него кусок скальпа). – Голландцы заметили нас раньше, чем мы их. Будь у них аркебузы и сухой порох – кто знает, сколько бы достойных сынов Испании осталось в той низине?

Эстевен Кортинья негромко хмыкнул в усы. Этого незначительного действия было достаточно, чтобы разговор прекратился. Аркебузиры беспрекословно подчинялись своему саргенте[2], хотя каждый из них был опытным ветераном, не раз нюхнувшим пороху и по крови считавшим себя ровней хоть капитану, хоть коронелю[3]. Залогом дисциплины в квадрадо была незапятнанная репутация Кортиньи, служившего еще под началом эрцгерцога Альбрехта в сражении у Нивпорта и нынешнего капитан-генерала Амброзио Спинолы в осаде Остенде.

Снегопад усилился. Ночная темнота почти скрылась за белесой пеленой наискось падающих хлопьев, и те, кто шел позади, едва могли разглядеть спины тех, кто брел на два шага впереди. Кортинья собрал пальцами скопившийся на усах снег и с прищуром огляделся по сторонам. Если он не сбился впотьмах с дороги, где-то неподалеку должна была стоять одинокая мельница, милостью Божьей или сатанинским наущением еще не разрушенная и не разграбленная. Разместилась она, можно сказать, на ничейной земле – до испанских позиций от нее топать было мили две, но и до голландских – не меньше трех. Останавливаться там было решением не самым разумным, можно даже сказать – опасным. Но искать дороги в ночную метель было опасно не менее.

Словно гигант из бессмертного романа Сервантеса раскинувшая широкие крылья, мельница проступила из темноты неожиданно, точно из-под земли выросла. Саргенте остановился, рукой указав на нее. Без лишних слов отряд свернул с дороги и, хлюпая снежной кашей, двинулся по узкой тропке.

Хозяина полуночные гости не обрадовали. Увидев на пороге рослых, хмурых чужеземцев, он побледнел и затрясся, едва не выронив огарок свечи в оловянном подсвечнике. Эстевен Кортинья отодвинул толстяка и, заведя левую руку за спину, где прятался верный толедский кинжал, вошел в затхлую темноту мельницы. Привидением глядела на него из угла хозяйка в белой ночной сорочке, худая и высокая, как жердь.

– Wie is in het huis?[4] – спросил у нее саргенте, болезненно морщась. За два десятка лет во Фландрии, кое-как научился он изъясняться на местном наречии, хоть и не любил прибегать к нему.

– Niemand![5] – испуганно затрясла головой женщина. Солдаты тем временем уже ввалились внутрь, испытывая, впрочем, некоторую неуверенность. Указом короля и капитан-генерала строжайше запрещалось мародерствовать и подвергать насилию местное население, а наказанием за нарушение служил даже не честный расстрел, а самая что ни на есть подлая виселица. Только дон Модесто де Мадарьяга прохаживался важный, что твой гусь. На то у него, само собой, имелись основания.

– Размещайтесь, синьоры, – сказал саргенте. Говорить ему было больно: палаш фламандца рассек шею. Ударь он на дюйм правее, и командир плавал бы сейчас в кровавой грязи рядом с тремя своими солдатами.

– Мартин, позаботьтесь о ранах Паласиоса. Де Манайя, Лопе – вы обустройте пленных. Я осмотрю мельницу. Дон Мадарьяга, если пожелает, может присоединиться ко мне.

Наверняка такое обращение могло бы показаться странным итальянцу или немцу, но для солдата-испаньярда оно было единственно допустимым. Военная карьера открыта была только людям благородного происхождения – хоть бы за душой у таких и были одни долги да судебное предписание об аресте. А значит, всякого другого дворянина, независимо от его звания, испанский солдат считал себе ровней и не стерпел бы от него оскорбления словом или действием. Не раз такой солдат для защиты своей чести от обид истинных или мнимых обнажал шпагу – зная при этом, что за подобное ожидает его перекинутая через крепкую ветку петля Потому общение офицеров, саргенте и кабо[6] со своими подчиненными всегда имело оттенок политический – согласитесь, вздернутый за шею смутьян будет слабой компенсацией куску доброй стали в потрохах. Даже обращение «ты», адресованное не близкому другу или родственнику, могло быть воспринято как неуважение и оскорбление словом.

Солдаты, скинув потяжелевшие от налипшего снега плащи и шляпы, приступил к исполнению приказа. Кортинья и де Мадарьяга, забрав со стола и запалив оплывший свечной огарок и прошлись по комнатам. Дом у мельника был большой: два этажа (на втором располагалась спальня хозяев) и подвал. Испанцы осмотрели их все, заглянув так же в пустое, стылое мельничье нутро, на земляном полу которого скопилась вода. Они уже было собрались спускаться, как саргенте замер, услышав подозрительный шум под крышей. Это мог быть хозяйский кот – но мог быть и еретик, которого визит испанцев застал врасплох.

Кортинья замер. В щелях тоскливо подвывал ветер, и слышно было, как мягкими шлепками бьются в стены крупные снежные хлопья.

– Что там? – негромко спросил дон Модесто. Кортинья не ответил. Этот моложавый хлыщ с брюссельскими кружевами воротника не вызывал у саргенте иных чувств, кроме неприязни. Дон Модесто Рамон Фернандез де Мадарьяга был гусманом[7], которого по приказу капитана Кортинья вынужден был взять с собой на дело. Обычно гусманы до такого не опускались, предпочитая проводить время в штабных палатках, где сухо, всегда есть свежее жаркое, а горячее вино подают в серебряных кубках. Иногда жажда военных свершений выплескивалась у них в формальных вызовах и дуэлях с представителями противника. И совсем уж редко (чертовски редко) кого-то из этих расфранченных вертопрахов тянуло на приключения, и коронели с капитанами вынуждены были измышлять не слишком рискованное и не особенно важное задание, в каком не в меру ретивый гусман мог бы проявить себя.

Сверху снова зашуршало. Теперь Кортинья был уверен, что это не кот. Шпага с тихим шорохом вышла из ножен. Заметив это дон Модесто обнажил свою, при этом грохнув ножнами об пол и зазвенев миланским клинком так, что весь дом услышал.

Поймав холодный взгляд Кортиньи, дон Модесто, как видно, решил, что прятаться больше незачем и громогласно рявкнул:

– Кто там?

Кортинья поднял шпагу, готовясь ударить через щель в досках. К его счастью тонкий мальчишечий голос прозвучал на мгновенье раньше:

– Испания и Сантьяго! – раздалось сверху с явным галисийским выговором. Кортинья со свистом втянул сквозь сжатые зубы стылый воздух и убрал шпагу в ножны. Тем временем послышалась торопливая возня, кто-то выбрался на крышу и тотчас же спрыгнул с нее. В белесой темноте за окном мелькнула скрюченная фигурка, а еще через мгновение, послышался стук в дверь.

Чердачным обитателем оказался мочильеро[8] лет тринадцати от роду, худощавый и смуглый, как мавр. Под ворчливые насмешки солдат он встал перед саргенте.

– Как тебя зовут? – спросил тот сурово.

– Эрнани Гальярдо и Ньета, – нисколько не испугавшись тона саргенте, отвечал мальчишка. – Служу капитану Гонсало де Себастьяну из третьей компаньи[9]. Был отправлен на фуражировку.

– В ночь-полночь? – с недоверием спросил де Мадарьяга, стоявший тут же.

– Сейчас, чтобы разжиться съестным, заходить приходится глубоко, синьор. За полгода осады все окрестные селения опустели. Мы, мочильеро, бывает проходим миль пять – и это не считая обратной дороги! Куда лучше начать путь ночью, чтобы лишний раз не попасться на глаза врагу.

– Ясно, – кивнул саргенте. – Если хочешь, можешь остаться с нами.

– Спасибо сеньор, – мальчишка быстро кивнул. Видно было, что предложение саргенте ему по нраву. Еще бы – в такую метель хотелось иметь крышу над головой. А этот мочильеро наверняка уже трижды пожалел, что оказался в открытом поле. От того, видать, и решил заночевать на крыше мельницы.

Мельник с женой жались в углу, со страхом поглядывая на смуглых чужеземцев. Солдаты, меж тем, заняты были своим делом. Молчаливый Яго Мартин, сипло дыша и потирая ушибленную грудь, сходил на улицу, набрав в колодце воды, которой промывал теперь раны Паласиоса. Темный, как ночь, андалузец Керро и бесшабашный валенсианец Лино ремнями привязали пленников к одному из опорных столбов и теперь уже приглядывали себе местечко, где будут коротать остаток ночи.

– Warmte water[10], – обратился к хозяйке Кортинья. Та послушно кивнула и завозилась с очагом, угли в котором едва тлели, потом взяла котелок и вышла. Вернувшись, повесила котелок над разгоравшимся камельком и встала рядом, прижавшись спиной к стене. Раненый в своем углу тихо застонал.

– Жрать охота, – сказал Керро Лопе, с хрустом почесав бородищу. Увлекшись этим процессом, он даже исхитрился поймать вошь, которую с наслаждением раздавил обкусанными черными ногтями.

– Эй, хозяйка! – не удовлетворившись этим, он снова запустил пальцы в бороду, выискивая новую жертву. – Есть что пожрать? Мы заплатим! Понимаешь?!

Хозяйка стояла недвижно, с лицом бледнее, чем полотно сорочки. Она понимала, что Керро обращается к ней, но испанского, похоже, не знала. Лопе бросил короткий взгляд на своего командира, видимо ожидая, что тот возьмет переговоры на себя, но Кортинья молчал.

– Клянусь Святым Распятием, я бы заплатил ей, – сказал Керро уже тише. – Если бы у меня было хоть что-то, я бы заплатил ей, так мне хочется есть.

– Свое жалование ты проиграл в карты, – заметил де Манайа, – и было это три месяца назад.

– Четыре, – поправил его Лопе, с хрустом раздавив еще одну вошь. – Проклятье, я уж и забыл, как выглядит профиль Его величества! И ведь я не жалуюсь и не прошу чужого! Только то, что заработал верной службой Испанской короне и Святой Католической Вере.

Лино, помолчав немного, продекламировал:

– И день за днем оборванной ватагойШагаем мы по Фландрии дорогамИ пустота в желудке нам в подмогуИ не заходит солнце над Испаньи стягом!

Керро в ответ только заворчал, как недовольный пес, а дон Модесто удивленно вскинул бровь.

– Чьи это строки? – спросил он. Де Манайа сделал вид, что вопроса не расслышал, с нарочитым тщанием занявшись своей сбруей. Гусман бросил вопросительный взгляд на Кортинью, но тот промолчал, следуя своему правилу, что каждый должен сам отвечать за себя. Лино сочинял сонеты, не стесняясь читать их своим сослуживцам. Правда, он редко записывал их (испытывая вполне объяснимую нехватку бумаги и чернил) и лишь небольшую часть помнил на память. Иногда, шутки ради, они писал стихи углем или кинжалом на стенах домов, где квартировала их камаррада[11]. Случалось, что потом эти стихи читал кто-то другой, квартировавший там после. Особенно удачные таким путем запоминались и распространялись по испанскому войску, правда, не в пример медленнее, нежели, например, срамные болезни и расстройство гуморов.

– Я слыхал, что среди солдат Терция Вьехо де Сицилья[12] есть талантливый поэт, которого солдаты часто цитируют, – продолжал де Мадарьяга. – Но мне не доводилось раньше слышать его стихов. Вероятно, сейчас были прочтены его строки?

Аккуратная и выверенная ремарка гусмана даже немного удивила Кортинью. Лино оторвался от своего занятия, коротко кивнув:

– Вы совершенно правы, дон Модесте, – и больше не прибавил ни слова. Вода в котелке закипела, и хозяйка кочергой сняла его с огня, перелив воду в большую глиняную плошку. Яго забрал плошку, опустив в нее отрез ткани, которым промывал рану.

– К цирюльнику надо, – бросил он с сиплым придыханием. В самом начале боя его грудью протаранил конь, так, что Яго отлетел на пару шагов и не сразу смог подняться.

– Сейчас все, что мы можем сделать – это промыть и зашить рану, – ответил Кортинья, – Лучше вас, синьор Мартин, с этим никому не справиться.

Ответом был короткий кивок, после чего Яго забрался в свою сумку, достав оттуда чистый сверток с кривой иглой, бритвой и катушкой ниток, после чего, неторопливо и обстоятельно стал готовиться к шитью. Кортинья отвернулся, зная, что более никакого вмешательства, ни его, ни других членов его отряда, не потребуется. Яго Мартин был человеком необычным, можно сказать странным: скупой на слова, точный в деле, никогда не в голос не высказавший ничего, чтобы не касалось общего дела. Саргенте служил с ним еще до Двенадцатилетнего перемирия, но так и не узнал ничего о доме и семье Яго, о детстве и жизни его в мирные годы. За все время службы Мартин сказал не больше слов, чем тот же Лопе мог с винными парами исторгнуть за один вечер.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

(исп.) взвод. Наименьшая боевая единица Имперской Испанской Армии, числом до десяти солдат.

2

(исп.) сержант

3

(исп.) – полковник

4

(нидерл.) Кто еще есть в доме?

5

(нидерл.) Никого нет!

6

(исп.) капрал. Заместитель и помощник сержанта в командовании взводом.

7

молодой дворянин высокого происхождения, на сравнительно короткий срок приписываемый (обычно по протекции) в действующую терцию без воинского звания, жалования и конкретных обязанностей. Обычно это делалось для создания репутации и получения выгодной должности при дворе.

8

(исп.) паж. Юноши-подростки, не подходящие по возрасту для полноценной службы. Исполняли роль носильщиков, фуражиров и ординарцев при офицерах. В официальных списках не числились и жалования не получали.

9

(исп.) рота. Состояла из 10–15 взводов (100–150 человек).

10

(нидерл.) согрей воды.

11

здесь, объединение солдат, квартирующих и питающихся вместе, важная социальная (не строевая) единица испанского войска.

12

Старая Сицилийская Терция – одно из старейших подразделений испанской пехоты. Изначально, терция – объединение трех полков, впоследствии – единая боевая единица штатным составом в пятнадцать рот.