Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

– Так бросьте же его, – воскликнул Ян, – просто уйдите!

– Когда-нибудь я с этим покончу, – медленно произнесла она. – Но тогда и он покончит… с собой. Я знаю, что он так сделает, что это у него не пустая болтовня. Он повесится, как уже однажды из-за него повесилась какая-то бабёнка. Другая утопилась потому, что он её бросил, – к сожалению, её выудили. Ещё одна, Цилли Швингзгакль – что за красивая фамилия! – недавно прислала ему тридцать марок из Буэнос-Айреса. Я уплатила ими свой счёт прачке.

– Из Буэнос-Айреса? – быстро спросил Ян. – Где она там торчит, эта Цилли?

Иффи засмеялась.

– Где может торчать девушка в Буэнос-Айресе? Но уж таковы женщины – каждая делает что может для красавца Иво!

Она бросила папироску в бокал от шампанского, взяла стакан юного венца и осушила его.

– Я совсем погибла за это время, – продолжала она. – Счастье покинуло меня! Когда вышла из балетной школы, всегда зарабатывала хорошие деньги, а теперь вот очутилась здесь. У меня когда-то была подруга, имевшая такого же раба. Но тот был крупным купцом и почтённым отцом семейства – торговал шерстью. Тогда это окупалось. Она вытягивала у него целые пакеты акций, и он ещё был при этом счастлив. Но Иво? Мои платья превратились в лохмотья, бельё в заплатах, мы не всегда сыты. Уже давно я дошла до того, что стоит кому-нибудь мигнуть – и я иду с ним, лишь бы платил! Это бывает, конечно, редко. Мужчины пресытились тонкими дамами моего типа. Никто не набрасывается на такой скелет, если не нуждается в плётке.

– Ну, дела ещё не так страшны, фрейлейн Иффи! – вмешался в разговор юный венец. – Мне вы сразу понравились. В вас есть породистость, честное слово! Вы мне нравитесь гораздо больше, чем все дамы, бывшие здесь сегодня вечером.

Она взглянула на него и потрепала его по щеке.

– Это очень мило с твоей стороны, малыш! Если ты даже не думаешь этого, все же приятно услышать любезное слово – хотя бы раз в год.

Прайндль разошёлся:

– Но, фрейлейн, я вполне искренне так думаю. Высказал то, что чувствую!

– В самом деле, буби? – спросила она. – Как тебя зовут?

Он встал и поклонился:

– Доктор Прайндль, практикующий врач.

Она громко рассмеялась.

– Врач? С каких это пор экзамены сдают в пелёнках? Сначала надо ведь научиться не марать пелёнки, не так ли? Но мне ты можешь спокойно кое-что приврать, я ведь не рассержусь на тебя. Я хотела бы знать твоё имя…

– Феликс, – представился венец.

– Феликс, – повторила она, подняла стакан, отпила. – За доброе знакомство, Феликс, мой буби!

Она встала и обратилась к Яну.

– А теперь спокойной ночи, милостивый государь! Собственно говоря, я должна бы вам вернуть деньги. Мне было полезно один раз по-настоящему выболтаться. Надеюсь, вы завтра ещё будете здесь – тогда до свидания. Покойной ночи, Феликс, дитя моё, кто знает, может быть…

Она махнула рукой и пошла через длинный зал.

* * *

Ранним утром Ян с Феликсом Прайндлем бродили между родником и ключами. Взад и вперёд прогуливались пациенты со своими стаканами в руках. Играла музыка. Солнце сияло в курортном парке, принимавшем осенний вид.

Оба ждали доктора Фальмерайера, но тот не приходил. Поэтому они прошли через парк в лес, а оттуда вернулись в отель. Врача все ещё не было внизу. «Он ещё спит», – заявила горничная.

– Разбудить его? – предложил Прайндль.

Ян отверг предложение.

– Оставьте его. Хотите, пойдём поиграем в гольф?

Они пошли к площадкам. Ян стал учить юного венца, ещё никогда не державшего в руках палку для гольфа. Вернулись они к полуденному завтраку. Ели одни. Только когда они кончили, появился врач.

– Выспались наконец, шеф? – приветствовал его Феликс. – Ну, выкладывайте, иначе я лопну от нетерпения.

Но доктор Фальмерайер покачал головой:

– Сначала я хочу позавтракать.

Он подозвал лакея, ел и пил, не произнося ни слова. Его спутники молча смотрели на него. Покончив с едой и вытерев рот, он сказал:

– Так! Не сыграть ли нам теперь одну партию в шахматы?

– Хоть десять! – заявил Ян. – Все послеполуденное время, если вам угодно. Но сначала вы должны представить нам отчёт.

– Вряд ли я много расскажу! – ответил врач. – Так быстро дела не делаются. Я продержал юного танцора у себя всю ночь. Лишь около семи он ушёл. Я хорошо зажал его в щипцы. Если души могут потеть и пищать, то, конечно, его душа нынешней ночью это делала.

– Вы передали ему наше предложение? – спросил Ян.

– Конечно, – сказал Фальмерайер, – в общих чертах. Я пока избавил его от подробностей. Но он знает, что при этом может выиграть и что потерять. Он по горло в грязной воде и не может оттуда выбраться. Иначе он не выслушал бы так спокойно мои слова. Всякий другой не дал бы мне даже выговорить, завопил бы, не сошёл ли я с ума, дерзнув на это. Закрыл бы уши, убежал бы. Мой же Иво сидел, как девочка-сиротка на конфирмации, бледнел и дрожал, глядя на меня своими стеклянными глазами. К счастью, я взял с собой бутылку Эннеси, иначе бы его вырвало, как меня в воздушном экипаже. Я вливал в него одну рюмку коньяка за другой, и он раскрыл мне своё сердце. Его мать содержится в больнице для бедных. Сестры помещены в общественные воспитательные дома. У самого – ни одного геллера. Повсюду мелкие долги: швейцару, лакеям, горничным, и они ежедневно напоминают. Он сделал несколько неверных шагов, чтобы добыть денег: подложные чеки, мелкие мошенничества. Боится попасть под суд и познакомиться с тюрьмами, если не сможет скоро расплатиться. Конечно, он попытался кое-что выкачать из меня. Я отказал наотрез. Вероятно, он попытается получить денег у вас. Не давайте ему ни одного пфеннига, господин Олислягерс. Чем туже будет у него верёвка на горле, тем скорее мы его заполучим. Он так разбит, в таком отчаянии, что, вероятно, ещё вчера согласился бы, если бы не одно обстоятельство. Это его подруга Ифигения. Он отдался этой женщине целиком, с кожей и волосами. Он рассказал мне об этом до последних подробностей, именно…

Прайндль перебил его:

– Не трудитесь, доктор, мы знаем эту историю. Стоило десять марок. За эту цену фрейлейн Иффи нам её продала.

– Тогда вы можете судить, – продолжал Фальмерайер, – где висит крючок, на который попала рыба. Молодой человек околдован этой женщиной, как гейневские гренадеры императором Наполеоном. Его семья – что ей до этого?! Пусть нищенствуют, если голодны! Ну, и красавцу Иво – точно также! Ничего другого он не чувствует, ничего нет в его маленьком мозгу, кроме танцовщицы и её оплеух, заставляющих его хрюкать от блаженства. Тут уже прекращается всякое мышление, всякая логика. Боюсь, что нам придётся отказаться и обратиться за лекарствами в другое место. Но теперь сыграем. Это будет разумнее. Поищите, пожалуйста, шахматную доску, коллега Прайндль!..

Вечером они были в театре. Ужинали в курзале. Когда вернулись в отель, зал был уже почти пуст. Иффи танцевала со стариком вполовину меньше ростом, чем она. Тот нагибался и с восхищением смотрел на её подошвы, отбивавшие параличный чарльстон. Она закусывала губы, вытягивала их снова. Казалось, она хочет плюнуть своему кавалеру в лысину. Иво стоял у оркестра, дул в саксофон и время от времени пел. Голос его звучал хрипло.

Музыка умолкла. Лысоголовый распрощался с танцовщицей. Иво отдал инструмент. Тапёр задержал его и что-то горячо говорил. Танцор старался его успокоить. Очевидно, музыкант требовал обратно данные взаймы деньги.

– Завтра, – успокаивал его Иво, – самое позднее – послезавтра.

Танцовщица подошла к их столу.

– Можно присесть?

Не дожидаясь ответа, она села.

– Где же ты пропадал, мой буби? – продолжала она. – Мог бы хоть раз показаться. – Она повернулась к Фальмерайеру. – Доктор, возьмите Иво снова к себе! Он сегодня никуда не годен, выл, хотел забить мне уши неслыханными вещами, которые вы от него требовали. Но ничего положительного не сказал – будто бы слишком страшно. Я уже подумала, не собираетесь ли вы конкурировать с теми дурами, что летят на красоту Иво? Если вы из таких – желаю счастья! Я охотно отпущу его. Только закутайте вы Христова ребёночка в вату и бумагу, запакуйте его в коробочку с шёлковыми лентами и возьмите с собой!

Врач казался взбешённым. Но Ян опередил его…

– Вы ошибаетесь, фрейлейн Иффи, доктор Фальмерайер не из таких. Но верно то, что мы хотели бы взять с собой Христова ребёночка, красиво упакованного, как вы желаете. И хорошо за это заплатим…

Как раз в эту минуту Иво с робостью подошёл к столу. Заикаясь, произнёс приветствие.

– Ты слышал, Иво, – смеялась Иффи. – они хотят заплатить за тебя! Почему ты мне ничего не сказал? Сколько же он стоит по вашей оценке?

– О! Несколько тысяч, – воскликнул Ян, – об этом можно поговорить. Во всяком случае, достаточно, чтобы…

Танцовщица приподнялась, перебила его:

– Тысяч? Я не ослышалась? Вы – вербовщики? Хотите продать его в иностранный легион? Я не знала, что там так дорого платят. Но мне это подходит: завтра рано утром ты едешь, Иво, даже сегодня ночью. Может быть, тебе это и понравится. Побои ты получишь уже там, в Марокко!

Лицо танцора исказилось.

– Нет, нет, – застонал он, – не то! Гораздо хуже. Они собираются заживо изрезать меня!

– Ну, ну, – воскликнул Ян, – вас снова починят. Речь идёт об одной операции. При этом, к сожалению, не обойдётся без ножа. Научный опыт, для которого требуется молодой здоровый мужчина. Вы ничего не почувствуете. Все делается под наркозом.

– А когда меня наконец выпустят из клиники, – стонал Иво, – что будет тогда со мной? Мои… мои…

Слова его становились неразборчивыми. Он стонал и всхлипывал. Бросался на стол, закрывал голову руками. Громко плакал. Сорвался, выпил залпом стакан вина и пробормотал:

– Этого я не сделаю, не сделаю!

Все смолкли. Смотрели на него. Даже танцовщица не открывала рта. Потом юный венец произнёс:

– Он трус. Боится, жалкий парень. Оставьте его в его болоте, господа. Вам не надо искать… Я предлагаю себя для опыта!

Ян уставился на него:

– Вы, Прайндль, вы?..

Но танцовщица бросила него быстрый взгляд:

– Смотрите-ка на маленького Феликса! Я не считала тебя таким хитрым, мой прекрасный буби! Ты хочешь заработать много денег?

– Нет, – ответил молодой врач, – мне наплевать на деньги. Я это делаю ради науки.

Он встал и отодвинул свой стул:

– Пойдёмте, господа, нам здесь больше нечего делать!

Но Иффи схватила его за руку.

– Не так быстро, малыш, воскликнула она, – я хотела бы сказать ещё словечко!

Она обратилась к Яну:

– Один вопрос: вы берёте назад своё предложение?

– Я оставляю его в силе, – ответил Ян. – Иво выше, сильнее. Короче, он более пригоден для наших целей.

– И вы хотите много заплатить? – продолжала она свои вопросы. – Сколько?

– Ваш партнёр сможет избавить от нищеты свою семью, – сказал Ян.

Она насмешливо воскликнула:

– Свою семью! А я? Я при чем? Я что – могу позволить себе роскошь заниматься благотворительностью? Назовите, господа, сумму! Мы уже сами будем знать, что делать с деньгами! Итак, поторгуемся! Предлагайте, милостивый государь!

– С удовольствием, фрейлейн, – заявил Ян. – К сожалению, мы собираемся приглашать не вас, а…

– Иво! – перебила она. – Я продаю его. Вы можете его иметь. Но заключить сделку вы должны со мной.

Танцору не сиделось спокойно в кресле. Он то откидывался назад, то приподымался. Лицо его нервно подёргивалось.

– Замолчи, Иффи! – крикнул он. – Ты ведь не знаешь, чего эти господа от меня хотят…

– Чего же, чего? – настаивала она. – Чего же они от тебя требуют, эти господа? Голову – не может быть! Руки, ноги?..

– Ни в коем случае, – сказал врач. – Иво сможет так же хорошо танцевать, как и до того.

– Итак, чего же? – спрашивала она. – Пару литров крови? Ухо или глаз? Или, может быть, нос?

Ян отрицательно покачал головой.

– Никто не посягает на его лицо. Его красота будет сохранена.

Танцовщица разразилась звонким смехом.

– А! Понимаю! Вот о чем идёт речь! И за этот хлам вы собираетесь платить? Радуйся же! Мерин всегда послушнее жеребца, каплун вкуснее старого петуха. Точите ножи, ребята!

Танцор вскочил, замахал руками в воздухе. В отчаянии он закричал:

– Оставьте меня в покое… я этого не сделаю! Ты не понимаешь, Иффи, чего эти…

Она беспощадно оборвала его.

– Достаточно, понимаю! Этот свежий юноша – приличный парень, врач. Несмотря на свою молодость, он согласен отдать себя на опыт. Без денег, только ради науки, которой он одурачен! А тебе предлагают много денег! Твоя больная мать, состояние которой ты промотал, погибает в общей палате для бедных! Клопы и вши заедают твоих братьев! Мои платья превратились в отрепья! Скоро я не буду годиться и в уличные девки! А ты все ещё кобенишься, дурачок! Один раз, один единственный раз в жизни тебе представляется возможность сделать доброе дело, а ты, подлец, осмеливаешься упираться?

Её голос доходил до визга. Она вскочила, плюнула на танцора, ударила его кулаком справа и слева по лицу. Прайндль схватил её за талию, пытаясь оттащить, но она его оттолкнула:

– Больше года я пыталась с ним жить. На него работала. Он превратил меня в дерьмо, как и все, до чего ни прикасался! Что ты обещал мне сотни раз? Что нет ничего, чего бы ты для меня не сделал! Я должна только ждать – случай уж наступит. Так вот он наступил, а ты на попятный? Теперь я рву с тобой навсегда! Исчезну, и ты долго меня будешь искать!

Танцор не шевелился, уставившись на неё помрачневшими глазами. Его руки бессильно повисли.

– Сотрите, по крайней мере, плевок с лица, – сказал Ян.

Иво этого не расслышал. Губы его медленно задвигались. Едва можно было разобрать слова:

– Я… согла… сен…

Он сидел, как изваяние, со взглядом, прикованным к её глазам. Только когда она отвела их и снова села, он ослабел, повалившись, как мокрое полотенце, на спинку кресла. Озноб и дрожь пронизали его тело, зубы стучали.

Фальмерайер встал и с помощью Прайндля приподнял его.

– Пойдёмте, Иво, мы уложим вас в постель. Для одного дня этого слишком много. Вы должны поспать.

Вдвоём они взяли его под руки и понесли. Голова у него кружилась. Безвольный, он позволял делать с собой что угодно.

Танцовщица обернулась к Яну:

– Теперь к нашему делу! Прикажите, пожалуйста, подать мне стакан пива. Мне очень хочется пить. После мы поговорим…

* * *

Спустя час Ян постучал в комнату Фальмерайера и нашёл его полураздетым.

– Ну? – спросил он его.

– Молодой человек спит, – отвечал врач. – Мы впрыснули ему хорошую дозу морфия и дали ещё мединаля. Не думаю, чтобы он завтра снова стал упираться. Судьба взяла его за шиворот. А вы? Сторговались с Ифигенией?

Ян утвердительно кивнул.

– Это было нелегко! Она умеет оберегать свои выгоды и здорово содрала с меня. Мой деньгодавец в Нью-Йорке широко раскроет глаза. Все обусловлено точно, пункт за пунктом: когда следует платить деньги матери, куда должны быть определены дети… Она ничего не забыла. Завтра я должен пойти с ней в банк. Свои деньги она хочет получить наличными. И представьте, когда красавец Иво выйдет из клиники поправившимся – если так можно выразиться, – снова возвращённый к жизни, она хочет взять его к себе. Только дьявол может понять женскую логику!

Он пошёл к выходу, но снова обернулся:

– Скажите, доктор, что, собственно, имел в виду ваш молодой ассистент, предлагая самого себя – ради науки!?

– Я уже задавал ему этот вопрос, – отвечал врач. – Он сам этого хорошо не знает. Назавтра, может быть, он бы передумал, но в ту минуту у него это вышло чрезвычайно серьёзно. Так или иначе – он загнал нам птичку в сети. Нам повезло!

Глава 11. Большой день в Ильмау

Вскоре после Троицы наступил великий день для доктора Геллы Рейтлингер.

Ян очень рано выехал из «Золотого Лебедя». Он почти год не появлялся в санатории Ильмау. Какое-то неясное чувство заставляло Яна держаться пока в стороне. С докторшей он постоянно вёл необходимые переговоры из Бармштедта.

Ян поднялся вверх по лестнице и наконец очутился в зале для докладов.

Это была большая комната с высокими окнами, выходящими в сад. В глубине – эстрада с кафедрой. По стенкам – гравюры в рамках, портреты знаменитых врачей и учёных: Геккеля, Вирхова, Беринга и Коха, Листера и Гарвея, Пастера и Бехтерева. Между ними: Кювье, Бергав, Ганеман. Несомненно, выбор диктовался особыми пристрастиями докторши. Горничные скребли и мыли, чистили окна, вносили стулья, в то время как садовые служители тащили пальмы, миртовые деревья, цветущие растения в горшках. Старшая сестра возбуждённо давала распоряжения.

– Доктор Рейтлингер не здесь? – осведомился Ян.

Сестра, вытирая тряпкой большую садовую скамейку, сказала:

– Она сейчас придёт. Надеюсь, мы к тому времени будем готовы.

– Давно уже не пользовались залом? – спросил Ян.

– Им вообще ещё не пользовались, – последовал ответ. – Раньше, когда Ильмау был только санаторием для нервных больных, зал служил столовой. Госпожа распорядилась его перестроить, когда купила санаторий.

Садовники принесли огромную связку хвойных гирлянд. Ян засмеялся:

– Вы хотите их развесить по случаю торжества? Из угла в угол и поперёк? Велите уж, сестрица, вплести в гирлянды пёстрые бумажные цветы. Это будет красиво! И каждый из этих прекрасных портретов надо бы обрамить зелёным венком!

Старшая сестра взглянула на него…

– Вы думаете? Пёстрая бумага у меня есть. Её много осталось от Рождества.

– Великолепно! – воскликнул он. – Прикажите принести все ёлочные блёстки. Затем – флажки, повсюду флажки! Их можно быстро сделать. Красные, жёлтые, зелёные и золотые, все, что только есть, чем пестрее, тем лучше. Госпожа Рейтлингер будет в восторге, когда увидит такое торжественное празднество.

Старшая сестра послала служанку, которая быстро вернулась с большим ящиком. Ян принял на себя командование, усадил за дело двух сестёр, велел им вырезать из бумаги флажки. Другие должны были вплетать бумажные цветы в ёлочные венки. Он передвигал лестницы, велел вдоль и поперёк развесить гирлянды. Один садовник должен был приготовить из проволоки большую корону и украсить её гортензиями. Ян приказал повесить корону над кафедрой. Ярко-красными пеллагоргониями он оплёл рампу на эстраде. Повесил серебряные шарики на миртовые деревья, позолочённые яблочки – на пальмы. Его рвение передалось и остальным. Две дюжины рук лихорадочно заработали.

– Не сделать ли несколько щитов? – предложила старшая сестра.

Ян согласился:

– Конечно! Нарезать картон, обвить кругом венками из ёлок! На них – красивые надписи: «Привет!»… «Да здравствует наука!»… – Подождите, я сочиню вам несколько стишков…

Zu heutigen Tage – Pieis und Ehr, sei Doktor Hella Reitlinger! Herein, ihr Geiste, Mann fur Mann! und staunt das grosse Wunder an!5

Это над дверью! Затем пару щитов подвесить к потолку, несколько других – на стене у ораторской трибуны. Но главное – надпись под большим портретом Геккеля посередине. В таком, примерно, духе:

Weltratsei has du uns geschenkt, Doch dieses hast du nicht bedenkt!6

– Может, следовало бы сказать: «bedacht»? – заметила сестра Марта.

– Собственно говоря, да, – воскликнула старшая сестра, – но у нас нет времени соблюдать такую точность. Каждый поймёт, а главное, чтобы была рифма!

Она сказала это с такой убеждённостью, что Ян с трудом сохранил серьёзность. Он отвернулся, подошёл к окну, посмотрел в сад. Во двор уже въезжали автомобили. Несколько человек вышли.

«Первые гости, – подумал Ян. – Докторша примет их внизу. У нас есть ещё время закончить это очаровательное убранство!»

Его взгляд упал на боковой флигель. Разве не там комната Эндри? Ему показалось, будто занавеска заколебалась…

Ежедневно снова и снова появлялась у него мысль о ней, об Эндри. И каждый раз в течение года он отгонял эту мысль, принуждал себя думать о другом. Все, чем он занимался это время, вертелось около дела, дела Рейтлингер, ставшего и его делом. Ян служил одной идее, которой хотел дать жизнь. Какое отношение к этому имеют его личные чувства и то, что речь идёт об Эндри и только о ней? Конечно, он чувствовал, что в этом рассуждении что-то хромает, что оно только наполовину верно. Он испытывал неясное ощущение каких-то пожизненных уз, тянущих его к земле. Годами он почти не замечал их, но в известные минуты они начинали давить. Узы, которые он хотел бы порвать…

Нет сомнения, занавеска в том открытом окне колебалась. Может, это только ветер? А может быть, Эндри смотрит на него? Он быстро отошёл…

Не ветер шевелил длинные занавески. Эндри дёргала их туда и сюда механически, бессознательно. Она сидела у окна, откинувшись назад в большом удобном кресле, в котором провела уже столько сотен часов. Но она ничего не видела в большом окне холла, едва замечала парковые дубы, шелестевшие под ветром.

На ней была темно-синяя шёлковая пижама, зашнурованная светло-голубыми лентами до горла. Рядом стоял низенький столик с папиросами и спичками, книгами и газетами. Она взяла папироску, сунула её в губы, забыла зажечь. Движения её были очень медленны, нерешительны, усталы.

Молодая девушка пришла из соседней комнаты, подала ей стакан, наполовину наполненный каким-то питьём.

– Опять? – зашептала Эндри. – Я только что проснулась и должна снова спать?

– Только сегодня, фрейлейн, – последовал ответ. – С завтрашнего дня вы проснётесь уже совсем и будете бодрствовать подолгу!

– Поставьте стакан сюда, сестра, – сказала Эндри. – Я сейчас его выпью. Сегодня… Что сегодня?

Молоденькая сестрица улыбнулась.

– Сегодня для вас большой день. Или, вернее, для других, для тех, кто будет вас смотреть. Сегодня…

– Для других? – повторила Эндри. – Для каких других?

Но она слишком устала, чтобы продолжать думать. Она могла воспринимать только то, что видела перед собой.

– Сестра Роза-Мария! – шептала она. – Роза-Мария…

Когда она смотрела на свою сиделку, в её глазах светился тихий огонёк. Роза-Мария не носила костюма сестры, а только белый чепчик с синей вуалькой на светло-рыжих волосах. Она была одета в белое летнее платье без рукавов, с большим вырезом: плечи и шея почти открыты. Нежная, скромная, гибкая фигура. Красивое лицо с кокетливым носиком, много маленьких веснушек. И очень умные глаза.

– Сестрица, – спросила Эндри, – как долго вы уже при мне?

– Три недели тому назад я приехала в Ильмау, – ответила Роза-Мария, – или нет, в среду будет ровно четыре.

Эндри взяла её руку.

– Уже так долго? А высокая сестра Гертруда уехала?

Не дожидаясь ответа, она притянула миловидную сестру к себе.

– Я никогда ещё, моя маленькая Роза-Мария, в вас как следует не всматривалась! А вы красивы, очень красивы! Нагнитесь ко мне, чтобы я могла лучше рассмотреть ваше лицо, ещё ближе. Так много веснушек – вы весёленькая! На щеках, на подбородке, на шее… – Она подняла руки и погладила девушку по затылку, по шее. – Кожица пантеры, – прошептала она.

Казалось, жизнь стала просыпаться в этих тихих руках. Они поползли вниз, проникли под платье, искали, щупали. Из сердца Розы-Марии хлынула быстрая струя крови и окрасила её нежную прозрачную кожу. Она отшатнулась, точно хотела вырваться, но пригнулась ещё ниже, чем раньше. Её щека коснулась щеки Эндри, бледной и холодной, как мрамор. Но руки горели – это она хорошо чувствовала.

– Как свежа твоя грудь! – шептала Эндри. – С ней приятно играть.

Её глаза закрылись, руки медленно упали. Эндри перевела дыхание и взглянула снова.

– Поцелуй меня, моя Роза-Мария, – сказала она.

Молодая сестра мешкала, её лицо стало пунцовым.

Эндри усмехнулась:

– Стесняешься?

Сестра Роза-Мария покачала головой, нагнулась и быстро поцеловала протянутые ей губы. Затем оторвалась, часто дыша.

– Нет, я не хочу стесняться, – быстро сказала она. – Я должна делать все, что вы захотите. Таков приказ.

Эндри сказала:

– Кто это приказал?

– Кто приказал?.. Вы сами это знаете…

Она помолчала, затем быстро произнесла:

– Докторша, госпожа Рейтлингер. Но я могла бы и отказаться, если бы хотела. Меня спросили, и я согласилась на это добровольно.

Она стала на колени и схватила руку Эндри. Немного дрожа, Роза-Мария смотрела на неё так, будто чего-то от неё ждала, чего боялась и желала. Эндри не понимала этого. Она провела по лбу. Ей все время казалось, что она в каком-то облаке и вокруг неё туманные испарения. Она отбросила эти мысли: ей было почти больно думать. Глаза её блуждали, руки нащупали книгу.

– Вы хотите читать? – спросила сестра. – Вы должны это начинать постепенно, фрейлейн.

Эндри уронила книгу. Нет, нет, не читать. Она пыталась в последнее время, но смогла одолеть лишь несколько строк. Её взгляд упал на папиросницу, около которой лежал золотой брелок. Она взяла его, протянула сестре.